Юрий Даниилович Гончаров 12 страница

В типографии находился седоватый мужчина лет пятидесяти, невысокий, коренастый, плотный, в очках на мясистом носу; из ноздрей у него торчали кисточками серые жесткие волосы. Антон догадался, что это и есть тот наборщик‑ эстонец, про которого ему говорил завотделом райкома. Эстонец разбирал набор прошлого номера газеты: бормоча про себя текст статьи, чтобы не ошибиться в буквах, он правой рукой разбрасывал свинцовые литеры по ячейкам, отделениям кассы. Плавные движения его руки напоминали руку сеятеля, рассыпающего перед собой семена.

– Наш главный типограф – Антон Иванович, – показала Наталья Алексеевна на невысокого, седоватого человека, колдующего у кассы с литерами.

Антон Иванович сейчас же приостановил свой свинцовый посев, обернулся на вошедших, глядя исподлобья, поверх очков в тонкой стальной оправе.

– Познакомьтесь, это наш новый литературный сотрудник, Антон Черкасов, – представила Аргудяева Антона эстонцу.

– О, Антон! – радостно воскликнул эстонец. – Значит, здесь у нас будет два Антона – старший и младший. Замечательно!

Он вытер черные от типографской краски руки комком пакли и протянул правую кисть Антону верхней стороной, чтобы тот не испачкался о ладонь.

– Вообще‑ то я Отто, мой отец – Иоанн, но в России меня называют на русский манер: Антон Иванович…

Антон обратил внимание, что на эстонце были большие, грубые, из толстой кожи башмаки того типа, что употребляют альпинисты, путешественники по горам. Над ними белели толстые шерстяные гетры, обнимавшие до колен брючины. Потом, при более близком знакомстве с Антоном Ивановичем, Антон узнал, что башмаки действительно горные. До сорокового года, когда Эстония представляла собою самостоятельное буржуазное государство, эстонцы могли свободно ездить за границу, отдыхать, где хотелось, как позволяли денежные средства. Антон Иванович пользовался этой возможностью, каждый год во время отпуска отправлялся с женой в горную Австрию. На ледники не поднимались, но на высокогорные луга с их сказочной растительностью и чистейшим оздоровительным воздухом, лишенным микробов, они восходили. Покидая перед нашествием немцев Эстонию, Антон Иванович захватил с собой башмаки, служившие ему в австрийских горах, и в Сибири с ее морозами и снегами они пригодились ему даже гораздо лучше, чем в его альпийских экскурсиях.

Жена Антона Ивановича, Эльза, была тут же. Она тоже работала в типографии. Не зная русского языка, она занималась набором для печатания всякого рода бланков, чеков, счетов и прочего, что заказывали различные районные предприятия. Спешить ей было некуда, дело свое она знала хорошо, в каждый набор она вносила присущий ей художественный вкус, изящество, бланки ее изготовления получались маленькими произведениями искусства. Но лишь единицы это видели и могли оценить. Заказчикам же было все рано – со вкусом и художеством или без всякого художества и вкуса выполнены из заказы, было бы куда вписывать цифры, подписи и ставить печати.

Короткий зимний день еще даже не приблизился к концу, а Антон и Антон Иванович, Антон младший и Антон старший, были уже крепкими друзьями. Из рассказов эстонца Антон узнал, что тот четверть века отработал в Тарту в типографии, принадлежавшей богатому предпринимателю Матиссену. Типография специализировалась на наборе сложных научных книг с формулами, таблицами, славилась качеством своего исполнения, заказы поступали с разных концов света, на разных языках. Все рабочие и служащие получали хорошее жалованье, быть принятым в штат сотрудников типографии Матиссена считалось большой жизненной удачей.

А в девятьсот семнадцатом году Антон Иванович был солдатом царской армии, его полк единодушно влился в ряды тех, кто в первые же дни примкнул к революции. Он показал Антону свой личный том «Истории гражданской войны», а в нем фотографию: колонна солдат в шинелях, с винтовками, над ними на палках революционные лозунги, впереди оркестр, трубы, барабаны, и в числе музыкантов молодой Антон Иванович с кларнетом в руках…

Не так уж много вещей могли захватить с собою Антон Иванович и Эльза, покидая Эстонию, свой родной и любимый Тарту, том «Гражданской войны» в красном переплете был велик, толст, весил много, но Антон Иванович все‑ таки его взял, оставив из‑ за него другие ценные вещи: так дорога была ему фотография, свидетельствующая о его присутствии в охваченном революционным огнем Петрограде.

