«Плохая репутация» Шона Мендеса. Твой саундтек? LOL. 2 страница

Она воспитала меня лучше, чем это, и лучше, чем провести ночь в окружной тюрьме…

— Мне пришлось одолжить грузовик Тревора. — Я чертовски уверен, что не скажу ей истинную причину своего опоздания. Может быть, она и была старой и хрупкой на вид, но когда хотела, то была злой. Единственное, чего я не хотел, так это подвести ее.

Она отмахнулась от меня, когда я попытался помочь ей забраться в грузовик, сказав, что справится сама.

Когда мы доезжаем до конца подъездной дорожки, я включаю поворотник, чтобы повернуть налево.

— Поверни направо, — говорит она.

— Твоя церковь налево, ба.

— Я знаю. Я сказала, поверни направо, парень. — Она бросает на меня суровый взгляд. — Поверни направо!

Пожав плечами, делаю, как было сказано, и она откидывается на спинку сиденья, сжимая сумочку и Библию.

— Я же говорила тебе, что не люблю опаздывать в церковь... — ворчит она, переключая радио на какую-то евангельскую станцию.

Останавливаюсь на развилке напротив кукурузного поля Роберта Мерди, с работающим на холостом ходу двигателем. Бабушка указывает в окно.

— И еще раз направо.

— Куда мы едем?

— В Рокфорд.

— За каким..?

Бабушка дает мне подзатыльник.

— Парень, не смей ругаться при мне в Божий день, — фыркает она. — Когда въедешь в город, на светофоре поверни направо и дальше, пока не увидишь каменную церковь. Их служба начинается в десять. Я же сказала, что не могу опаздывать. — Она приподнимает одну из своих нарисованных бровей.

Спорить было бесполезно, когда она поднимала бровь. Пустая трата времени.

Всю дорогу до города пребываю в глубокой задумчивости. Я потерял работу, а этот дерьмовый городишко давал мало возможностей. Да ещё это обвинение в нападении, несомненно, будет малоприятным пятном на моем и без того не очень впечатляющем резюме.

Тормоза грузовика скрипят, когда я притормаживаю на единственном в городе светофоре и поворачиваю еще раз направо.

Бабушка ерзает рядом со мной, от неё так и исходит напряжение.

— Так ты хочешь исповедаться в своих грехах мне или Иисусу?

В поле зрения появляется крошечная каменная церковь, и я прочищаю горло, прежде чем въехать на гравийную парковку.

— В каких грехах?

— Это ты мне скажи. Попасть в тюрьму… — Я резко перевожу на неё взгляд, и она хмурится. — Совсем как твой папаша. Ну-ну... — Она качает головой.

Короткий всплеск адреналина пронзает меня прямо перед чувством вины. Чувство вины за то, что я подвел ее, что она сравнила меня с моим никчемным отцом.

— Ба, я…

— Сегодня утром мне позвонил Дикки. Извинился передо мной, что ему придется тебя уволить.

— Ба, все нормально. — Заглушаю мотор. — Я найду другую работу.

— Хммм. — Она немного напрягается, прежде чем открыть дверь. — Я становлюсь слишком стара для этого бардака. Говорю тебе, с твоими родителями и тобой, я удивлена, что Господь еще не счел нужным прибрать меня к себе. — Она протягивает руку и теребит воротник моей рубашки. — Но я люблю тебя, независимо от того, хулиган ты или нет.

Прежде чем я успеваю выйти из машины, она уже находится на полпути через небольшую парковку. Мужчина в клетчатой рубашке и комбинезоне придержал для нее дверь, и она поспешила войти. Благодарю его, когда вхожу внутрь и обнаруживаю, что она уже заняла место на одной из задних скамей. Пытаюсь отгородиться от жуткой органной музыки, слишком громкой для такой маленькой часовни. По крайней мере, в бабушкиной церкви просто играли на пианино.

