Елена Катишонок 12 страница

Страшно подумать: остались только имена, думает доска. Она видит себя в зеркале каждый день и уверена, что зеркало хранит и все остальные отражения. Когда станет совсем грустно, надо будет попросить — пусть покажет всех, кто проходил мимо них, выходя или уходя навсегда. Хорошо, что у меня все записаны. Кроме господина Мартина; но в зеркале и его можно будет увидеть… когда-нибудь, когда станет совсем одиноко.

Остался только дом — и дядюшка Ян, вон светится одно окно; все остальные темные, никого больше нет.

Мыза «Родник» мало отличалась от любого другого хутора, и еще меньше — от того, который Леонелла без сожалений оставила когда-то, чтобы никогда не возвращаться.

Первое впечатление, когда оказалась внутри: вернулась. Огромная плита с кафельными стенками и железным поручнем, на котором сохли старательно выполосканные тряпки. Должна быть веревка с прищепками, вспомнила Леонелла и подняла глаза. Вот и веревка, прямо над плитой; когда сильно топят, ее отводят в сторону и цепляют за крючок в стенке. На низкой табуретке ведро, покрытое холодной испариной: вода. Интересно, далеко ли родник? Ведро накрыто фанеркой, сбоку видны язвы отбитой эмали. С гвоздя свисает гигантская гроздь золотистых луковиц и связка тусклых седых головок чеснока. Марлевые мешочки с творогом сочатся мутной зеленоватой сывороткой. На краю плиты — медный кофейник с вялой струйкой пара. Кофе, Леонелла знала, заваривают с утра и пьют в любое время дня, когда удается присесть.

— Я вам кофию налью.

Хозяйка легко подвинула грубый тяжелый стул с вырезанным в спинке сердечком и отвернулась к буфету за чашками. Имя Зайга, лязгающее, как вывеска на ветру, удивительно подходило к ее скрипучему голосу, как сама она подходила к этой грубой кухне. На вид лет шестидесяти, она могла быть и старше, но двигалась легко, голову держала прямо и властно. На столе появилась тарелочка с ярко-желтым маслом и большой ком творога, на котором отпечаталась тонкая решетка марли. Она секунду помедлила и проскрипела:

— Я сейчас, только в погреб…

Леонелла продолжала осматриваться. На полу — как же она забыла! — половики, сплетенные из лоскутков. Чугунный утюг на плите, на вид совершенно неподъемный, однако в руке — она помнила — очень удобный. Рядом с дверцей плиты висят холщовые льняные мешочки с вышивкой. Покажите мне хутор, где нет таких мешков-карманов, — они отличаются только цветом вышивки и рисунком. Здесь синими нитками изображена упитанная девочка в чепчике и переднике. На одном мешке вышито «Спички», на другом указательной надписи нет, но присутствует та же хлопотливая девочка. Кто вышивал: Марита или тетка? На полу корзина с дровами, длинными и корявыми.

— Сметана, — хозяйка поставила на стол кувшин.

Корову сама доит, решила Леонелла, вон какие руки крепкие.

Кофе оказался без запаха, но густой и горячий, зато хлеб издавал такой аромат… Забыла, его тоже забыла, хотя Марита приносила с базара почти такой же. Нет, для базара они пекут как-то иначе. Или все же отвыкла?..

В дверной проем была видна комната, обыкновенно называемая залой. Сколько Леонелла ни прислушивалась, ребенка не было слышно, как не видно и не слышно было Мариты. Наверно, тетка нарочно хотела поговорить с нею наедине.

— Еще кофию?

— Благодарю вас, — Леонелла отодвинула чашку.

Когда не знаешь, как приступить к неприятному делу, начинай прямо с неприятного дела. Повернула к хозяйке любезное лицо и мягко спросила:

— Так что же вы решили?

Хозяйка аккуратно смела со стола в миску хлебные крошки. Курам, догадалась Леонелла. Где-нибудь на заднем дворе, и хлев там же. От такого изобилия сдавать ребенка в приют? Как будто в приюте хоть раз так накормят…

Недоумение никак не отражалось на учтивом лице. В ожидании ответа Леонелла изучила полосатый передник хозяйки, сивые волосы, стянутые темной косынкой, и лицо, хоть и с морщинами вокруг рта, но по-деревенски свежее. Небольшие серые глаза с одинаковым выражением смотрели на хлеб, на гостью и на полено, которое как раз сейчас она засовывала в плиту. Жесткое, деревянное какое-то лицо. Закрыв дверцу, Зайга поднялась с колен и отряхнула руки.

