Юрий Даниилович Гончаров 20 страница

Аппаратура работала, удивляла всех, кто с ней знакомился, но заявка Антона на дальнейшее совершенствование не встретила у руководителей института энтузиазма. Антон услышал то, что он знал и без сделанных ему объяснений: институт ведет разработки по утвержденной министерством программе на государственные бюджетные средства. Или выполняет заказы по договорам на деньги различных крупных предприятий и ведомств.

– Добьешься в министерстве, – сказали Антону, – чтобы твою заявку включили в государственный план, – займемся твоей выдумкой. Или ищи «хозяина», который заказал бы «от себя», на свои деньги. Их много потребуется. Ты хотя бы приблизительно прикинул?

Антон понимал, что его направляют на долгий, длинный путь, но он верил в успех своего дела, в нужность и непременное рождение, приход в мир того, что рисовалось в его воображении, и полный этой веры, сил, оптимизма, пустился на штурм министерских твердынь, о которые уже разбились бесчисленные надежды тех, кто вышел на приступ раньше со своими открытиями, изобретениями, предложениями, чертежами, – тоже с верой в свои детища, в успех задуманных дел, полный такого же, как Антон, оптимизма.

Спустя год, в разгар борьбы с министерской чиновной ратью за то, чтобы его детище обрело жизнь, увидело свет, к нему в кабинетик, вернее, каморку, вошел его товарищ по институту, кандидат наук, большой книгочей, и, с сочувственной полуулыбкой на губах, спросил:

– Ну, как успехи? Кажется, ты пытаешься повторить судьбу одного литературного персонажа… На, почитай‑ ка, прямо про тебя, один к одному…

И приятель положил на стол перед Антоном московский журнал с только что напечатанным романом под названием «Не хлебом единым»…

А прошло еще какое‑ то время, и этот же приятель, знаток иностранных языков, принес ему другой журнал, английский, с обзорами последних изысканий в разных областях науки и техники, сделанных открытий авторских заявок на разного рода изобретения, и с сочувствующей и, одновременно, соболезнующей улыбкой на лице, сказал:

– Ну, можешь больше не биться головой об лед… Вон куда твои скачущие частоты ускакали, пока ты нашим министерским умникам доказывал преимущество сапог перед лаптями: в Эдинбург, в лабораторию тамошнего университета. Два вчерашних студиозуса построили подобную твоей аппаратуру. И она уже действует, демонстрирует свои возможности… Заявка на авторство создателями подана, патент за ними…

С одним из министерских деятелей, ставших непреодолимой преградой для проекта разночастотной связи, Антону впоследствии пришлось встретиться.

– Вы хотя бы понимаете, что вы наделали своим привычками бесконечно сомневаться, медлить в решениях, тормозить все новое, необычное? – спросил его Антон. – Открытия не рождаются на пустом месте, из ничего. Для них должна созреть почва. Их подготавливают работы предшественников, складываются определенные условия. И тогда очередной шаг в науке или в технике становится неизбежным, мысли о нем буквально носятся в воздухе, их надо только почувствовать и успеть схватить. Если промедлить здесь – кто‑ нибудь догадается, схватит в другом месте. И приоритет уйдет туда, а с ним и право использования, дальнейшего совершенствования. Разве вы забыли, как получилось с нашим Поповым? Первым о радиосвязи без проводов задумался он, первые попытки принадлежат ему, но за эту идею ухватились и в Италии, и были куда расторопней. И честь и слава создателя радио считается не за Поповым, а за Маркони, Нобелевская премия вручена ему… Да подобными примерами российская история полна! Наша страна могла бы стать родиной геликоптеров, но не видели в них нужды, жалели деньги на опыты. Сикорский понял, что гибнет как конструктор, надо куда‑ нибудь уезжать, и теперь вертолеты у них, в Америке а не у нас… Вы несколько лет мариновали мои чертежи и схемы и даже не поняли, насколько важна радиосвязь на переменных частотах в военном деле. Такие передатчики противнику невозможно запеленговать и, значит, найти и уничтожить оператора. Разведчик с таким передатчиком в тылу врага неуязвим, и он, и его аппаратура – как невидимки. Корректировщик артиллерийского огня на поле боя не слышен и не доступен противнику. Летчик, летящий на штурмовку или бомбежку, говорящий со своим командованием на земле, может не бояться, что его разговор перехватят. Подводная лодка в океане у вражеских берегов, посылающая сигналы на свою базу за тысячи километров, гарантирована, что ее местоположение не засекут, не направят на нее морские бомбардировщики с глубинными бомбами. А теперь такой радиотехникой будут оснащены наши противники, а мы опять лопоухие дураки…