Церковь… Я приезжал каждое воскресенье, но только потому, что бабушка отказывалась садиться за руль и настаивала, чтобы я остался. Думаю, она думала, что слова, в конце концов, дойдут до меня. Это было маловероятно, но, эй, это заставляло меня молиться раз в неделю. Каждый раз, проходя через двери, я молился, чтобы церковь не загорелась.

Небольшая паства рассаживается по своим местам. Люди здоровались и болтали друг с другом. Откидываюсь на спинку скамьи и закатываю глаза. Мимо проходит группа девушек, не сводя с меня глаз. Видите ли, в этом и была особенность маленьких городов. Все замечали, когда в их компании появлялся кто-то новый. Улыбаюсь им. Трое из девушек краснеют и хихикают, а четвертая окидывает меня оценивающим взглядом. О, она, должно быть, из элиты Рокфорда. Сумка «Гуччи» висящая у нее на плече, сшитое на заказ платье и ухоженные ногти так и кричат «маленькая богатая девочка». С привычной легкостью она задирает нос и закатывает глаза, и я подмигиваю ей, просто чтобы быть мудаком. Ее щеки вспыхивают, прежде чем она поворачивается, направляясь к своей скамье. Девушка «Гуччи» смотрела на меня так, словно я был ниже нее, но ирония заключалась в том, что я определенно мог бы иметь ее под собой, если бы захотел, и получал бы огромное удовлетворение от этого.

Органист заканчивает последний припев «Удивительной Благодати». Как только она складывает ноты, задняя дверь церкви ударяется о стену. Я разворачиваюсь на своем месте. Раннее утреннее солнце вливается в дверной проем, словно кусочек рая, пытающегося проникнуть внутрь, и как раз в тот момент, когда я собираюсь отвернуться, в последнюю минуту внутрь входит девушка. Скольжу взглядом по ее изгибам. И уже через три секунды понимаю, что она слишком хороша для меня. Во-первых, она в церкви, а во-вторых, её черное платье спадает ниже колен. С темными волосами и светлой кожей, у нее классическая красота Одри Хепберн. Она невероятно красивая.

Вот с такой девушкой я бы занимался любовью, шепча обещания, которые бы сдержал. Хотя...

Она оглядывает крошечную, битком набитую часовню, закусив губу. Тяжело вздыхает, прежде чем хватает плетеную корзину для пожертвований со стула у двери и садится. Я думал, на них сидят только священнослужители. Может, она бунтарка... Я подумываю встать и уступить ей свое место на скамье, но проповедник подходит к кафедре и откашливается.

— Доброе утро. Приветствую вас в первой баптистской церкви Рокфорда.

Прихожане дружно бормочут «доброе утро», а бабушка шлепает меня Библией.

— Повернись лицом вперед, парень.

С этими словами я разворачиваюсь и сутулюсь на сиденье.

В середине проповеди о том человеке, которого Иисус воскресил из мертвых, я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на эту хорошенькую девушку. Она проводит пальцем под глазами, делая то, что делают девушки, когда плачут и не хотят, чтобы их тушь потекла. И хотя я не знаю ее, меня беспокоит то, что она расстроена.

Должно быть, девушка чувствует, что я смотрю на нее, потому что смотрит в мою сторону. Наши взгляды встречаются на секунду, прежде чем она опускает подбородок, все еще вытирая глаза.

Отвернувшись, хватаю конверт для пожертвований с задней скамьи вместе с ручкой и нацарапываю текст, вдохновленный этой симпатичной девушкой в черном платье. Бабушка подталкивает меня локтем, и я сую конверт в карман.

Проповедь все продолжается и продолжается. Жертвенность. Грех. Духовное исцеление. Я уже почти засыпаю, когда бабушка снова толкает меня локтем. Клянусь, когда я рос, у меня был постоянный синяк от ее тычков.

— Давайте помолимся... — говорит проповедник с кафедры.

И я в восторге, потому что это означает, что все почти закончилось. В конце концов, мне нужно было кое-что сделать: забрать свою машину, найти работу… Склоняю голову, но не закрываю глаза, вместо этого уставившись на потрепанные шнурки своих кроссовок.