— Я вам написавши, — она кивнула на сумочку Леонеллы, — все как есть. Немолодая я; хозяйство тяну через силу. Ребенка и вовсе смотреть некому. Еще спасибо, что сына сейчас дома нету, в лес он ушедши. Вернется — спасибо мне не скажет, что взяла ублюдка рОстить, кормить да обстирывать; сам женится, свои дети пойдут. А девчонку куда? Я вам все как есть написавши.

Скрежещущий голос смолк, точно закрыли скрипящую калитку.

— Значит, совсем взрослый сын? — задумчиво кивнула гостья.

— Тридцать будет, — Зайга улыбнулась, но — странное дело: глаза от улыбки не изменили выражения, все лицо осталось таким же деревянным.

Пора было возвращаться домой.

— Я вас понимаю, — сочувственно произнесла Леонелла вставая, — но ваша племянница должна сама принять решение. Иначе приют ребенка не возьмет. Пусть напишет, что согласна. Конечно, с малюткой она в городе место не найдет, а так…

И потянулась к своему пальто, когда снова услышала скрипучий голос:

— Господи, мой Боженька! Марита померши, две недели как…

…От ночлега на хуторе Леонелла отказалась. Хозяйка сама запрягла лошадь и отвезла ее на станцию. Не только ее, но и корзинку со спящим младенцем, спеленутым плотно, как голубец, и завернутым поверх пеленок в толстую шерстяную шаль. Туда же, в корзинку, Зайга поставила бутылку с молоком.

Много ли народу было в вагоне, Леонелла не заметила, потому что не видела ничего, кроме корзинки. Время от времени приоткрывала складки шали и наклонялась, чтобы почувствовать дыханье малютки. Довезти бы живой. Хорошо, что рано выехала, в который раз проскальзывала мысль — и тут же исчезала, вытолкнутая воспоминанием о хуторе. С каким запозданием увидела, что косынка, под цвет платью, черная, только старая и выгоревшая от солнца. Это из-за полосатого передника, вот что. Однако передник, она понимала, здесь ни при чем — просто невозможно было допустить мысль, что эта румяная здоровая девушка может не жить. Не помогло ни цветущее юное лицо, ни виолончельная фигура — залог здорового материнства. Вмешалось что-то совсем другое, понятное только докторам, в результате чего Леонелла сидит сейчас в поезде и, обмирая от страха, прислушивается к дыханию чужого младенца.

А тогда Зайга сняла с плиты кофейник и налила ей новую чашку. Сама села напротив и, медленно прихлебывая кофе, рассказывала про какую-то «гнилую горячку», и как бабка-повитуха велела позвать знахарку, «а знахарка тая свой хутор продавши и уехавши». Почему же доктора, доктора почему не позвали, несколько раз спрашивала Леонелла, не прикасаясь к своему кофе, в то время как хозяйка продолжала скрипеть, как она не любит быть никому должной и бабке заплатила, как полагается, а Марита горит вся, и кровь из ней идет дурная, нехорошая, и молока ни капли не показалось. Я письмо вам пославши сразу, как схоронили; получили, думаю, или нет?

…Письма Леонелла не получила. Скорее всего, оно так и лежало у дворника, когда она была занята переездом.

Пока один человек расставляет мебель, меняя местами то столик, то банкетку, кто-то другой тасует человеческие жизни. Что такое «гнилая горячка»?.. И как она, Леонелла, допустила, чтобы у нее на руках оказался грудной ребенок — сколько времени понадобится, чтобы устроить его в приют?

Сидела, не прикасаясь к кофе, но чашка вдруг оказалась пустой.

— Я не люблю быть должной, — проскрипел голос, — вот деньги, что Марита мне была посылавши. Мне без надобности, а деньги, може, там… в приюте потребуют. Она когда приехала, то все жалованье привезла. И раньше мне посылала, Марита моя… Вы берите, берите; я не люблю быть должной.

…Неужели прошло так мало времени? И что если она задохнулась?! — Дышит; довезти бы.

Элегантная дама с корзинкой в руках выглядела настолько необычно, что такси не спешило подъехать ближе. Не выпуская корзинки, дама сделала властный жест свободной рукой, и через минуту такси послушно устремилось к Кайзервальду.