Слушавший гневную речь Антона министерский чиновник нисколько не смутился, в нем не проявилось осознания своей вины, сожаления, что совершена крупная промашка, военной силе и военным средствам государства причинен ущерб. Он лишь пожал плечами, что надо было понимать так: досадно, что так получилось, но что теперь об этом говорить, виноватых, в общем, нет; всяких прожектеров, домогателей, самородных Кулибиных с «поехавшей крышей» тьма, в министерство они ломятся со всех сторон, во все двери и щели. Нельзя вслепую распахивать объятия каждой предлагаемой новинке, абсолютное большинство их – бред недоучек, несбыточные грезы. С проектом Антона поступили, как положено; пошел обычный, необходимый, законный процесс: привлекли для ознакомления и выводов специалистов, экспертов, разного рода консультантов. А это всегда долгая процедура…

Глаза у чиновника, когда он излагал все это Антону, были безгрешно‑ ясные; было видно, что подобные случаи ему не в новинку, в практике министерства они происходят сплошь и рядом, к ним привыкли, никому они не портят аппетит, не мешают спокойно спать.

Постигшая Антона неудача словно бы широко открыла ему глаза. Со всей ясностью он увидел, что живет и действует в царстве бездушных, мертвых бюрократов, которым важно и дорого только одно: личное благополучие, прочность кресел под своими задницами, карьерное движение вверх по лестнице должностей и званий, и, следовательно, увеличивающихся от этого выгод и благ. А все остальное – трын‑ трава. Хоть сквозь землю все провались, могильным прахом засыпься…

А дальше в его жизни, видении и восприятии окружающего все нанизывалось уже на один этот стержень. Можно было буквально изнемочь от постоянных стычек с безразличием, всевозможными нелепостями, запретами, которые не укладывались в здравый смысл, которым не существовало никаких разумных объяснений. Сотрудникам НИИ дали кусочки земли в четыре сотых гектара под огородные грядки и плодовые деревья. Без хижины, домика, где можно укрыться от дождя, ветра, выпить чаю, отдохнуть от труда с лопатой в руках на грядках – на участке нельзя. Хижину – строй, но легкого типа, только в один этаж и обязательно без печки. Почему? Без печки в садовом легком домике уже в сентябре не усидишь и не заночуешь. Нет, печку категорически нельзя! Поставить разборный переносной гараж для автомашины, чтобы укрыть ее от непогоды, – тоже нельзя. Почему? Машина же ржавеет под дождями, от солнца страдает краска. Пусть ржавеет, пусть выгорает – нельзя! Поставил самовольно – приедет трактор, подцепит и стащит в овраг. Уродились, скажем, яблоки, есть излишек – вынести на рынок и продать людям нельзя. Нарушение правил торговли. У нас нет частной торговли, занятие частной торговлей – уголовное преступление. Села старая бабка на уличном углу с корзиной каленых семечек, продает стаканчиками, чтоб выручить себе копейки на хлеб, на молочишко – милиция взашей гонит бабку с ее семечками, тащит в участок – составлять протокол, налагать штраф. А коли у дачника народились яблоки и он хочет излишек продать – неси их в кооперацию, там возьмут за копейки, которые не окупают ни труда, ни времени; яблоки свалят в общую кучу; нужных, оборудованных помещений, холодильников для хранения плодов и овощей в кооперации нет, тары в нужном количестве – тоже. Яблоки – вещь скоропортящаяся, день‑ другой – и они превращаются в гниль. А с гнилью что делать? Да что – на выброс. Убыток, жалко? Да ничего подобного. Это купцы когда‑ то прежде беспокоились и хлопотали, чтоб их товар зря не пропал, все в дело, в ход пошло, жалели и ахали, если хоть на копейку убыток, потому что копейка своя, умом и трудом нажитая. А кооператоры – просто служащие, не их же собственные, личные деньги пропали – о чем горевать? Составили акт, сослались на неблагоприятные условия, на что‑ нибудь еще, списали со счета – и тут же начисто позабыли…