Ребенок передо мной хнычет. Я поднимаю взгляд как раз в тот момент, когда он стоит на скамье, переползая через свою маму. Он смотрит на меня, и я скашиваю глаза и высовываю язык, как дохлая лягушка. Ребенок хихикает и усаживается на колени матери.

— Аминь.

Все встают, поворачиваются к соседям и пожимают им руки. Подумываю о том, чтобы представиться этой хорошенькой девушке. Бабушка всегда говорила, что никогда не знаешь, какое бремя кто-то несет, а её явно что-то тревожит.

— О, — говорит проповедник. — Если кто-то из вас, молодые люди, хочет немного подработать летом, мне нужна помощь по хозяйству. Я становлюсь слишком стар, чтобы ухаживать за двадцатью акрами земли. Оплата хорошая.

Я уже собираюсь уходить, но бабушка хватает меня за локоть, как делала всегда, когда собиралась наказать меня. Хотя мне уже двадцать один год, от этого захвата меня охватывает паника.

— Пути Господни неисповедимы.

Бабушка ведет прямо к алтарю, остановившись перед проповедником. Он протягивает руку.

— Джон Блейк, — представляется он, улыбаясь. — Кажется, я вас здесь раньше не видел.

— Дорис Мэй Грейсон. — Она пожимает ему руку. — Член первой баптистской церкви Силакога, но сегодня опаздывала на проповедь из-за внука, а я никогда не опаздываю в дом Господень.

Джон кивает, как будто это имело смысл.

— Но, думаю, что это было божественное вмешательство, потому что ему нужна работа.

Просто замечательно. Мне двадцать один год, а бабушка все еще подтирает мне задницу. Бросаю взгляд в заднюю часть церкви и вижу, как симпатичная девушка выходит через двери. Черт.

— Этот мальчик? — Бабушка щипает мою руку, и я разворачиваюсь к проповеднику, оттолкнув ее руку от своей. — Только что потерял работу, потому что попал в тюрьму.

— Бабушка… — выдыхаю я сквозь стиснутые зубы, заставляя себя улыбнуться.

— Не тюрьму, а просто в изолятор. Ввязался в какую-то драку. — Она хватает меня за подбородок и поворачивает лицом в сторону. — Как вы можете видеть по состоянию его лица. Конечно, я воспитывала его лучше, но иногда... — Она тяжело вздыхает.

Мне хотелось поспорить. Мне не нужно было, чтобы она просила подачку, но как можно спорить с бабушкой в церкви? Может, я и мудак, но рядом с ней не мог им быть.

— Ты знаешь, где находится мемориальное кладбище? — спрашивает меня Джон.

— Да, сэр.

— Проедешь еще милю, мой дом слева. Каунти-Роуд, двенадцать. Приезжай в пятницу, и посмотрим, сможем ли найти тебе какую-нибудь работу.

— Спасибо, — благодарю я, хотя меня нисколько не привлекает перспектива ухода за двадцатью акрами земли.

Надо было просто позвонить бабушке и сказать, что я за решеткой, тогда я смог бы спокойно спать весь день.

ХАННА

Папа машет мне из своей мастерской, когда я выхожу из машины.

— Привет, милая!

Сэмпсон бегает кругами вокруг меня, лая и виляя хвостом так резво, что чуть не сбивает меня с ног.

— Привет!

— Хорошо поработала?

— Нормально. — Я вздыхаю и направляюсь к крыльцу, Сэмпсон следует за мной по пятам. — Пойду приготовлю ужин.

Отец кивает, прежде чем вернуться к тому проекту, над которым работал.

Как только берусь за дверную ручку, слышу, как по гравию катятся шины. Оглядываюсь на незнакомый черный пикап, катящийся по подъездной дорожке, прежде чем припарковаться сбоку от папиной мастерской. Кто бы это ни был, это, вероятно, очередная «заблудшая душа», которой папа надеется помочь. Сколько я себя помню, он всегда брал к себе тех, кому повезло меньше, и платил им за случайные подработки на ферме. Он поклялся, что его цель в жизни — дать этим людям второй шанс, которого больше никто не дает.