— Тормозите осторожней, — приказала дама.

С облегчением увидела свет в окнах второго этажа и медленно пошла к крыльцу. Бергман встретил ее в передней, но поздороваться не успел — Леонелла прижала палец к губам и кивнула на корзинку:

— Это моя дочка.

Был момент, когда Йося Копелевич едва не вернулся к старому доктору. Он запрещал себе называть его иначе как «проклятый фашист», его и этого второго, тоже с немецкой фамилией. Однако вернуться означало снова попасть в ловушку.

Ему удалось пересидеть целый день в заброшенном домишке, таком старом, грязном и закопченном изнутри и снаружи, что трудно было представить, будто здесь кто-то жил. В домике было так же холодно, как на улице, но сюда не проникал дождь. Пока Йося бежал по ночному городу, сворачивая из одной улочки в другую, длинноватые брюки намокли, и ему приходилось часто останавливаться и закатывать края штанин. Так он миновал остроконечную церковь с каменной оградой и чуть не нарвался на патруль, но успел юркнуть в калитку и прижаться к ограде, хоть мокрый куст обдал его водой. Патруль давно прошел, но ему все время слышались шаги по мостовой, пока он не догадался, что это стучит его сердце. В тот момент он и подумал о возвращении.

Церковь была заперта, внутри было темно, а за каменной дорожкой начиналась трава; парк, что ли? Свет с улицы, и так скудный, сюда не проникал. Он двинулся вперед — и отпрянул, наткнувшись на что-то острое и твердое и споткнувшись о земляной холмик. К этому моменту его, дрожащего от холода, прошиб жар: он стоял на кладбище, в окружении крестов и могил. А говорят, кровь стынет в жилах, успел подумать, прежде чем перемахнуть через забор, не думая о патруле, забыв о калитке — лишь бы подальше от мертвецов.

Так он очутился в небольшом проулочке, где и наткнулся на брошенный домишко. Грязный затоптанный пол и низкий потолок дружно сдавливали снизу и сверху не то кухню, судя по плите, не то комнату, если заметить постель в дальнем углу; Йося заметил не сразу. Единственное оконце выходило на улочку, кривую и узкую, и было настолько грязным, что снаружи ничего нельзя было рассмотреть. Плита не сияла кафелем, как у старого док… фашиста, а была сложена из кирпичей и, как показалось Йосе, давно не топилась, о чем можно было только пожалеть. Топить, однако, было нельзя, да и нечем: ни одного полена, только обрывок грязной газеты и кочерга. Ни стола, ни стула не имелось, да они, по-видимому, и не требовались неизвестному обитателю, ибо он в еде был неприхотлив, о чем свидетельствовали две жестянки из-под консервов с непонятными надписями и ржавая вилка.

Кровать — вернее, топчан — была покрыта вытертым стеганым одеялом, из которого дымными вулканами торчала вата, а сверху было наброшено что-то вроде плюшевого театрального занавеса, местами прожженного.

Небо посветлело, и при утреннем свете Йося рассмотрел в закопченном углу маленькую цинковую раковину. Он замерз, но очень хотелось пить. Попил прямо из крана. Стало еще холоднее, его затрясло. Уходя от доктора, он снял с вешалки пальто — судя по модному покрою, явно принадлежавшее не доктору. Рукава пальто были ему длинноваты, как и брюки, но сейчас это оказалось очень кстати. Можно пересидеть в этой норе день, а потом двинуться дальше — к нашим.

Все было противное, грязное, чужое. Йося присел на краешек гадкого топчана, поднял воротник, спрятал пальцы в рукава украденного — у немца, у фашиста! — пальто и терпеливо ждал, когда кончится только что начавшийся день. Пытался думать только о том, как найти наших, страшась в то же время признаться себе, что не знает, как вернуться к старому доктору, если бы даже такая дикая мысль пришла ему в голову.

…Красноармеец Иосиф Копелевич оказался наполовину прав: Старый Шульц был стопроцентным немцем, не будучи при этом — ни в малейшей степени — фашистом. Его предки, местные немцы в бог знает каком поколении, здесь прожили всю жизнь и встретили свою кончину. Шульц провожал репатриировавшихся коллег и соседей, но сам уезжать категорически отказался: могилы не бросают.

