2 Ю. Айхенвальд в «Рус. Мысли», 1908, III

Гражданственность в этом «представлении» значительно преобладает над художественностью. Богатых пугают здесь угрозой, что бедные, бунт которых они подавили, жизни которых они уничтожили, воскреснут, и «они еще придут». Эта мысль, столь не новая, это предчувствие общественная переворота облечены у г. Андреева в форму вычурную, и она тем меньше производит впечатления, что жизнь бедных, жизнь рабочих он изображает совершенно неправдоподобно.

С удручающей и банальной прямолинейностью рабочие думают и говорят у него только о том, что они голодны, что их давит железо, гнетет чугун, плющит железный молот, кружит колесо, что один из них — молот, другой — шелестящий ремень, третий — рычаг, четвертый — маленький винтик и т. д., и т. д.

Всему этому нельзя верить; это сгущение красок нежизненно, и автор, по своему обыкновению, совсем упускает из виду момент привычки.

Ведь именно оттого так трудно осуществить всякое социальное движение, что над людьми властвует {117} парализующая и примиряющая привычка, — эта огромная центростремительная сила. И если писатель ее вынимает из внутреннего мира своих героев, то в драме голода он не видит ее истинно-трагической глубины.

Здесь г. Андреев повинен, впрочем, не в простом недоразумении: оно связано с самой сущностью его писательской манеры, в которой есть нечто грубое, резкое, некультурное. Разделить жизнь, как Чермное море, на две стенки — богатство и бедность; заставить в верхнем этаже танцевать, а в подвале — голодать; вложить в уста барыни, во время народного бунта, слова: «Боже, а я только что заказала новое платье, Боже, я только что заказала новое платье! »; вообще, отдаться дешевой сатире, такой же мелкой и бесплодной, как та мелочь, которую в его пьесе буржуазное дитя подает голодной женщине, — все это оскорбительно своею пошлостью.

Эстетически невыносимо читать глупости, которые г. Андрееву угодно приписать рабочему, кашляющему кровью: «У одной богатой и красивой дамы я видел на груди алую розу — она и не знала, что это моя кровь»; из его кашля-де для богатых вырастают розы, и он даже радуется этому!.. Время у г. Андреева поет: «о, бесконечность, дочь моя!.. » Какая безвкусица! И ее в «Царе-голоде» так много, что ее не искупают отдельный счастливые слова (детские гробики — «деревянные тихие колыбельки») и отдельные штрихи смелых олицетворения или остроумия (во второй картине).

В общем, пьеса — шумная, эффектная, крикливая, но пустая.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