Сэмпсон скребется лапой в сетчатую дверь, отвлекая мое внимание от грузовика.

— Ладно, ладно. Не будь таким нетерпеливым, — говорю я, открывая скрипучую сетчатую дверь.

Пес влетает внутрь, скрываясь за углом. Комната заполнена дымом, и я морщу нос от запаха подгоревшей пиццы.

— Что за... Бо! — кричу я вверх по лестнице, хотя знаю, что у него, скорее всего, в ушах наушники, и он меня не услышит.

Отмахиваясь от дыма, направляюсь на кухню, хватаю прихватку и открываю духовку. Клубы дыма вырываются наружу, и там, внутри печи, лежит тлеющая, обугленная пицца.

— Боже милостивый, — вздыхаю я, прежде чем вытащить её. Быстро ставлю на столешницу и открываю окно над раковиной, размахиваю руками, пытаясь избавиться от дыма.

До того, как началась химиотерапия, в доме всем занималась мама. Видит бог, если бы Бо и папа были предоставлены сами себе, они бы сожгли дом.

Открыв все окна и выпустив большую часть дыма, поднимаюсь наверх, чтобы переодеться, и останавливаюсь у комнаты Бо.

— Бо! — Стучу по плакату Линкольн-Парка, прикрепленному к его двери.

Ничего.

Снова стучу.

— Бо!

Дверь приоткрывается, и он прислоняется лбом к косяку.

— А? — Его веки припухли и едва приоткрыты.

— Ты что, спал?

— Ага…

Я закатываю глаза.

— Значит, ты поставил пиццу в духовку и заснул?

— Ох…. — Бо хмурится, убирая с лица темные волосы. — Прости.

— Вы с папой точно спалите дом дотла. — Я жестом указываю ему на холл. — Спустись вниз и брось немного спагетти в кастрюлю, а я пойду проведаю маму.

Откинув голову назад, он стонет, но выходит в коридор. Его темные, густые волосы непослушные, как у Дэйва Грола, и свисают на глаза. Я легонько дергаю спутанные волосы, покрывающие его шею.

— Тебе нужно подстричь эту швабру.

— Мне так нравится.

— Бо, ты выглядишь бездомным.

— Нет, если бы я был бездомным, у меня была бы борода.

Он неохотно спускается по лестнице, а я направляюсь в мамину комнату. Боль сжимает мою грудь. Бо всего шестнадцать, и хотя он считает себя взрослым, это не так. Даже я не достаточно взрослая. Как бы тяжело мне ни было от ситуации с мамой, я знаю, что Бо еще тяжелее.

Когда толкаю дверь в мамину спальню, она сидит в кровати и читает.

Это хорошо. Мама сидит и читает, и не имеет значения, что говорят эти тесты, потому что она выглядит лучше и...

Надежда. Теперь я понимаю, почему так много семей моих пациентов все ещё надеются, хотя знают, что надежды нет: это единственный способ как-то справиться с этим.

— Привет, малышка, — говорит она с улыбкой, вставляя закладку между страницами и кладя книгу на тумбочку. — Как дела на работе?

— Хорошо. — Подхожу к кровати и сажусь.

Теперь, когда я ближе, замечаю, что мама не выглядит лучше и здоровее. Она выглядит хрупкой и усталой. Эту надежду быстро поглотил панический вопрос: «Сколько осталось? ». Отгоняю эту мысль и улыбаюсь ей, притворяясь, что все в порядке.

— Это хорошо. Уверена, что доктор Мюррей рад видеть тебя там.

— Он сказал, что я почти такая же хорошая медсестра, как и ты.

Легкая улыбка касается ее губ, и я сглатываю, когда тяжелая вина ложится на мои плечи. Мне хочется плакать и кричать. Хочется делать что угодно, но только не притворяться, что все в порядке, что все нормально.

— Ты голодна? — спрашиваю я, загоняя свои тревоги поглубже. — Я собираюсь сварить спагетти… Бо поставил пиццу в духовку и сжег ее.

