Елена Катишонок 13 страница

Дверь открыл немецкий солдат. Вадим отпрянул в изумлении и начал объяснять, что жил в этом доме, а теперь возникла необходимость… Но за спиной солдата показался дворник. Удивительно было, что немец оставил без внимания вежливую и пространную тираду Ганича, а смотрел только на дворника, которому хватило ткнуть большим крестьянским пальцем себе в грудь и кивнуть Ганичу, чтобы солдат отступил в сторону.

Озабоченный взгляд и впалые щеки делали Яна старше. Ошеломленный увиденным, дантист от кофе отказался, а потом машинально принял от тетушки Лаймы кружку, так же машинально отпил и похвалил кофе. Обрадованная дворничиха рассказала, как артистка едва не сломала ногу, благодаря чему он, Вадим Ганич, и наслаждается сейчас настоящим кофе, а то где ж вы его купите, на черном рынке разве. Все до одного съехали. А что было делать? Кто куда… Только Шиховы да артистка адреса оставивши, коли письма будут. Нет, про господина доктора ничего не известно. Конечно, вместе с собакой, а как же. Мы с Яном всегда кости оставляли, пес у него не балованный.

Ганич не собирался спрашивать о нотариусе, но вопрос вылетел как-то невзначай, сам по себе. Лайма отвернулась за кофейником, а дворник подтвердил: да, господин нотариус тоже переселился. Далеко ли, удивился дантист.

— Плита дымит, — Лайма вытерла покрасневшие глаза, — спасу нет.

Выяснилось, что офицеры поселились надолго; при каждом денщик. И те и другие вежливы, ничего не скажешь. Лайме, слава богу, не приходится убирать квартиры — для этой надобности приходящие есть, да и денщики стараются, в чистоте держат; остаются коридоры и лестницы, конечно. Если ремонт какой, зовут Яна, как и заведено; а ваша квартира не занята покамест, господин доктор…

Господин доктор нерешительно сказал, что хотел бы забрать из погреба санки для сынишки — зима на носу, но Ян покачал головой. Немцы привезли уголь, насыпали целую гору, так что санки ваши, если целы остались, все равно никак не достать.

Вадим распрощался и вышел, как выходят из дому, чтобы вернуться. Парабеллум — это его грех: надо было прийти раньше. То, что не сделаешь сразу, не сделаешь никогда. Параллельно, будто след тех санок, которые он сроду не держал в погребе, пульсировала мысль о нотариусе: если переселился, то в гетто. Несколько раз по дороге Ганича останавливали бойкие мужчины с одним и тем же предложением: «Могу поспособствовать с квартирой, не желаете?.. » Вадим цедил сквозь зубы: «Благодарю, не нужно» и шел быстрее, чтобы избавиться от навязчивых маклеров и внутренне холодея при мысли, что и он искал бы здесь жилье для своей семьи, если бы в третьей строке паспорта значилась национальность матери, а не отца.

…До недавнего времени родители безмятежно жили в маленьком городке с громоздким названием, в нескольких часах езды на поезде. Все изменилось год назад, когда мать умерла от инфлюэнцы, только и успев пожаловаться на ломоту в суставах. На следующий день появился жар и сухой кашель — типичный «катарр», решил профессор Ганич. Оказалось, однако, что атипичная пневмония, следствие той самой инфлюэнцы. Все началось и кончилось с ошеломительной скоростью: сердце не выдержало на пятый день.

Отец позвонил, и Вадим встревожился: телефоном отец пользовался только в экстренных случаях, не допуская праздной болтовни. Его собственный телефон звонил часто, и каждый случай был экстренным. Отец был известным педиатром, и часто случалось, что родители в панике вызывали «амбуланс» — и тут же звонили профессору Ганичу. Как раз в один из тех дней его пригласили к трехмесячному младенцу — ребенок охрип от крика и не брал грудь. Профессор внимательно осмотрел распеленутого мальчугана, который замолк, сучил ножками и так же внимательно водил глазами за профессорским пальцем, а потом пустил упругую струйку; оба остались довольны друг другом. Рядом стояла перепуганная мать, зябко передергивая плечами. Ее-то, как выяснилось позднее, и следовало лечить: профессор был уверен, что принес инфлюэнцу именно оттуда и заразил жену. Догадка осенила его через несколько дней, когда жена накинула на плечи теплый платок, жалуясь на озноб, и повела плечами точь-в-точь как та женщина. Он говорил об этом так часто, что Вадиму стало казаться, будто он сам видел и младенца, и заболевшую мамашу, и свою собственную мать, кутавшуюся в платок. «Почему не я, — повторял отец, — почему я сам не заразился?! »