Бергман уже знал, что Старый Шульц женат, дочь Элга больна туберкулезом и больше времени проводит за границей, на высокогорных курортах, чем дома; Райнер — сын — учится во Франции. Рассказал доктор и о том, как в апреле 40-го он снова отправил жену с дочерью в Швейцарию, откуда жена собиралась поехать во Францию — навестить сына, и ее письмо пришло накануне того дня, когда немцы заняли Париж. С тех пор никаких известий о семье Шульц не имел. По-прежнему каждый день проверял почтовый ящик, неизменно пустой, и надеялся, что завтра будет иначе: внутри непременно окажется конверт из Швейцарии. Или открытка от Райнера, из оккупированного Парижа. Почему-то представлял себе именно так: от жены с дочерью письмо, а от мальчика — открытка. Однажды Макс заметил, что старик легонько погладил рукав пальто, висящего в передней на вешалке, пальто, которое больше там не висело, и оба врача знали, куда оно исчезло.

Сам того не подозревая, Старый Шульц относился к сбежавшему парню намного теплее, чем того требовал долг лечащего врача и гостеприимного хозяина. А может быть, и знал, потому и называл его ласково «мальчиком». Походил ли еврейский парнишка из белорусского местечка на его сына, по воле войны замешкавшегося в Париже, Бергман не задумывался, да это и не имело значения. Он был уверен, что, будь на месте Йоси немецкий солдат, а за окном развевались бы флаги с серпом и молотом, Шульц поступил бы точно так же, и не столько по врачебному, как по человеческому долгу.

Слухи о строящемся гетто дошли до него еще до того, как Бергман сообщил эту новость. «Мерзость, — он швырнул газету на стол, — средневековье. И это — немцы!.. » Задохнулся от горечи, ярости и стыда и принялся протирать очки, с гадливостью щурясь на газету. Поднял вопросительный взгляд на Бергмана: не появился?.. Тот покачал головой: нет, Йоси не было, и собрался уходить — он уже третий день работал в больнице Красного Креста.

В это время раненый, стоявший у окна спиной к ним, обернулся и произнес:

— Мальчик.

Шульц кинулся к окну:

— Где мальчик?

Раненый нахмурился:

— Не знаю. Нету. Мальчика нет.

Ему стали задавать вопросы, и было видно, что вопросы он понимает, но отвечал одно и то же, напряженно потирая лоб:

— Не знаю. Мальчика нет.

Минут через пять начал часто зевать. Лег и почти мгновенно уснул.

Если заставить его каким-то образом вспомнить, о чем говорили в машине, убеждал Макс старика, то дело быстро пошло бы на лад. Шульц не перебивал. Наконец, неохотно ответил:

— Мало ли о чем военные говорили в машине. Вопрос в том, что для него сейчас, — он сделал упор на последнее слово, — лучше: вспомнить, кто он, или… не вспомнить?

Заметил удивление Бергмана и объяснил, понизив голос:

— Представьте, что он был каким-то важным армейским чином: майором, полковником… Не знаю. И — не дай Господь! — вспомнит об этом. Что тогда?..

Снова сделал паузу и решительно закончил:

— Пусть живет в неведении. Ему сейчас хорошая физическая нагрузка нужна, да чтобы никаких нежелательных ассоциаций. Такие контузии даром не проходят. В деревню бы, на хутор… Или в садоводство куда-нибудь. Ступайте, ступайте, доктор, не то опоздаете.

Еврейские женщины пришли в дом с ведрами и щетками, как незадолго до этого приходили в соседний дом: иначе, как казармой, его теперь не называли, и мало кто на Палисадной помнил, что в нем находилось прежде всех ремонтов. Одни поговаривали, будто бы гостиница, но поговаривали неуверенно, а другие уверяли, что не гостиница вовсе, а какое-то «товарищество», но к советским «товарищам» никакого отношения не имевшее; тогда почему «товарищество»? Но этого тоже не знали.

Теперь уборке подвергся дом № 21. Женщины негромко переговаривались друг с другом и пугливо замолкали при виде дворничихи. Тетушка Лайма охотно остановилась бы поболтать по-соседски, как делала всегда, но теперь чувствовала себя очень скованно, разговора никак не получалось. Да и не могло получиться: что можешь ты, стесненный собственной свободой, сказать заклейменному и обреченному?! Дворничиха убирала, чистила и мыла вместе с ними, но и женщины, и она сама знали, какая пропасть их разделяет.