Жизнь, если не пребывать от нее в стороне, в пассиве, а начать что‑ то делать, как‑ то действовать, чего‑ то желать и добиваться, оказывалась состоящей почти из одних запретов. И то нельзя, и это нельзя. Все нельзя. Любая инициатива, проявление любой энергии, мысли, предложений и требований сделать, устроить что‑ то лучше, удобней, эффективней – обязательно наткнется на запрет. Запреты чиновничеству необходимы, выгодны: видимость деятельности, оправдывают существование. Всего же паче – снимают ответственность. Что‑ то допустил, разрешил, позволил – и страшно. А вдруг вышестоящее лицо или лица не одобрят? Рассердятся. Начнется дознание: кто разрешил, кто позволил? А запретил – и ничего нет, ничего не происходит, не тревожит. Нет ответственности и страха не угодить, оказаться в виноватых…

Иногда Антон думал: вот бы что изобрести – такую счетную машину, подсчитывающую киловатты нереализованной, впустую пропавшей и пропадающей народной энергии. Усилий талантливых одиночек во всех областях человеческой деятельности, целых коллективов – научных, творческих, разбивающих свои лбы о воздвигнутые непреодолимые преграды и в конце концов оставляющих свои попытки, гаснущих на корню – уже без всякой охоты и способности когда‑ либо воспламениться вновь. Благоденствие любой страны, любого народа возникает исключительно из размаха инициативы, самодеятельности, свободы в проявлении физических, умственных, духовных сил, предприимчивости на всех этажах общественного здания. А действующий государственный механизм, видел и постоянно убеждался Антон, был направлен на совсем обратное: глушить любую инициативу, тормозить каждое предложение снизу, каждую частную предприимчивость. Живи и действуй только по указаниям сверху. Раз нет разрешения, указаний – то сиди и не рыпайся. Значит, не требуется, чтобы ты выскакивал, лез наперед. Потребуется – скажут. Дадут команду. Вот тогда действуй. Но опять же строго в тех рамках, что будут обозначены. Именно так, как будет предписано…

В годы правления Хрущева обозначились некоторые послабления. Этот процесс даже получил название оттепели. Начали строить жилые дома для населения, задыхавшегося в тесноте, без элементарных удобств: холодной и горячей воды в квартирах, возможности помыться, постирать, воспользоваться теплым туалетом, а не допотопным сортиром из щелистых дырявых досок с вонючей выгребной ямой во дворе. Позволили коллективные туристические поездки за границу.

Но какими обставили их препятствиями, ограничениями! Надо прежде всего получить рекомендацию‑ характеристику на том предприятии, где работаешь, за подписью трех главных лиц: директора, парторга и профорга. С приложением большой круглой печати. Три главных руководящих лица становятся заложниками поехавшего за границу туриста, расплатятся должностями, своим жизненным благополучием и благополучием своих семей, детей и жен, партийными билетами, если турист за границей что‑ нибудь натворит: напьется, с кем‑ нибудь там поскандалит. А главное – если не вернется назад. Останется в капстране, капиталистической стране, как политический противник советской власти, объявит там себя политическим эмигрантом, попросит политического убежища.

Произойти подобное, конечно, могло, но сколько «беглецов» нашлось бы на общее число просящихся в турпоездки? Процент этот был чрезвычайно мал, просто ничтожен. Однако под подозрение были поставлены все без исключения.

А здравый смысл говорил совсем обратное: если человек не хочет жить на родине, если она ему не мила, если он только лишь внешне, вынужденно притворяется ее гражданином, ее верным сыном или дочерью – да пусть уезжает, куда хочет, скатертью дорога. Наша народная среда станет от этого только чище, крепче, монолитней. Народ, страна избавятся от тех, кто только и смотрит «за бугор», кто в трудный, кризисный момент неожиданно для окружающих станет предателем, перебежчиком.

Нет, вопреки здравому смыслу предпочитали из граждан делать пленников государства, рабов‑ невольников. Система недоверия и тут сама зарождала и внушала мысли и желания, что хорошо бы куда‑ нибудь сбежать, где не лишают личной свободы, не смотрят на человека, как на потенциального преступника, не ловят каждое твое слово, ища в нем скрытую неблагонадежность, не тиранят, не теснят так мелочно, занудно, на каждом шагу, в каждом поступке и движении.