Миновал год. Ничто больше не удерживало отца в маленьком городе с длинным названием, и Вадим с Ларисой уговаривали его перебраться сюда, поближе к ним. Ганич-старший вежливо соглашался, чтобы не пускаться в долгие объяснения, которых было ровно два: могила жены и работа, именно в такой последовательности, потому что в столичной клинике для профессора Ганича нашлось бы достойное место. Иными словами, отец ласково и непреклонно отказывался. Лариса не вмешивалась, но раз в неделю писала свекру письма, в которых рассказывала о проказах подрастающего Юлика, ни словом не упоминая о переезде.

Когда родилась дочка, Вадим позвонил отцу: это ли не экстренный случай? На следующий день профессор позвонил сам, хотя никакой срочности не было, и перепугал сына до полусмерти, а позвонил осведомиться о здоровье малышки и Ларисы… Через неделю последовал новый звонок — профессор Ганич явно изменял своим правилам: «Как назвали? Как ее зовут? » — кричал в трубку отец; связь была безобразная. Услышав ответ: «Ирма», долго молчал, — разъединили? — но скоро послышался глуховатый голос:

— Мириам…

Так звали мать. Тем же глуховатым, непривычным к слезам голосом отец задал Вадиму несколько вопросов о детской больнице, а через две недели переехал к ним — налегке, по-студенчески, избавившись от всего имущества, — и сразу же приступил к работе. Возвращался из больницы, переодевался и шел в детскую. Потом просматривал газетные объявления в поисках квартиры.

Вадим газет не читал. Как-то отец, кивнув на сложенный газетный лист, негромко сказал:

— Хорошо, что мама не знает.

…Сейчас, проходя знакомыми улицами, Ганич понял, что вспоминать будет в первую очередь колючий забор, а потом уже все остальное, хотя много что поменялось. На здании русской гимназии немецкими буквами было написано: «JUDENRAT». Во дворе толпа растерянных людей с тревожными желтыми звездами на пальто, и толпу эту ловко, как челноки, прошныривают сомнительного вида субъекты — маклеры.

Хорошо, что мама не знает.

Йося увидел через окно, как мужчина в распахнутом пальто решительно пересек улочку и направился прямиком в калитку. За ним шли две женщины, одна вела за руку девочку лет пяти. Несколько секунд (можно было считать по сильно заколотившемуся сердцу) Йося надеялся, что не сюда, — ведь могут же они идти не сюда. Или ошиблись?..

Дверь открылась. Мужчина вошел первым, тут же обернулся к спутницам и обвел широким жестом, едва не задев потолок, Йосино пристанище.

— Мадам, обратите внимание: милая квартирка. Тихая улица, никакого шума. Парк за углом. Водопровод, мадам, обратите внимание. У меня вчера буквально, представьте, выхватили из рук чердак с грудным ребенком, а колонка во дворе, обратите внимание. Ваша дочка уже совсем взрослая барышня.

Девочка, поскуливая, жалась к матери. Обе женщины во все глаза рассматривали плиту, раковину и пол.

— Обратите внимание, — напористо продолжал маклер, — окна целые, ни одного треснутого стекла. Кухня выходит во двор, комната на улицу. Вид из окна, обратите вним…

Только сейчас они увидели Йосю, прямо, как свечка, сидящего на топчане. Мужчина резко остановился, женщины вскрикнули.

— Я извиняюсь, у вас ордер? — неприязненно спросил мужчина.

Йося кивнул.

— Вы что же, чужую квартиру нам показываете? — взвизгнула молодая женщина. — Человек уже вселился, а вы с нас аванс получили!..

— Позвольте, позвольте, — смешался маклер, — быть такого не может. — И повернулся к Йосе: — У вас семья? Или вы один?

Йося снова кивнул.

— Вот что, милейший, — голос маклера зазвучал угрожающе, — вам должно быть известно, что на одного человека полагается четыре квадратных метра, а вы занимаете целых двенадцать. Только по такому случаю, мадам, — он обернулся к женщинам, — я и предлагаю вам эту квартиру.