Рыжие сургучные крошки хрустели под ногами, как черствое печенье. Квартира № 10, где жила семья офицера, выглядела так, словно в ней побывал торопливый вор. Отвисшими челюстями торчали ящики комода. В распахнутом шкафу болтались ключицы пустых вешалок в легкомысленной компании модных крепдешиновых платьев. На обоях детской были нарисованы гномы в смешных колпачках и полосатых чулках, и Лайма не могла не улыбнуться, а маленький голый матрац, тоже полосатый, выглядел так сиротливо, что она торопливо отвернулась к ведру. Отодвинув кроватку, она нашла облезлый деревянный кубик с разноцветными буквами и картинками, обтерла его тряпкой и опустила в карман передника. В корзинке для рукоделия ему найдется место.

Эрик, владелец игрушечного кубика, едва ли вспоминал о своей потере. Во-первых, дети забывчивы, а во-вторых, Эрик увидел за последнее время так много нового, что вряд ли в его мыслях осталось место для старого кубика.

Поезд шел очень долго, и мальчик почти привык к новой жизни, с вечно дрожащим вагонным полом и лязгом железа, тем более что никакой другой видеть не мог — окошки были устроены очень высоко, папа иногда поднимал его, но оттуда увидеть можно было очень мало. Слова, которыми обменивались взрослые, тоже были новыми, непривычными для уха и языка: коми — Ухта — Печора. Ухта звучало заманчиво и весело, как «ух ты! ». Но больше всего притягивало слово Печора, так напоминающее о горячей печке, которой в вагоне не было. Его укладывали спать в большой чемодан-корзинку, набитый теплыми вещами. Вещи были родные, они пахли домом, и если заткнуть уши, можно было вообразить, что ты взаправду дома. Прежде чем доносился стук колес, похожий на слово вы-чег-да, вы-чег-да, вы-чег-да, и едкий запах табачного дыма, сон уносил Эрика домой, где он спускался на четвертый этаж к другу Юлику и рассказывал о своей новой жизни.

Потом жизнь опять поменялась, и Юлик остался где-то совсем далеко, а они с мамой и папой будут жить теперь в лесу под названием «поселок». Дядя Роберт из двенадцатой квартиры ехал в одном поезде с ними, все время что-то писал, а потом рвал на мелкие кусочки; Эрик надеялся, что он и здесь будет жить рядом, но получилось все совсем не так. И папу, и дядю Роберта отправили в лагерь.

Домик, где они с мамой будут жить и дожидаться папу, похож на тот, что нарисован в книжке со сказками, и тоже стоит в лесу, только живет в нем не ведьма, а старик, у которого одна нога настоящая, а другая деревянная, как ножка у табуретки. В домике занавес, как в театре, и старик велел им жить за занавесом. Кранов нет ни одного, зато во дворе колодец, откуда достают воду, а над колодцем крыша, только мама не позволяет даже подходить к нему, не то что крутить блестящую ручку…

Сначала весь вагон страдал от духоты, но по мере продвижения на север, каким бы долгим оно ни было, становилось все холоднее, и теперь уже было странно, что жара могла мешать и мучить. Бывший лейтенант Национальной Гвардии Бруно Строд умудрился застудить ухо, уже испытавшее разящую силу советской власти. Боль стреляла огненной картечью прямо в мозг. Несмотря на уговоры жены, Бруно не соглашался обмотать голову шарфом: что я, баба? Если удавалось заснуть, просыпался либо от боли, либо от жуткого звука — как выяснилось, собственного зубовного скрежета. Боль временами становилась такой дикой, что, когда поезд наконец остановился, единственная мысль была о враче. Конвойный солдат прикладом оттолкнул его от Ирмы и сына, Ирма кричала: «Он болен, болен!.. ». Бруно взмахнул на прощанье рукой, и этот жест отозвался взрывом боли в голове.

Мужчины строились в ряды по пятеро. Рядом с ним очутился Роберт. Он что-то говорил, и приходилось поворачивать к нему здоровое ухо, хотя здоровое тоже ощущалось как больное и слышало плохо.