Антону хотелось посмотреть на те места, по которым он прошел в войну, побывать в Берлине, который вспоминался ему как груда дымящихся развалин. Как же выглядит он теперь, как живут берлинцы? В памяти всплывал даже маленький голодный Теодор, которого накормили из солдатского котла. Конечно, он давно уже вырос, его не узнать. А вдруг?! Чего только не бывает на свете: самое невероятное стечение обстоятельств, случайностей… Встретились же они у рейхстага с Гудковым, идя совсем разными дорогами войны, будучи не только в разных армиях, но и в составе двух различных фронтов.

В туристской группе, с которой Антон поехал в демократическую Германию, половину составляли девушки‑ студентки городских вузов. В железнодорожном вагоне, в котором ехала группа, оказался юноша‑ немец одного возраста с девушками, учившийся в МГУ и ехавший домой на каникулы. Он совершенно свободно говорил по‑ русски. Естественно, у него возник интерес к русским девушкам, а у девушек – к нему, рослому, красивому, белозубому парню с серыми глазами, доброй, простодушной улыбкой на лице. Всю дорогу они болтали, пели песни, немецкий студент бегал на остановках за мороженым для всей компании, за бутылками с минеральной водой и лимонадом. Расставаясь с девушками в Берлине, он спросил, в каком отеле поместят туристическую группу. Через день, в предвечернее время, он пришел в отель в праздничном костюме, торжественный, радостный, и сказал девушкам, их было пять или шесть, что приглашает их к себе домой в гости, мама его испекла пирог, будет чай, будут танцы под магнитолу. Потом они погуляют по вечернему Берлину, он очень красив в огнях реклам, высотные здания подсвечены снизу особыми прожекторами, и к одиннадцати часам он проводит девушек обратно в отель, так что руководитель группы Сергей Александрович может не беспокоиться, все будет в полном порядке.

Сергей Александрович, цеховой парторг одного из заводов, расположенных в городе, лет пятидесяти, неулыбчивый, настроенный предельно серьезно, с тревожным выражением на лице, оттого что он впервые поехал за границу в роли руководителя тургруппы и всего боялся, каких‑ нибудь происков и провокаций со стороны недружественных Советскому Союзу элементов, еще по пути в Берлин, в вагоне, косо, неодобрительно воспринимал непринужденное, дружеское, веселое общение подчиненных ему студенток с немецкой юношей. Когда же он появился в отеле радостный, возбужденный, с алыми розами для девушек, а они подошли к Сергею Александровичу объявить, что приглашены в гости и покидают группу часа на три, на четыре, – Сергей Александрович насупился и помрачнел, как туча. Даже еще толком не выслушав девушек, он заявил, что делать того, что они хотят, нельзя, он этого не разрешает. Есть порядок, который они должны соблюдать. Еще дома, на собрании группы перед отъездом, всех строго предупредили: никакой самодеятельности, все экскурсии, посещения только по составленной программе и коллективно, всей группой.

Большей обескураженности, растерянности, огорчения, что отразились на лицах девушек, Антону еще не приходилось видеть.

– Но ведь мы же не куда‑ нибудь, мы же в дом, в гости, к Володе. Вы же его знаете, мы же вместе ехали… Его мама уже все приготовила, испекла пирог… Если хотите, мы даже по Берлину гулять не будем, а сразу же из Володиного дома в отель…

Так же безмерно был обескуражен, расстроен и Володя. Имя его было Вольдемар, но девушки сразу же после знакомства с ним переделали его имя на русский лад, и он принял это с удовольствием, быть Володей ему очень понравилось.

– Сергей Александрович, моя мама хлопотала весь день, она была так рада, когда узнала, что придут русские девушки. А теперь она будет ужасно расстроена, я просто не знаю, как ей объяснить, что сказать… Наша квартира от отеля совсем недалеко, мы даже на автобусе не поедем, пойдем пешком… У нас дома есть телефон, я могу дать вам номер… – в свою очередь упрашивал мрачного, насупленного руководителя группы немецкий студент.

Но тот только еще больше мрачнел, сдвигал свои кустистые брови и приобретал совсем каменную твердость.

– Сергей Александрович, ведь все время у нас столько говорят, столько пишут о дружбе между народами: дружба, фройндшафт, хинди руси пхай, пхай! Как нам говорили перед поездкой: вы едете не только красоты искусства и архитектуры смотреть, вы едете устанавливать дружеские контакты с молодежью демократической Германии, с рабочими и крестьянами этой республики. Вы же сами нам это говорили! А выходит, что это только слова! Почему вы нас не пускаете? Что в этом плохого, что мы у Володи в его доме побываем, с его мамой познакомимся?