— Квартиру? — низким голосом отозвалась вторая женщина, постарше. — Это крысятник, а не квартира! Стыдитесь!..

Она гневно схватила за руку дочь, та — малышку, и они вышли не оглядываясь. Маклер бросился следом: «Мадам, я все делаю в ваших интересах…». От калитки донеслось сердитое: «аванс!.. », и в окно было видно, как вся группа скрылась за углом.

А ведь дядька опять придет. Приведет еще кого-нибудь и будет водить до тех пор, пока кто-то из не очень разборчивых согласится въехать в милую квартирку с водопроводом: «обратите внимание, мадам».

Мучительно хотелось есть. Брюки каким-то чудом подсохли, так что Йося завернул штанины, застегнул пальто, поднял воротник и вышел со странным чувством облегчения и сожаления. «Крысятник», сказала старуха. Никакой не крысятник — крысам там жрать нечего.

На новой работе Бергман освоился быстро. Помогла рекомендация Старого Шульца: в больнице Красного Креста нового гинеколога встретили очень доброжелательно. Неизвестно, как администрация приняла бы историю пропавшего паспорта, если бы не убедительная бумажка, выданная доверчивым Краузе.

Работы хватало. Война войной, а жизнь жизнью. Женщины вынашивали и рожали детей, то есть выдерживали труд и боль, мало с чем сравнимые. Идиллический сюжет «Мать и дитя» хорош для полотен старых мастеров или, если угодно, кино, где экран своевольно отсекает от зрителя жизненное время героев, так что в один прекрасный момент красавица, не являвшая на протяжении всего фильма признаков беременности, вдруг возникает в дверном проеме с младенцем на руках.

Как, собственно, и получилось с Леонеллой. У дома остановилась машина. Первый импульс — выключить лампу; Макс протянул руку, но замер: раз приехали, то уже поздно. Пес прислушался, но тревоги не выказал. Мотор продолжал тарахтеть, а сердце барабанило, казалось, громче мотора. Бергман спустился вниз. Прямо к крыльцу уверенно подошла женщина с корзинкой: «Это моя дочка».

Однако это было не в кино, а в холодном октябрьском сумраке Кайзервальда, и если Леонелла была артисткой, в тот день она сыграла свою лучшую роль — и нелегкую, надо сказать. Бергману было проще — он остался самим собой и внимательно осмотрел развернутого ребенка. Ничего купидонистого: худенькое тельце, расходящиеся книзу ребра, кожа в мраморных разводах от холода. Под чепчиком — шелковые слежавшиеся волосики. Бергман осторожно приложил пальцы к пульсирующей впадинке на темени:

— Родничок.

Леонелла вздрогнула:

— «Родник»?

— Нет; родничок. Так всегда бывает. Он скоро зарастет.

Голодный младенец потребовал сразу так много внимания, теплой воды, молока и бог знает чего еще, в чем холостой акушер-гинеколог разбирался, однако, лучше неожиданной матери. Насытившись, ребенок мгновенно уснул, только стеклянная ниточка слюны застыла на щеке, а Леонелла вынула книжечку с золотым обрезом и послушно записала самое важное.

Через несколько дней мать и дитя возникли в дверном проеме казенного заведения, где безо всяких сложностей было зарегистрировано самое радостное из всех гражданских состояний — рождение. Девочку назвали Робертой. «Могу представить, как горд ваш супруг, мадам, — любезно наклонил голову чиновник, — матери нечасто называют дочек в честь отца». Казенная любезность неожиданно оказалась сдобрена приятным сюрпризом — талонами на «обеспечение младенца».

Каждый хранит секреты по-разному. Доктор Ганич выбрал угольный погреб: может быть, излишне романтично, зато надежно. В том же погребе покоится под слоем угля черная тетрадь — кому принадлежит этот секрет, господину Мартину или дворнику? Да и что там ценного, в этой тетрадке? Кто и когда въехал, на какой срок, сумма задатка — вот и все тайны. Несколько слов о жильце, конечно: как лаконично выразятся позже, «кто есть кто», потому и закопана эта тетрадка в куче угля. Секрет тетушки Лаймы и секретом-то не назовешь, разве что корзинка с двойным дном, вот и вся тайна. Дворничиха время от времени роется в корзинке, будто ищет что-то, а потом сидит перед печкой и молча перебирает одни и те же безделки: фигурку старика в обнимку с огромной рыбой, плоский белый камешек, на котором нарисована курносая барышня, сложенное письмо (без конверта), латунную пуговицу и деревянный игрушечный кубик. У Леонеллы тоже появилась корзинка с секретом — этот «секрет» ворочается и пускает пузыри…