Вопрос о жилье для Антона решился крайне просто, в одну минуту. Во дворе редакции находился деревянный флигелек, его занимал с супругой сторож Барков – сухонький, дробненький, уже довольно потрепанный и годами, и своими винными пристрастиями мужичок. При редакции он был не только сторожем, но и на множество других рук мастер: возчик на принадлежащей редакции лошади, рубил дрова и вместе со своей супругой топил в здании редакции печи, дворничал: отгребал от редакционного крыльца выпавший снег, расчищал дорожку к тротуару и сам тротуар на положенное каждому дворнику или владельцу дома количество метров. Ездил на станцию за типографской бумагой, которую регулярно присылали из областного города, и был, как говорится, на подхвате во множестве самых разнообразных случаев, которые возникали в жизни редакции и быту ее сотрудников. Например, удавалось выписать в леспромхозе древесные отходы на домашнее отопление сотрудников; кто вывезет эти отходы с пилорамы и развезет сотрудникам по домам? Барков. Вдруг «Плодоовощ» объявляет о дешевой, буквально копеечной, распродаже своих разнообразных солений: что‑ то нарушилось в хранилищах, заготовки могут померзнуть или протухнуть, и тогда вовсе пропадут, останется только выбросить. Надо пользоваться моментом, в условиях войны все дефицит, все пригодится. Кто привезет бочки с квашеной капустой, солеными огурцами, помидорами? Конечно же – Барков. За поручения последнего рода Барков брался особенно охотно, потому что знал – не обидят, перепадет магарыч, угощение.

В его флигельке было достаточно места, стояла пустая железная кровать с досками и ватным тюфяком, у Фоминишны, супруги Баркова, нашлось и что постелить поверх тюфяка, и лишнее суконное одеяло. Антон Иванович, уже успевший хорошо изучить местные условия, сказал Антону, что лучшее для себя место в поселке он вряд ли найдет, эвакуированных полным‑ полно, ютятся в страшной тесноте, а у Баркова, во‑ первых, в шаге от редакции, перебежать двор можно даже без шинели, во‑ вторых – всегда будет тепло, топки для себя Барков не жалеет, сам любит тепло, греть на печи свои кости. И у Баркова не заскучаешь: балагур, баешник. Только вот зашибать любит крепко. К вечеру почти всегда пьян. Во хмелю сначала неуемно говорит, хвастается, что ему сам Снегирев руку пожимал, а потом засыпает на печи и спит непробудно до самого утра. А утром – как стеклышко. Опять энергичный, бодрый, живой. В руках все так и горит: дрова наколоты, печи в редакции пылают, лошадь напоена, почищена, запряжена – готов скакать хоть куда…

– А кто такой Снегирев? – спросил Антон.

– А это никто не знает, – ответил Антон Иванович. – Я его много раз спрашивал: Барков, кто такой Снегирев, почему ты так гордишься, что он тебе руку пожимал? Отвечает он всегда одно: вы не знаете, кто такой Снегирев? Как же вы можете не знать, кто такой Снегирев, его вся Сибирь знает. А вы не знаете! Удивительно. Ну, так слушайте, я вам сейчас объясню… И заводит речь совсем о другом. Я его назад, к Снегиреву. Он удивляется: разве я не сказал? Ну, так слушайте… И опять в какую‑ нибудь совсем другую степь… Вот будете у него жить, может, вам повезет, все‑ таки дознаетесь, кто же такой Снегирев…

Спросить, с чего начинать, как приступить к делу, к подготовке газетного номера, было не у кого, приходилось соображать самому. Антон догадался, что надо перелистать подшивку газеты за предыдущие месяцы, посмотреть, как делали ее ушедшие на фронт сотрудники, чему были посвящены передовые статьи, какие темы затрагивались в местной хронике.

Вторая счастливая мысль, пришедшая Антону в голову, повлекла его выдвинуть ящики письменных столов и посмотреть, что там осталось. В основном, они были наполнены мусором: канцелярскими скрепками, сухими хлебными корками, огрызками карандашей, неразборчиво исписанными блокнотами, исчерканными бумажными листками с началом каких‑ то заметок, рассылаемыми из ТАССа по редакциям пластмассовыми клише с оттисками того, что на них изображено. Клише Антон собрал в стопку, чтобы потом внимательнее их рассмотреть и выбрать те, что можно использовать.

В одном из столов нашлись две странички машинописного текста с подколотой записочкой на бланке райсельхозотдела: «Тов. Кузин, статью по Вашей просьбе подготовил. Возможно, ее надо поправить, не возражаю. Цифры и факты проверены». Стояла неразборчивая подпись, своей замысловатостью свидетельствующая, что человек придумывал ее и разрабатывал специально, затратив труд и время, и обожает расписываться. Дата была недавняя, машинописный текст без помарок; видимо, получивший статью сотрудник редакции Кузин не успел ею заняться. В статье говорилось, что делать с семенами пшеницы и других зерновых культур в зимний период, чтобы они находились в нужном состоянии весной, когда придет пора высевать их в поле.