Мама смеется.

— Ну, на этот раз он хотя бы вытащил её из коробки?

— Да уж. — Короткий смешок срывается с моих губ. — Хочешь поужинать?

Вижу по ее глазам, что она не хочет двигаться, поэтому слегка сжимаю ее руку.

— Давай я принесу ужин сюда?

Мама гладит меня по щеке.

— Ты всегда была такой милой, Ханна. Заботливой…

— Училась у лучших.

Она усмехается и откидывается на подушку, а я тихонько проскальзываю в коридор и спускаюсь на кухню, где на плите в кастрюле кипит вода. Она шипит и бурлит, брызгая в разные стороны.

— Серьезно? — ворчу я, отодвигая кастрюлю в сторону и убавляя огонь.

Через несколько секунд сетчатая дверь на заднее крыльцо захлопывается, и в кухню вваливаются папа и Бо. Бо смотрит на кастрюлю и одаривает меня широкой улыбкой.

— Прости.

— Ты точно сожжешь дом!

— Господи, ты — королева драмы!

Папа сжимает плечи Бо и обходит его.

— Будь повежливее со своей сестрой.

Прищурившись, смотрю на Бо, раздувая ноздри. Боже, я чувствую себя так, будто мне снова восемнадцать, и кто-то вот-вот получит домашний арест. Папа берет из кладовки банку с соусом и отдает мне.

— Кто был в том грузовике? — спрашиваю я.

— Парень, который поможет нам этим летом…

— Слава богу, — бормочет Бо. — Хоть мне не придется пахать как мул.

Папа поднимает седеющую бровь.

Бо сгибает руку и целует свой юношеский бицепс.

— Я знаю, что выгляжу так, будто создан для физического труда, пап, но это все напоказ.

— Когда ты уже поумнеешь?

Бо пожимает плечами, а папа качает головой.

— Ну, не знаю, как долго он здесь пробудет. Парень примерно твоего возраста, Ханна. У него неприятности, и он потерял свою последнюю работу. Кажется, он достаточно хороший парень.

Как и каждый парень, которого папа брал себе в помощь.

Некоторые из них изменили свой образ жизни.

Большинство — нет.

ХАННА

Мэг стоит в конце кухонного островка, постукивая персиковыми ногтями по столешнице.

— Ну, давай же, Ханна-банана, — скулит она.

Перестаю вытирать столешницу и бросаю на нее убийственный взгляд. Она знает, что я терпеть не могу, когда меня так называют.

— Послушай, я, — она тычет себя пальцем в грудь, — могу называть тебя так.

— Угу.

— Как человек, который ударил Билли Кокера в лицо за то, что он дергал тебя за косички, распевая «Ханна-банана, нога деревяна, сзади барабан, играет таракан», я унаследовала права на это прозвище.

— Клянусь, у тебя зрелость двенадцатилетнего ребенка.

— Так жизнь веселее. — Мэг, ухмыльнувшись, выхватывает у меня тряпку и швыряет её в раковину. — Ну, пойдем. Тебе будет полезно выбраться отсюда.

— Я в порядке.

— Я твоя лучшая подруга со второго класса, я знаю, когда ты в порядке, а когда притворяешься, что ты в порядке.

Вздыхаю. Она права, но будь я проклята, если скажу ей об этом.

— Ты же знаешь, я ненавижу ходить по барам.

— «Типси» — это не бар, это... место для встреч.

Снова хватаю тряпку и принимаюсь вытирать запеченный сыр с плиты.

— Настоящая забегаловка.

— Как угодно. Тебе нужно что-то нормальное. Вне этого дома и вне работы.

— Ладно, — фыркаю я. — Мы можем сходить в художественный класс.

— Это Рокфорд, штат Алабама. Здесь нет занятий искусством. Плюс, ты не умеешь рисовать.

Она права. Снова. Я продолжаю очищать сыр, ковыряя его ногтем. Мэг накрывает мою руку своей.

— Ханна, — ее голос мягкий, успокаивающий. — Пребывание здесь ничего не изменит.