У каждого свой скелет в шкафу, думал Бергман. Никто не потревожит твой, пока ты не нарушаешь покой чужого — в этом заключаются условия игры. Он постепенно привыкал к новому жилью, но называть Кайзервальд домом еще не научился. Привык спешить сюда из больницы и знал, что его ждет не только пес, как бывало раньше, но и Леонелла. Если позволяла погода, они выходили гулять. Коляска мягко катилась по шелестящим листьям. Сенбернар степенно вышагивал рядом, не натягивая поводок. На улице девочка мгновенно засыпала. Редкие встречные с улыбкой смотрели им вслед.

Прошли две пожилые женщины.

— Милая семья, — негромко сказала одна.

— Вот ведь какие бывают мужья, — растроганно согласилась другая.

Двое офицеров вермахта показались из-за угла. Почтительно коснулись пальцами фуражек и несколько секунд, повернувшись, смотрели вслед.

— Не женщина — орхидея! — произнес один.

Второй нерешительно поддакнул, силясь вспомнить, как выглядит орхидея.

— Материнство, — торжественно продолжал первый, — материнство украшает женщину.

Второй мысленно зачеркнул коляску и решил про себя, что эта женщина ничего бы не потеряла и без украшения.

Поздним вечером, когда дом затихал, Бергман оставался один на один со своим секретом. Записку можно было не разворачивать — он помнил наизусть ровный, четкий почерк нотариуса:

«Дорогой Макс,

Выход найден. Я хочу, чтобы этот нож остался у Вас — он мне очень дорог. И карандаш: может быть, Вы его разгадаете.

Я не успел.

Н. 3. »

Записка была прижата старинным серебряным ножом, которым открывают конверты или разрезают книги; на ручке выгравированы буквы, похожие на колеблющиеся язычки пламени.

И — карандаш, каких полно в любой канцелярии. На письменном столе у Краузе, в префектуре, валялось два точно таких же. Простой карандаш с туповатым клювом грифеля и стершейся серой резинкой. Называется «TICONDEROGA», что бы это ни значило. Ровно ничего загадочного в карандаше не было, если не считать названия — так стучит по рельсам дачный поезд.

Загадкой оказался Натан.

Откуда у него, слабого и не приспособленного к жизни, взялись силы наложить на себя руки?! Что такое самоубийство — сила или слабость? Вернее, чего здесь больше? Люди часто трагически уверяют, что дошли «до последней черты» и «жить незачем», а после этого плотно ужинают в ресторане и великодушно позволяют друзьям оплатить счет. Зильбер никогда таких слов не говорил, даже в минуты самого глубокого отчаяния. Внутреннее смятение швыряло его из одной крайности в другую: то он собирался завтра же зарегистрироваться в юденрате, то написать обращение в Лигу Наций и собрать как можно больше подписей, то бежать за границу, словно можно достичь такой границы, за которой не мерцают желтые звезды. Зачем? Зачем он это сделал, когда найден был реальный выход?!

А жизнь продолжалась, прекрасная и равнодушная к чужим секретам, и не было ей дела до женщины, которая сидит вечерами перед бюро и перебирает — точно карты тасует — новые почтовые открытки, главным образом с видами города или взморья, а если на изображение Соборной башни соскальзывала слеза, так не все ли равно — и башни той нет, и открытки отсылать было некому.

Жизнь продолжалась, люди рождались и умирали. На кладбище, неподалеку от дома Старого Шульца, появлялись новые могилы. Кончался октябрь. На могилы опадали последние листья. Доктор постоял у ограды и направился к воротам.

Да, могильщиков не хватает: двоих мобилизовали, один ушел работать в полицию, так что, почитай, один копаю, пояснил рабочий и почесал голову под фетровой шапчонкой. Приходится брать со стороны абы кого. А покойник ждать не может, у кого угодно спросите. И сторожа нету — раньше хоть он помогал. Да вы с заведующим поговорите.