– Правильно говорили, – насупясь, не глядя девушкам в глаза, твердил в ответ Сергей Александрович. – Я сейчас повторить могу – цель нашего пребывания здесь – это дружба, установление дружеских контактов. Но какая дружба? Коллективная! Вот пойдем на завод, будем в перерыв встречаться в цеху с рабочими – вот и дружите, разговаривайте. Обменивайтесь сувенирами, значками. В деревню поедем, там тоже молодежь есть, скотники, птичницы, доярки, тоже будет с ними встреча, общение. Дружите пожалуйста, разговаривайте! А бегать куда‑ то кучками, неизвестно, куда, к кому… Сегодня одна кучка побежит, завтра другая… Это не дружба, это неуважение к дисциплине…

Разговор девушек с Сергеем Александровичем происходил в нижнем холле отеля, вблизи входных дверей. Мимо проходили постояльцы отеля – англичане, французы, японцы. Разговор, чужая речь были им непонятны, но эмоциональный накал они чувствовали. Миновав студентов и Сергея Александровича, недоуменно оглядывались на них.

Антон слушал и наблюдал всю эту сцену со стороны – он стоял в десяти шагах, у прилавка с газетами, журналами, почтовыми открытками с видами Берлина и других германских городов, выбирал открытки, чтобы послать друзьям и дочери.

Девушки плакали. А в Антоне закипала ярость.

Сергей Александрович действовал, конечно, не от себя, он маленький винтик в большом государственном и партийном механизме, выполнял данные ему инструкции. Но инструкции были каковы?! Каковы были люди, придумавшие, давшие эти инструкции, строго обязавшие цехового парторга в поездке с туристами неукоснительно, ни на миллиметр, ни на йоту не отступая, их выполнять?! К чему могло привести на практике выполнение таких инструкций?

Да вот к тому самому, что наступило впоследствии, когда немцы восточной Германии, восточного Берлина с остервенением ломали бетонную стену, отделявшую их от остальной части города, от всей остальной Германии и всего остального мира, и толпами, как узники концлагеря, вырвавшиеся наконец на свободу, бежали от опостылевших им порядков в своей части страны, в том числе и от таких инструкций…

Берлина Антон не узнал. Чистенько, никаких разрушений, даже следов. Здания, которые можно было восстановить, поправить – восстановлены, сияют свежестью красок. Там, где громоздились одни обломки – земля засеяна травой, превращена в газоны. Множество цветников, большей частью – пышные кусты роз. Алые, белые, желтые, пунцово‑ красные. Фонтаны. Все действуют. В воздухе свежесть, водяная пыль. И так не только в центре, весь Берлин в розах, благоухании и фонтанах. Множество жилых, недавно построенных домов. Ингрид Вебер, молодая немка, в качестве гида сопровождавшая туристскую группу по Берлину, все время с гордостью подчеркивала, как много построено для берлинцев жилья. А еще больше строится, запланировано на дальнейшие годы. Неподалеку от просторной площади, больше века назад названной именем русского царя Александра Первого, победителя Наполеона, она специально остановила автобус, чтобы показать серию новеньких многоэтажек. Первая, сказала она, для молодых неженатых мужчин, вчерашних студентов. Вторая – для них же, когда они женятся, обзаведутся семьей, потомством. Молодая семья переходит сюда, а ее квартиру занимает холостяк. Третий дом – тоже для них же, когда семья увеличится еще больше. А их квартира достанется малодетным. Своеобразный конвейер, рассчитанный на много лет вперед, обеспечивающий молодоженам уверенность, что их будущее уже сейчас обеспеченно хорошими жилищными условиями; какой бы большой ни стала семья – нужная квартира для них найдется.