— Я знаю это, Мэг! — Мне хочется плакать, но вместо этого делаю глубокий вдох и иду к раковине.

Как, черт возьми, я могу пойти в бар, когда у моей матери рак? Я чувствовала себя плохо всякий раз, когда смеялась на работе, всякий раз, когда позволяла себе на мгновение забыть, что она больна. Ее мир рушился — так почему бы и моему не рухнуть?

— Продолжая жить своей жизнью, ты не становишься плохим человеком, Ханна.

Я судорожно сглатываю.

— Ты должна заботиться о себе, чтобы заботиться о них.

Взгляд опускается в пол.

— Это всего лишь выступление группы. Всего в часе езды от этого дома, чтобы подышать свежим воздухом.

— Ты должна пойти, — раздался голос моего отца от двери, ведущей в холл. Когда я оборачиваюсь, он смотрит на меня, плотно сжав губы. — Иди и сделай что-нибудь для себя, малышка.

Киваю, хотя на самом деле не хочу идти. Наверное, я просто хочу казаться сильной, хотя и разваливаюсь на части.

Вывеска «Типси» мигает неоновыми огнями. Рядом с названием бара мелькает контур желтой пивной кружки, наклоняющейся вперед и назад. Этот бар существовал с тех пор, как закончился сухой закон, и эта вывеска гордо сияет с одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, как маяк в ночи, призывая всех местных жителей. Половина крошечного кирпичного здания выкрашена в белый цвет много лет назад, но остальная часть осталась красной. Мэг была права, это не бар. Он был на сто десять процентов воплощением хонки-тонка (прим. honky tonk — разновидность бара с музыкальными развлечениями, распространённая в южных и юго-западных американских штатах).

Отмахиваюсь от комара, когда мы идем через гравийную площадку к заднему входу. У двери стоит небольшая очередь людей, ожидающих, когда можно будет войти внутрь.

Мэг роется в сумочке, достает тюбик губной помады и наносит свежий слой розового блеска.

— Спасибо, что согласилась пойти, — говорит она, улыбаясь и хлопая длинными ресницами.

— Ага.

Вышибала у двери флиртует с группой хихикающих девушек. Они выглядят достаточно молодыми, чтобы все еще быть в старшей школе, но парень пропускает их, не проверяя удостоверения личности. Когда вышибала поворачивается к нам, Мэг стонет.

— Боже, только не он.

Брайан Джонс, один из ее бывших парней... или бывших сексуальных партнеров — не уверена, как его можно классифицировать.

Мэг пытается проскользнуть мимо парня, но он преграждает ей путь, скрестив руки на груди.

— Так, так, так. — Его тонкие губы растянулись в самодовольной улыбке. — И кто это у нас здесь? Мэг и Ханна. Совсем как в старые добрые времена.

— Заткнись, Брайан, — цедит сквозь зубы Мэг, пытаясь обойти его, но парень не двигается с места.

Брайан сужает глаза.

— Мне нужно посмотреть документы.

— Неужели? — Мэг срывает с плеча сумочку, вытаскивает права и протягивает ему.

Я достаю свои из бумажника, пока Брайан осматривает ее документ.

— Десять баксов, — говорит он с явной улыбкой в голосе, берет ее руку и рисует на ней массивный черный крест (прим. большим крестом в семидесятых помечали несовершеннолетних охранники американских ночных клубов, чтобы бармены видели, кому не следует продавать спиртное).

— С каких это пор в «Типси» устанавливают планку?

Брайан явно пытается вывести её из себя, что, по правде говоря, нетрудно сделать. Мэг уже постукивает носком своих туфель на шпильке по гравию. И я уверена, что если бы я могла видеть ее лицо, то ее ноздри раздулись, как у быка.

— Привет, Брайан, — здороваюсь я, протягивая ему права.

— Ханна. — Он подмигивает, прежде чем вскользь взглянуть на мое удостоверение. Затем возвращает его мне, ставит на моей руке микроскопический крестик и жестом приглашает нас войти.