Бруно не успел узнать особенностей лагеря — ни раннего подъема, ни промерзшего барака, ни карцера, ни лесоповала: он потерял сознание прямо в воротах. Врача в санчасти не случилось. Фельдшер щедро похлопал новенького по щекам и воткнул под мышку градусник, но ни одно из лечебных мероприятий не помогло — тот не только не пришел в себя, но повел себя более чем странно: не приходя в сознание, начал выгибаться мостиком. Никак, припадочный, решил фельдшер. К затейливым хворям вроде менингита или отека мозга он готов не был, в диагностику глубоко не вдавался, а просто вознамерился отправить этого фраера на зону не позднее чем завтра. Однако как ни предполагает человек, все ж располагает отнюдь не он, потому что на следующий день заграничный фраер отправился не на зону, а в распоряжение похоронной команды: лейтенант Национальной Гвардии Бруно Строд умер в лагере, хотя зэком стать не успел, как не успел дождаться дочки, которая разминулась с отцом не более чем на шесть месяцев.

Так вот зачем везли на грузовиках бревна и катушки с проволокой!.. Оказывается, так строят гетто. Бревна вбивают в землю и соединяют блестящей колючей проволокой в несколько рядов. В одном квартале от дома поставили высокие ворота, где постоянно дежурят солдаты из казармы. Чисто вымытые окна дома с недоумением глядят на падающие листья и на пустырь. Там, за пустырем, тоже видны часто расставленные столбы, крепко связанные друг с другом блестящей проволокой с шипами. Колючая ограда отрезала, в числе прочих, четырехэтажный розовый дом, со всеми лавками и лавчонками первого этажа, и покупатели, входя и выходя, опасливо поглядывают на проволоку. Парикмахер чаще обычного выходит на порог своего заведения и всякий раз непременно бросает взгляд на забор и ворота. У него в витрине появился самодельный плакат с красиво написанным словом «BITTE! ». Приглашение помогло, хотя и без приглашения в маленьком, как будка, заведении было тесно от солдат. Офицеры тоже почли своим вниманием парикмахерскую и не сетовали на скудный выбор одеколонов, принимая во внимание более чем скромные цены.

Наблюдая за этой кипучей суетой, дом № 21 даже начал завидовать приюту. Приют по крайней мере обитаем, и тепло батарей согревает людей, а не пустую скорлупу, как думает о себе дом. Отчего-то показалось, что дворник с женой стали старше. Облетел каштан во дворе. У крыльца собирались маленькие унылые лужицы — и пропадали вслед за дождем. Зеркало чуть затуманилось, будто уснуло; примолкла болтливая доска. Дом, в котором никто не живет, ничем не отличается от пустыря; так ли уж важен колючий забор?..

Довести это тоскливое рассуждение до конца не удалось. Вспугнув небольшую лужу, подъехала блестящая от дождя машина, откуда вышли первые новые жильцы. Похоже было, что дядюшка Ян был к этому готов — он открывал одну за другой квартиры, а приехавшие офицеры, переговариваясь друг с другом, входили и осматривали. Вслед за первой подъехала еще одна легковая машина, а потом грузовик, из которого солдаты начали выгружать чемоданы новых жильцов.

По тому, с какой почтительностью одни приветствовали и пропускали других вперед, а иные дружески болтали, идя рядом, Ян составил для себя первое представление об иерархии офицеров СД. Новые жильцы расселились быстро и без лишней суеты. Квартиры пятого этажа особым спросом не пользовались: слишком высоко, а где-то, как, например, в 12-й, где жила Прекрасная Леонелла с мужем, полностью отсутствовала мебель. Пока примеривались, один из офицеров занял квартиру № 10. Этажом ниже, где жил некогда антиквар, уже хлопотал чей-то денщик. Скромное жилище князя Гортынского тоже пришлось кому-то по нраву, а недостаток мебели можно было восполнить чрезвычайно легко — квартира Шиховых все еще пустовала. Свободной оставалась и квартира № 2, где жила дама-благотворительница, зато соседнюю, бывшую квартиру хозяина, заняли одной из первых.

Чужие люди, чужие голоса на чужом языке, чужие запахи.