Все решилось быстрее и проще, чем Шульц рассчитывал. Повторяя, что покойник не может ждать, заведующий отпер сторожку и пригласил доктора внутрь, со словами: «живи не хочу». Известие, что будущий работник пострадал от бомбежки и потому говорит с трудом, не вызвало никакой настороженности, а только вопрос, держал ли он в руках лопату, и нетерпение: когда?..

Осталось приучить раненого к новому имени: Тихон Бойко. Шустрая фамилия сочеталась со смиренным именем примерно так же, как габардиновые брюки младшего Шульца с новеньким ватником, который был выдан работнику кладбища вместе с ключом от сторожки. Брюки оказались впору, их не нужно было подворачивать — раненый был выше, чем Йося. Он внимательно рассмотрел паспорт, повторил негромко: «Тихон Бойко» и кивнул. Парикмахерская его изменила: волосы были аккуратно подстрижены и зачесаны назад, сбритая борода обнажила худые запавшие щеки. Усы оставили — по паспорту господин Бойко был усат, а какого цвета глазами обладал, неизвестно: вполне могло статься, что зелеными, как и его преемник.

Как сложилась судьба настоящего владельца паспорта, тоже неизвестно, а новый его обладатель был, в соответствии с именем, молчалив, быстро приноровился к лопате, перед сном обходил, как и полагается сторожу, безмолвное свое хозяйство, после чего засыпал, чтобы утром начать новый день Тихоном Бойко, сорока двух лет, местным уроженцем, холостым.

…Дом вспоминал, как мальчики-соседи, Эрик и Юлик, складывали диковинную головоломку из затейливо вырезанных плоских деревяшек. Оба пыхтели и поминутно смотрели на крышку коробки, где был изображен всадник, стоящий с обнаженным мечом перед замком. Латы и меч затруднений не вызывали. Сложнее дело обстояло с конем: он выглядел так, словно целые куски были вырезаны ножом мясника. Когда заскучавший рыцарь обрел, наконец, полноценного коня, друзья приступали к замку. Красавица, машущая платком с балкона, неоднократно рисковала жизнью — либо фундамент грозил рухнуть, либо сам балкон зависал в пространстве, готовый сокрушить коня и всадника. Мальчики выхватывали друг у друга картинку, спорили и озабоченно перебирали деревяшки. Одно слово — головоломка.

Сейчас дом чувствовал себя коробкой, в которой некогда хранились кусочки головоломки и даже картинка-образец сохранилась — доска как висела, так и висит, да только все части растерялись, рассеялись, и как теперь их собрать? Остался единственный кусочек, маленький незыблемый островок — Ян и Лайма.

Часовой под цифрой «21» переминается с ноги на ногу. В 23. 00 он уйдет в казарму по соседству. На лестнице тихо. Чужие голоса на чужом языке надежно заперты за прочными двойными дверьми. Дворник, сунув руки в рукава пальто, обходит двор. На кухне горит свет, и дядюшка Ян спешит за собственной тенью. Тень удлиняется, и скоро оба сливаются с темнотой. Через несколько минут дворник возвращается — теперь, наоборот, тень спешит сзади, боясь, что он оставит ее в холодном дворе. Гаснет свет в дворницкой. Дом — коробка от головоломки — засыпает.

На втором этаже светится окно гостиной. Из-за письменного стола господина Мартина встает штурмбанфюрер Грюндер. У него покатые плечи и напряженное лицо, словно он вот-вот чихнет. Штурмбанфюрер начинает ходить — так легче думается. В Берлине ждут его докладную записку о цыганах Остланда. В голове уже складывается план, стройность которого нарушают вопросы, не до конца ясные самому штурмбанфюреру. Начальство не любит вопросов, оно предпочитает ответы. Следовательно, все сомнения необходимо облечь в форму инициативных идей и предложений. Если Берлин согласится, то его, Грюндера, докладная записка ляжет в основу новой инструкции.