— Такой мудак, — ворчит Мэг, когда мы переступили порог и ступили на неровный линолеум. — Ненавижу, что он видел меня голой.

Она спала со многими парнями, и, как я уже сказала, выглядела, как королева красоты, так что недостатка в парнях не было. Люди привыкли думать, что я тусовалась с ней в попытке привести ее к Иисусу. Но они ошибались. Я тусовалась с ней, потому что она мне нравится.

— Честно говоря, Мэг, кто не видел тебя голой?

— Ну, лучше бы он этого не делал.

Внутри бар уже набит битком. Тонкая дымка от сигарет клубится в воздухе, и аромат несвежего пива и запах потных тел почти сшибает меня с ног.

— О боже... — Я закашливаюсь.

— Ты забыла, какое это потрясающее место, да? — хихикает Мэг.

— О да, такое чудное место.

Из динамиков в углу комнаты раздается треск и скрежет. Громкий писк, последовавший за этим, пронзает мои барабанные перепонки, и я быстро закрываю уши. Когда шум стихает, его сменяет гортанный смех.

— Извините за это, — раздается из динамиков протяжный мужской голос с южным произношением, сопровождаемый ленивым ритмом гитары.

Мы проталкиваемся через крошечную комнату к бару. Бенджи Мартин стоит за стойкой бара, разливая напитки, с сигаретой во рту. Он был звездным защитником в Рокфордской средней школе, у него была стипендия в Алабаме, но весной перед выпуском с ним произошел несчастный случай на охоте. Бенджи не самый умный парень, благослови его Господь, уперся дробовиком в ботинок и случайно нажал на курок. Ему начисто оторвало палец на ноге, потом началась гангрена, и потеря ступни не сулила ничего хорошего для его футбольной карьеры.

— Эй, Бенджи! — кричит ему Мэг.

— Мэг, у тебя на руке большой крест.

Подруга дергает плечом.

— Как будто Бенджи это волнует.

Бармен подходит к нам, слегка прихрамывая, и прислоняется к стойке.

— МакКинни, ты станешь алкоголиком еще до того, как тебе разрешат пить.

— Пффф, умоляю. Дай мне Фаербол (прим. Fireball — это канадский ликёр с добавкой перца и корицы, очень любимый североамериканской молодежью и поклонниками острого алкоголя) и… — Она смотрит меня. — Что будешь пить?

— Колу.

— Ладно. — Мэг закатывает глаза и снова поворачивается к бармену. — Фаербол и кока-колу.

Пока ждем напитки, парень рядом со мной присвистывает, пытаясь привлечь мое внимание. Я игнорирую его, и, назвав меня сукой, он уходит, чтобы приударить за другой девушкой. Какую бы фразу он ей ни бросил, она, должно быть, сработала, потому что девушка улыбнулась, игриво накручивая кончик волос на палец. Думаю, некоторые девушки ведутся на дешевый флирт, и большинство парней ведутся на таких девушек…

— Мммм. — Тихий голос льется через динамик, прекрасно смешиваясь с угрюмыми нотами гитары. — Ты не можешь винить в этом ту женщину, — поет он, и по моей руке бегут мурашки. Я интуитивно закрываю глаза, реагируя на муку, пронизывающую голос этого парня, и впитываю ее. — Прошу, не вини в этом свою ложь…

— Черт, — говорит Мэг рядом со мной. Когда я открываю глаза, она протягивает мне стакан. — А этот парень умеет петь.

— Да уж. — Беру предложенный стакан, пока Мэг протягивает бармену свою карту. — Звучит потрясающе.

— Его голос звучит, как секс, — не то чтобы ты понимаешь, о чем я говорю, — Мэг смеется, но я не смеюсь в ответ. — Да ладно тебе, Ханна. — Она легонько толкает меня. — Я просто прикалываюсь над тем, что ты хранишь себя, или что ты там делаешь со своей бедной вагиной.

Моей бедной вагиной? Какой-то случайный парень рядом с ней хихикает, покачиваясь на стуле. Я пристально смотрю на подругу.