Любопытно, что в расселении наметилась странная симметрия между новыми жильцами и прежними, пусть и не все жили здесь подолгу. Не удивительно ли, например, что квартиру хозяина занял самый старший по званию, а именно штурмбанфюрер? Особенно если вспомнить, что в советский страшный год сюда въехал майор, что в переводе на язык Третьего рейха и соответствует штурмбанфюреру. Новый обитатель квартиры № 8 оказался гауптштурмфюрером, и произнести не запнувшись его звание не легче, чем фамилию старого коллекционера. Кстати сказать, здесь даже осталась кое-какая мебель, хотя капитан Красной Армии (своего рода гауптштурмфюрер), вместе с неприветливой женой в беретике, вывезли из этой квартиры немало… Симметрия несколько нарушается, когда в квартиру князя Гортынского, долгое время пустовавшую, въезжает оберштурмфюрер; и все же симметрия присутствует. Это мог бы заметить лейтенант Национальной Гвардии Бруно Строд, тем более что его квартиру занимает унтерштурмфюрер — не кто иной, как… лейтенант армии вермахта.

Ничего удивительного поэтому не было, когда через две недели в квартире доктора Бергмана появился военный врач. Впрочем, ни сенбернар, ни какая-либо другая собака ему не сопутствовала. Да и в самой условной симметрии не было ничего странного, поскольку она установилась в масштабе всего Города. Улица Свободы, например, была переименована советской властью в улицу Ленина, однако теперь стала называться Hitlerstrasse — каждая власть называет главную улицу именем вождя. Другой дом, на бывшей улице какого-то Карла, где прежние жильцы вынужденно побывали «по делу трубочиста-вредителя», легко подхватил эстафету — в нем расположилось совершенно параллельное ведомство новой власти. Трудно представить, что государственные режимы действуют так согласованно — скорее всего, сама архитектоника города расставляет акценты: если закрывается ресторан, то на его месте через какое-то время появляется новый ресторан — или кафе; но не баня и не аптека.

Чужие люди заняли город — дома, рестораны, учреждения, кинотеатры… Чужие люди вселились в дом.

Дом не пытался узнать их имена или запомнить звания; да и зачем? Чужие люди, с чужими голосами и чуждыми слуху названиями, очутились здесь для того только, чтобы продуманно организовать ловушку для людей — гетто, заселить его, а потом так же продуманно уничтожить, со всеми обитателями.

Новая квартира доктора Ганича всем была хороша: удобное расположение, второй этаж, просторные комнаты. Однако привыкали к ней с трудом. Вначале Лариса винила темноватый кабинет, потом кабинет отошел на задний план, зато выяснилось, что во дворе мало места, а парк далеко. Потом и двор был забыт, потому что во всем оказалась виновата кухонная кладовка…

Жаловалась в основном жена. Сам Ганич не мог понять истинной причины дискомфорта: двор был не меньше, а больше, чем старый, света в кабинете вполне достаточно; на кладовку просто махнул рукой: кладовка как кладовка.

Маленькая Ирма ночами плакала. Укачивая ее, доктор подходил к окну и видел не верхушки деревьев и не крышу приюта, как привык видеть с четвертого этажа, а чужие спящие окна напротив. Тогда понял: новый дом только тем нехорош, что не похож на старый.

Больше всего его мучил оставленный в погребе отцовский парабеллум. Не забытый, нет; но во время переезда что-то помешало спуститься в погреб. Потом надо было привыкать к новому месту, и вернуться туда оказывалось все сложнее. Так шло время, пока не толкнулась простая мысль: если не сейчас, то когда? Доктор Ганич взглянул в раскрытый регистрационный журнал: сегодня пациентов больше не будет. Вымыл руки, повесил халат и через несколько минут уже направлялся привычной дорогой к знакомой улице.

Улица взъерошилась забором из колючей проволоки. Местами она потускнела, появились веснушки ржавчины. Свежетесаные столбики высотой в человеческий рост еще хранили желтизну. Только сейчас, увидев забор и ворота, пока еще распахнутые настежь, дантист смог собрать воедино мелкие лоскутки бесед в приемной, поднятые брови и недоверчивые взгляды. Он сам был готов сейчас с кем-нибудь переглянуться и спросить, что означают эти перемены, но догадка пришла раньше. Он прошел мимо солдат, миновал ворота. Слева чернели, как сгнившие зубы, остатки спаленного домишка… Прежде чем зайти в дом, он потоптался на пустыре. Здесь тоже все изменилось: когда переезжали, никакого пустыря не было, только развалины; теперь не было развалин, а просто сидела неуместная проплешина там, где полагалось быть соседнему дому. Перевел дыхание, ступил на знакомое крыльцо и уверенно позвонил. Сейчас выйдет Ян.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