3 Д. В. Философов в «Речи», апрель 1908

3 Д. В. Философов в «Речи», апрель 1908

У Андреева все эти сутенеры, профессора, {118} художники — жалкие аллегорические ярлыки, мертвенные статисты плохого, захудалого театра. Вся пьеса пропитана невыносимой фальшью. Это Ростан наизнанку. Приемы «творчества» те же, только авторы пишут для разной публики. Один для салонов западных буржуа, другой для журфиксов мистических анархистов. Великая драма жизни, трагический символизм только что пережитой нами народной бури, превращается под смрадным дыханием пошлости в отвратительный балаган, в издевку над жизнью, над голодом, над святым бунтом…

До чего мы изломались, изолгались. До каких пределов пошлости мы дошли. И, уж если можно поверить, что «мир неприемлем», то именно благодаря торжеству и, главное, успеху подобной литературы.

Как-то не вернется, что подобное затмение продлится долго. «Царь-Голод» последний акт мистико-анархической комедии. Или русская литература исчезнет, или пойдет по новому пути, по пути настоящего сознания и подлинного, а не картонного, символизма.

4 М. Неведомский в «Современном мире», 1908, II

Прежде всего радостно свидетельствую: — не пал, не заколебался, не померк славный талант художника. Это огромная вещь, и я нисколько не сомневаюсь, что она войдет в европейскую литературу и займет в ней вечное место.

Никогда еще и никто в такой слепительно-яркой и сжатой картине, на пространстве какого-нибудь квадратного аршина, не концентрировал так всех ужасов нашего социального строя, всей его лжи и растлевающей безнравственности. Драма написана в стиле «театра марионеток», созданном Метерлинком.

{119} Сгущенные, упрощенные резкие контуры, до наглядности, до осязательности пластичные картины (напомню «два этажа» в сцене суда подонков общества, над танцующей над их головами в светлом зале буржуазией и непосредственно рядом с этой картиной — сцену суда буржуазии «над голодными») — все это, поставленное на сцене, будет действовать на зрителя с подавляющей силой. Это огромная трагическая карикатура в драматической форме, карикатура в стиле Франциска Гойя. Все шаржировано, все дает как бы экстракт жизни, как бы сгущенную ее сущность И художник мощным размахом бросает проклятие свое в лицо современности и приводит в содрогание сердца…

Я не буду упоминать о кое-каких мелких и чисто внешних дефектах. Это уже какой-то рок, висящий над Андреевым. Классической силы и красоты линии у него то там, то здесь обнаруживают излом. Эта смесь классического с нервозными и — скажу настоящее слово — немного дешевыми в художественном смысле эффектами, порожденная недостатком чувства меры, коренной порок его творчества, от которого художник так и не может освободиться.

К чему например, эти «бутерброды с сыром», которыми питается Смерть в сцене суда, или намордники на подсудимых «голодных», или рабочий в позе Геркулеса Фарнесского, совершающий все подвиги Геркулеса — и так не гармонирующий с общими как бы «средневековыми» тонами, в которых написаны все символы драмы? Или почему Царь-голод оказался председателем на суде? И еще: почему приговоры произносятся во имя дьявола, персонажа, совсем отсутствующего в драме? Уж если вводить подобные «персонажи», то необходимо отводить им и соответствующую роль: дьявол ведь символ целого миросозерцания, которое совершенно не вяжется с концепцией драмы {120} и ничего общего не имеет с тем миросозерцанием, в свете которого она написана… Но эти недостатки тонут в общей мощи «трагической карикатуры» к тому же.

Об новой андреевской драме я, вероятно, еще буду иметь поговорить подробнее. Сейчас, в связи с занимающей меня темой, скажу, что и в этой гениальной и вечной вещи Андреев все же отразил жуткую злобу современности. И не только в подробностях, не только в дышащей бесконечной ненавистью сцене суда… Нет, опять-таки в самом замысле чувствуется душевный мрак, почти близость к отчаянию. Единственный реванш для преданных царем голодом, голодных, можно видеть в том вечном страхе перед их «вторичным пришествием», которым после кровавого поражения их бунта все же одержимы сердца победителей… Что драма, по обычаю Андреева, продолжившая линии жизни и поднявшаяся поэтому на степень общечеловеческой драмы, есть тем не менее прямой продукт недавно пережитой, и даже переживаемой еще сейчас, кровавой драмы — в этом, разумеется никто не усомнится. Но одна ее характерная и основная черта находится, по-моему, в прямой связи с современным моментом растерянности и тяжкого разочарования в недавних надеждах.

Подобно размышлениям героя очерка «Тьма», драма трактована опять в плане… статики. Ни в одной из изображенных автором групп населения вы не увидите элементов развития, элементов движения, элементов будущего. Так, ни в рабочей среде, ни в среде буржуазии мы не видим в драме представителей тех, кто является всюду и везде ферментом и бродилом, кто, концентрируя в своей личности заложенные в среде силы, всегда служит именно кинетическому, творческому началу жизни: в драме не представлены {121} идеологи, не представлена интеллигенция, если впрочем не считать чахоточного рабочего «поэта», надеющегося «зажечь землю мечтами». И наиболее живыми, наиболее любовно трактованными фигурами являются символические мрачные фигуры самого «великого несчастного царя», — «Царя голода», «усталого звонаря» Времени, и Смерти, которой, по размерам, по «продуктивности» ее деятельности, воистину отведена в драме первая роль…

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 16 171819 20 21 Следующая ⇒