— Просто я разборчивая.

Она фыркает и смеется.

— Ну, можно и так сказать.

Мэг, хоть убей, не может понять, почему я ни с кем не сплю.

— Все в порядке, ведь твой отец-проповедник. — Она кивает в сторону двери, которая ведет в комнату, где играет группа.

Я только качаю головой. Я храню себя не из-за морального конфликта. Я чуть было не переспала с Максом Саммерсом, когда мне было шестнадцать, и он сказал, что любит меня. Я имею в виду, что это то, что вы делаете, верно? Отдаете свою девственность тому, кого любишь, тому, кто для тебя что-то значит? Ну, он мог что-то значить для меня, но я абсолютно ничего не значила для него. Пока мы встречались, он трахал каждую девушку, до которой мог дотянуться, и пытался использовать мою нерешительность, чтобы переспать с ним в качестве оправдания. Но я никогда не была настолько глупа, даже в шестнадцать лет. Вот тогда-то я и решила, что мальчики того не стоят. Я продолжила учиться, играла на пианино и в софтбол, а потом, в какой-то момент, это стало моим принципом. Это, и то, что я боюсь разочарования, душевной боли, которая, я уверена, последует, когда все неизбежно закончится.

— Давай посмотрим, такое ли у него красивое лицо, как голос, — говорит Мэг и, схватив меня за руку, тащит в комнату.

Сцена представляет собой не более чем небольшую платформу, построенную из старых ящиков из-под содовой, так что если вы не были в передней части комнаты, вы не могли видеть ничего, кроме макушки человека. Мы протискиваемся сквозь толпу. Жар от плотно утрамбованных тел вызывает у меня клаустрофобию. Мужчина передо мной пьяно покачивается, и я кладу ладони ему на спину, чтобы он не упал на меня сверху. Его друг поднимает кружку с пивом в воздух.

— Ю-ххху, — выкрикивает он невнятно. — Спой «Милый дом, Алабама»!

Я закатываю глаза. Все знали, что они приберегли эту песню напоследок. Когда мы обходим мужчин, Мэг бросает один взгляд на сцену и со стоном закрывает глаза.

— О, черт возьми, нет!

Мой взгляд останавливается на сцене — точнее, на парне в обтягивающем черной футболке и армейских ботинках. Ловлю себя на том, что слегка прикусываю губу. В этом парне что-то есть. Может быть, дело в рваных джинсах, рукаве с разноцветными татуировками, покрывавшими его руку. Может быть, это уверенность, которая, кажется, исходит от него волнами. Как бы то ни было, оно делает его достаточно крутым, чтобы захотеть это красивое лицо, и достаточно милым, чтобы вы поверили всей его лжи.

Парень смеется в микрофон, отчего на щеках появляются ямочки, и проводит рукой по своим густым, темным волосам.

— О, вы все еще недостаточно пьяны для этой песни.

— Вау, — бормочу я.

— Ни за что, — выдыхает Мэг. — Черт возьми, нет.

— Почему? — спрашиваю я все еще глядя на парня. Даже отсюда я не могла не заметить, какие у него голубые глаза.

— Это Ной Грейсон, и он сплошные неприятности. Огромные неприятности. — Она толкает меня локтем. — Я вижу, как ты смотришь на него, и позволь мне сказать тебе, Ханна, что это не тот парень, с которым ты захочешь познакомиться. Поверь мне.

Рокфорд — маленький городок, где все друг друга знают, но я не знаю, кто он такой, поэтому мне хочется узнать, откуда Мэг его знает.

Поворачиваюсь к ней с обвиняющим взглядом.

— Откуда ты его знаешь?

— Я познакомилась с ним около месяца назад, как раз перед тем, как ты вернулась. В момент слабости я позвонила Тревору и...

Я выгибаю бровь.

— Ты спала с Тревором? Опять? — Я не могу ее понять. Она плакала два месяца подряд, когда он бросил ее, так почему она продолжает наступать на одни и те же грабли, выше моего понимания.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