Кончался август 60‑ го года. Пятнадцать лет назад отгремела война. И долгий, и совсем короткий срок…

Антон смотрел из окна автобуса на залитые солнцем улицы, по которым проезжали, на цветники, фонтаны, сверкающие стеклом витрин и широких окон новые, роскошные дома, на иглу телевизионной башни, вонзившуюся в бледное, знойное небо, слушал пояснения гида, тонко, однако достаточно ясно и настойчиво вплетавшую в свои рассказы нить, что в Берлине так хорошо, чисто, красиво потому, что это немецкий город, тут живут немцы, а немцы исстари привычны к порядку, чистоте, по‑ другому они жить не умеют и не могут; если бы все люди учились у немцев, перенимали их привычки – весь мир был бы уже благоустроен, сказочно чист и красив, и в мыслях Антона все время невольно повторялось: и это побежденная, разгромленная, наказанная страна! А мы – страна‑ победительница? Это у нас должен быть такой расцвет и благоденствие, это у нас должны красоваться такие розы и фонтаны, сверкать стеклом такие дома, в первую очередь для тех, кто отстоял, защитил, спас страну. Но и сейчас, спустя 15 лет, как отзвучал последний выстрел, такие картины – это лишь только мечта…

Вернувшись с войны, Антон долго жил с матерью в полуразрушенной церкви, в нижней части колокольни, сам оборудовав крошечный закуток, сам сложив из кирпичей печку. Потом нашлась каморка побольше в бывшей конюшне, где был земляной пол, кирпичный сводчатый потолок, способный в любой момент рухнуть на головы. Печка была чугунная, вроде тех «буржуек», возле которых спасались в гражданскую войну, в годы разрухи и голода. Потом удалось найти комнатушку на окраине города в частном деревянном доме, полном клопов и тараканов. Город лежал в развалинах, жилье для населения почти не строилось, все внимание, средства и силы были направлены на восстановление заводов и фабрик. А если возникал вместо выжженной кирпичной коробки жилой дом, то квартиры в нем получало начальство и партийная элита. И только когда Антон проработал в НИИ инженером уже несколько лет, показал себя дельным работником и за него перед городскими властями стало хлопотать руководство института – только тогда ему, уже с семьей, дочерью, дали коммунальную квартиру из одной комнаты в 11 квадратных метров и совсем маленькой кухоньки. В квартире было водяное отопление, весьма слабо гревшее, водопроводный кран – большая радость для матери: не надо ходить на улицу с ведром к водоразборной колонке, унитаз в закуточке, но не было ни ванны, ни душа, ни кладовки, чтобы разместить одежду, вещи. Комната была узкой и длинной, как пожарный рукав; прежде она служила коридором. Площадь квартиры не соответствовала количеству членов семьи, но Антон был рад и ей. Думалось, это ненадолго, город строится, жилье прибавляется, через какое‑ то время он сможет улучшить свои жилищные условия. Но это оказалось совсем не просто. И дело было вовсе не в том, что город сильно пострадал от военных действий, масса нуждающихся; да, это было так, жилья не хватало, но не хватало и настоящей заботы о людях. Об их благе, удобствах, сохранении их здоровья, заботы. О подрастающих в тесноте, сырости, без света и тепла детях. Нормальная жизнь для людей, как всегда, как началось это с построением социализма, отступала на второй, на третий план. На первом – производственная база. Индустрия, промышленность. Шахты, домны, станки, железо, кирпич, цемент. А люди – потом. Люди подождут, потерпят. Русский человек не избалован, умеет терпеть, мириться с невзгодами. Хотя вслух, с трибун и по радио, на страницах печати всегда говорилось другое: человек в социалистическом обществе – главная ценность, он окружен заботами партии и правительства, как нигде в мире…

В Восточной Германии, тоже встававшей из пепла и развалин, из обломков и пожарищ, в не меньшей степени нужны были заводы и фабрики, легкая и всякая другая промышленность, тяжелая индустрия, но человек там, похоже, значил гораздо больше…

Рейхстаг находился в западной зоне, подъехать к нему близко не разрешала демаркационная линия. Можно было только посмотреть издали, с другого берега Шпрее. И то не на фасадную, с колоннами, а на боковую и заднюю стороны. Все в автобусе хотели увидеть рейхстаг хотя бы так, с тыла, и только один Сергей Александрович воспротивился тому, чтобы ехать к рейхстагу.

– А чего там смотреть? Там до сих пор ремонт, перестройка, купол разобран, надписи стерли. Даже если какие и остались – с расстояния не разглядишь…

Но нежелание Сергея Александровича имело другую причину, не ту, какую он называл вслух. Она открылась потом, когда к рейхстагу все же подъехали.