Отдельные фразы, обрывки тезисов плыли в табачном дыме, и Грюндер легко представлял их напечатанными на машинке. Он медленно ходил по ковру, аккуратно стряхивая пепел в мраморную пепельницу — в прошлом году, будучи в Голландии, штурмбанфюрер нашел ее по чистой случайности. Пепельница была сделана в виде приподнятой женской ладони, сложенной лодочкой. В разгромленной лавке лежала разбитая статуя, и Грюндера восхитила форма отколотой кисти, беспомощной и прекрасной; он поднял и некоторое время возил с собой, а потом заказал бронзовую подставку. Было бы целесообразно предоставить полиции на местах принимать решения… Стряхнул пепел. Нет, иначе: …необходимо определить прежде всего, следует ли подходить к цыганскому вопросу с тех же позиций, как и к еврейскому вопросу. Какой оригинальный рисунок у ковра… С одной стороны, оседлые цыгане, в отличие от их кочующих соплеменников, не представляют социальной опасности. Тезис необходимо обосновать — например, сослаться на опыт Эльзаса. Быстро подошел к столу и достал из папки циркуляр. Оседлые цыгане, владея некоторой недвижимостью и обладая профессиональными навыками, являются составной частью местного населения. Это перенести в начало. Интересно, что здесь висело на стенах — там, где светлые пятна по обеим сторонам двери? Картины? Портреты? Он закурил новую сигарету, присел к столу и подвинул к себе бювар. Считаю необходимым заметить, что в случае приравнивания цыган к евреям возникает необходимость в цыганском гетто. Сделал мысленную пометку: тезис о гетто вынести в отдельный пункт, он звучит убедительно. С точки зрения рентабельности имело бы смысл использовать территорию уже существующего еврейского гетто, по мере его освобождения, для размещения цыган. Такой подход упростит решение как еврейского, так и цыганского вопросов. По логике вещей, надо лечь спать, но Грюндер знал, что утром сегодняшние рассуждения рассеются, как табачный дым, и придется начинать все сначала. Полагаю, что заключению в гетто подлежат только бродячие цыгане. Что касается оседлых, то проблема может быть успешно решена посредством стерилизации обоих полов.

Грюндер записывал очень быстро и кратко, сокращая слова, ставя стрелки и обводя отдельные фрагменты. Альтернативой цыганского гетто может служить концентрационный лагерь. В обоих случаях необходимо принять меры к тому, чтобы цыгане, подлежащие аресту и заключению, были взяты на своевременный учет для составления списков. Нельзя недооценивать участие местной полиции и добровольцев из местного населения. Таким образом… Ковер завораживал и отвлекал. Он поднял взгляд на стену и опять наткнулся на раздражающие светлые пятна. Что за картины, интересно? Наверное, собственная мазня. Таким образом… Или так называемый кубизм. Картины-головоломки, где все детали сложены самым абсурдным образом и вверх ногами. При этом полотна называются «Первый поцелуй» или «Игра в карты». Благодарю покорно. Штурмбанфюрер отвернулся. Таким образом… Что — «таким образом»? Он перелистал написанное. И как, позвольте осведомиться, отличать цыган от евреев? Или оседлых от кочевых? Для этого нужен особый департамент. Набегут молодые невежды из Берлина, вежливо воспользуются его материалами, в то время как его самого, Грюндера, отправят на Восточный фронт.

Раздражение нарастало: сказывалась усталость. Нет, господа, я не буду для вас таскать каштаны из огня. Он медленно прошел в соседнюю комнату и машинально повернул выключатель. Свет не вспыхнул. Ах, да… Странная комната. Судя по нескольким висящим на стенах тарелкам, здесь располагалась столовая, однако никакой мебели не было, как не было и лампы, хотя из потолка торчали отвратительные черные корешки проводов. Какое варварство. Таким образом, хоть местное население по своим социальным и эстетическим критериям находится на низшей ступени, оно с энтузиазмом относится к искоренению инородцев любого происхождения, в особенности евреев и цыган. «Местное население» вынести в отдельный пункт. Далее: учитывая высокую концентрацию цыган на территории Остланда, зачастую не представляется возможным дифференцировать оседлых цыган от кочевых. Чтобы обеспечить решение цыганского вопроса в кратчайшие сроки, наиболее рационально было бы трактовать… Карандаш легко закончил фразу и поставил точку. Вот так; и никакого департамента.

Грюндер погасил лампу и закрыл за собой дверь в спальню. В раздвинутые шторы светил уличный фонарь, прямо на протянутую женскую руку, щедро засыпанную пеплом и окурками.

Лагерь встретил Роберта Эгле так же, как встречал тысячи других: велел оставить за воротами прошлую жизнь, швырнул вместо нее номер, на который отныне следовало отзываться, обучил выкрикивать по требованию начальства фамилию, имя, отчество и статью, хотя пятьдесят восьмая статья легко читалась на ошарашенных лицах вновь прибывших. Лагерь заставил выучить первые новые слова: барак, баланда, бушлат… Последнее врезалось особенно резко, когда он узнал в санчасти, что Бруно Строд «накрылся деревянным бушлатом». Фельдшер не поленился объяснить фраеру, что это значит. На руке у фельдшера блестели часы Бруно.