Автобус остановился, не доезжая до парапета набережной метров пятьдесят, на асфальтированной площадке для автомашин, привозящих туристов. Другой берег – это была уже западная зона; капиталистическая Германия, американцы, англичане – наши идеологические и военные противники, ставшие таковыми из наших союзников чуть ли не на другой день после окончания войны. Рейхстаг туманно чернел вдали – мрачной, тяжелой каменной глыбой. Шофер автобуса Курт открыл переднюю дверь, как он делал на этом месте всегда, чтобы туристы могли выйти на набережную, подойти к парапету, сфотографировать рейхстаг и сфотографироваться на его фоне.

Но Сергей Александрович сказал:

– Времени у нас мало, выходить не будем. Смотрите и фотографируйте отсюда.

– Да как же отсюда, через стекла? Плохо же получится, ничего не выйдет. Надо с набережной, от парапета. Куда спешить‑ то, это же рейхстаг, последний оплот фашизма. Он же означал победу! Сергей Александрович, вы что – разве не понимаете?.. – обиженно и недовольно зазвучали голоса. – А времени – так пять минут всего‑ навсего это займет, разве это время?

– Не хотите снимать через стекла, снимайте в открытую дверь. А выходить не надо.

– Да почему вы нас не пускаете, это же восточная зона, до парапета, специальная площадка, чтобы выйти фотографировать…

– И отсюда все хорошо видно, фотографируйте на здоровье! – сказал Сергей Александрович. – Я же вам не запрещаю, пожалуйста. А выходить незачем. Вас потом не соберешь. Опоздаем на обед.

– Так нам же и самим хочется сняться. С рейхстагом!

Сергей Александрович сидел в головной части автобуса, возле двери. Рядом с ним, в отдельном кресле, предназначенном для гида, сидела Ингрид с микрофоном в руках. По выражению ее лица можно было понять, что ей странно и удивительно, что руководитель не выпускает туристов наружу; гидом у советских туристов она работает давно, с тех пор, как они стали приезжать в ГДР, держат их в строгой узде, это она уже хорошо знала, но все же такое она наблюдает впервые. Однако она не вмешивалась. Гид не должен, не имеет права поправлять действия руководителя группы.

Антон с фотоаппаратом в руках поднялся со своего места в конце автобуса и пошел к двери.

– Черкасов, вы куда? Мои слова относятся ко всем!

Сергей Александрович сделал движение рукой, чтобы загородить Антону дорогу, но увидел в его лиц что‑ то такое, что его даже напугало. Убрав руку, он пропустил Антона наружу.

Антон спустился по ступенькам на землю, дошел до чугунного парапета, ограждавшего быстрое течение замкнутой в гранитные берега Шпрее. Вода была такой же темной и мутноватой, как тогда, в том далеком мае. Но тогда она несла на себе пух перин и подушек, трупы собак и кошек, задохнувшихся от дыма, трупы русских и немецких солдат. Вместе с ними плыли размокшие полотнища бумажных плакатов, что густо покрывали стены домов, кирпичные и бетонные заборы, свисали отлепившимися краями с коры парковых деревьев. Все плывущие по Шпрее плакаты были одинаковы, на всех были одни и те же слова: с них кричал Геббельс, все еще пытаясь, уже у самой пропасти, вдохнуть надежды и веру в упавших духом берлинцев: «Капитуляция? Никогда!!! Капитуляция? Никогда!!! »

Кроме Антона, больше никто не вышел из автобуса на набережную, все прочие туристы покорно сидели на своих местах.

Антон не собирался фотографировать рейхстаг, такой – издалека, с тыла, и даже без купола, на котором развевалось победное красное знамя, он был ему не нужен. В памяти его хранился другой образ, другая картина, и Антон не хотел гасить их какими‑ то иными изображениями рейхстага. Но выйти из автобуса он должен был обязательно. Он не простил бы себе, если бы он, фронтовик, участник штурма фашистской столицы, подчинился бы трусливому, глупому запрету.

А вот сняться у парапета самому, и чтоб вдали была черная, мрачная глыба, как символ раздавленного фашизма, словно все еще обугленная теми пожарищами, что бушевали здесь той весной, – такой кадр стоило привезти домой. С войны Антон не привез никаких фотографий. Даже показать дочери и сыну, каким был их отец на войне, – ему нечего. Пусть на память о Берлине останется у него хотя бы такой кадр. Но возле парапета он был один, некому было дать в руки свой фотоаппарат.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 16 17 18 192021 Следующая ⇒