Лагерное начальство определило Роберта на общие работы, то есть лесоповал, для строящейся железной дороги. Он встретил известие спокойно — отчасти потому, что все происходящее с ним считал заслуженным, отчасти по неведению, ибо не только не знал зловещего смысла общих работ, но и представить не мог, что лагерь и все ему принадлежащее — совершенно иная цивилизация. Привезенным из России в каком-то смысле было легче внедриться в эту цивилизацию — они давно знали, что представляет из себя советская власть и большевики (а многие сами были большевиками), в то время как родина Бруно и Роберта получила годичную порцию советской власти, что-то вроде поспешной прививки тяжкой болезни, от которой лихорадит и нездоровится, но полное заражение не наступает. Однако работа за письменным столом, комфорт и уют западного города несовместимы с понятием «общие работы». Понадобилось бы совсем немного времени, чтобы метафора деревянного бушлата предстала в своей прямой дощатой сути, сопровождаемая биркой с номером на бесчувственной ноге. Именно так все и произошло бы, не приключись в лагере ЧП: бухгалтеру воткнули перышко (а вернее, сразу несколько перышек), да аккурат перед сдачей отчета за последний квартал и за весь год. Среди вольнонаемных, как на грех, не нашлось ни одного специалиста. На утреннем разводе бригадир закричал:

— БухгалтерА есть?

Скоро Рождество, подумал Роберт, и шагнул вперед:

— Я знаю бухгалтерское дело.

Конвойный отвел его в хозчасть. Там было тепло, и снова вспомнилось Рождество, горящая печка и аккуратно наколотые поленья, которые приносил дядюшка Ян. Здесь, на лесоповале, те дрова выглядели бы спичками.

Дверь открылась. В помещение злорадно ворвался холод. Тот же конвойный опять повел куда-то Роберта, а тот старался на ходу застегнуть бушлат быстро стынущими пальцами.

— Фамилия? — спросил начальник лагеря, открыв папку с «делом» и глядя на фамилию Роберта.

— Эгле, Роберт Оскарович.

— Бухгалтером работал?

— Я экономист, — начал Роберт и, увидев, как непонимающе насторожились глаза начальника, торопливо продолжал, — и бухгалтерский учет знаю.

Начальник был в нерешительности. Чтобы нерешительность скрыть, он нахмурился и начал листать тонкую папку. Указание из Москвы не позволяло привлекать заключенных с 58-й статьей к работе в бухгалтерии. Однако отчет вынь да положь, и никто не будет докапываться, кем он составлен, вольняшкой или… экономистом с 58-й. Опять же, указание — не приказ, зато если отчет не будет представлен в срок, то он сам может загреметь на передовую. О перспективе оказаться в лагере начальнику такового как-то не думалось.

Заключенный стоял, сложив руки за спиной, как предписывала инструкция, и терпеливо смотрел на него. В глазах была усталость и безнадежность, но не страх. Все они такие, чухна непуганая. Посмотрим, какой из тебя бухгалтер. Легко и сладко было представить, как он напишет докладную и приложит к делу: «Рекомендуется использовать на тяжелых физических работах». Но сперва отчет, контра ты заграничная.

На отчет было выделено пятеро суток, усиленный паек и махорка. Роберт подбил баланс быстрее, чем надеялся, и дважды проверил результат. Работа неожиданно оказалась очень увлекательной. Здесь, в соответствии с документами, заключенные снабжались новыми телогрейками и нижним бельем, ватными брюками и рукавицами для работы, а в пищевой рацион входило мясо, рыба, овощи… По всей вероятности, решил Роберт, рыбу символизировала селедка, а мерзлая брюква, которой заправляли баланду, — овощи. Мясо же, которым лагерь исправно снабжался и которое так же исправно поглощал, в соответствии с накладными и кухонной отчетностью, оставалось понятием метафизическим. То же самое наблюдалось по всем категориям работ, словно бригадные ведомости составлялись одним и тем же человеком, для которого самое важное — гармония в бухгалтерии. Остальное было делом классических расчетов. К этому времени Роберт знал уже лагерное слово туфта и поражался его емкости.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