Антон пробежал ее глазами. Написано не ахти как, сугубо агрономическим языком, но можно пригладить и поставить в газете на первой полосе как передовицу. Сейчас таким статьям, таким призывам и указаниям самое время. Антон мало что смыслил в агротехнике, приемах и способах, какими должны руководствоваться земледельцы, но нужность и своевременность подобных советов понимал. Ему только решительно не понравился заголовок, он был громоздок, звучал неуклюже, с повторением одного и того же слова: «Высококачественная подготовка семян – залог будущего высокого урожая зерновых культур». Рука Антона сама потянулась зачеркнуть его карандашом. Сверху он написал: «Хочешь получить богатый урожай – потрудись над семенами». Проще, в живом разговорном стиле, без всяких мозговых усилий сразу же укладывается в голове. Антон Иванович оттиснул те заметки, что были когда‑ то набраны, да не пошли в газету из‑ за недостатка места. Среди них нашлись такие, что не утратили актуальности: об учениках одной из школ, что сами сшили для фронтовиков кисеты, украсили их узорами, трогательными надписями с пожеланиями боевых успехов, и послали в одну из воинских частей, сражающихся под Москвой; о пчеловоде‑ колхознике, который все лето возился с пчелами на своем подворье, получил много меда, продал его на базаре, а деньги пожертвовал на новогодние подарки и одежду ленинградским детям, вывезенным из блокады в Алтайский край.

Антон решил использовать эти и другие заметки, находящиеся в так называемом «загоне», для второй полосы, и Антон Иванович начал помаленьку собирать ее в металлической раме на плоском столе с гладкой чугунной поверхностью.

Спустя недолгое время выяснилось, что «загона» хватает, на вторую полосу почти больше ничего и не надо, полоса готова.

Первая тоже уже не тревожила ни Антона, ни его тезку Антона Ивановича‑ старшего. Набранная статья о подготовке семян составила ровно сто строк двумя узкими колонками в левой верхней части газетной полосы, где ставились передовые.

Был вечер четверга, смеркалось рано, в редакционных кабинетах и зале типографии горели керосиновые лампы. Уехавший еще в полдень за типографской бумагой и столичными газетами на станцию к новосибирскому поезду Барков вот‑ вот привезет свою поклажу, из последнего номера «Правды» Антон выберет сообщения Совинформбюро – об успехах наступления наших войск под Москвой, примеры мужества, героизма наших бойцов, они заполнят на первой полосе оставшееся место – и номер газеты, первый номер с участием Антона, доставивший ему массу скрытого внутри себя волнения, будет полностью готов. Набор можно переносить в «американку» и начинать двухчасовой процесс печатания.

Но стрелки на размеренно тикавших ходиках подходили уже к пяти, а Баркова не было. Обычно, как сообщил Антон Иванович, к этому времени он уже являлся, всегда малость под хмельком, потому что, пока на станции длилось ожидание новосибирсского поезда, всегда находился кто‑ нибудь подрядить Баркова с санями и лошадью для перевозки какой‑ нибудь клади, и Барков не мог устоять, чтобы не согласиться, а потом, разумеется, принимал внутрь законный гонорар за свои труды и труды своей безотказной Савраски.

На дворе мело, и чем дальше, тем все гуще, сильней. Предположение, что Барков заблудился, отпадало; даже если бы он, перебравши магарыча, потерял представление, куда править, Савраска, проделавшая сотни раз путь до станции и обратно, сама нашла бы верную дорогу и привезла бы беспамятного Баркова, как случалось не один раз. Отсутствие Баркова к положенному часу можно было объяснить только одним: опозданием новосибирского поезда.

В доме появилась Фоминишна – закрыть вьюшки протопившихся печей.

– Не слыхать вашего молодца? – спросил ее Антон Иванович. На дуге Савраски болтался маленький колокольчик – как ездили когда‑ то в Сибири не только все ямщики, но вообще все конные путники. И от волков оберег, и ожидающим издали весть.

– Не слыхать, – со злом в сердце и вместе с тревогой отозвалась Фоминишна. – Я уж два раза за ворота выходила, слушала… Не иначе чего случилось. Колоброд несчастный, вечно чего‑ нибудь непутевое удумает…

– Согрейте нам чаю, Фоминишна, – попросил Антон Иванович. – С чаем как‑ то веселее ожидать.

Антон в кабинетике литсотрудников на самом большом столе, который он избрал для себя, расставил на доске шахматы, зажал в кулаках две пешки, белую и черную, протянул Антону Ивановичу. Тот хлопнул Антона по левой руке, в ней была белая, право начинать. Антон Иванович двинул центральную пешку – так он начинал всегда, это был его излюбленный и неизменный ход. За несколько дней, что провел Антон в редакции, они уже успели сыграть десятка два партий. Антон Иванович самозабвенно любил шахматную игру, но играл слабо, постоянно «зевал», не видел даже хода, грозившего ему матом. Проиграв, он огорчался совершенно по‑ детски, ругал себя, говорил, что такому ротозею и неумехе не стоило браться за фигуры, но тут же снова расставлял их – в новой горячей и, как ему казалось, не обманывающей его надежде на этот раз выиграть.

На десятом ходу он крепко задумался, хотел сделать ход, поднял над клеткой коня, но поставил его обратно, наконец‑ таки разглядев, что над его королем нависает шах и надо думать, как его спасать, а не увлекаться своей бесполезной атакой.

– А чай, должно быть, уже готов, – вспомнил Антон Иванович. – Пойду возьму чайник. А потом продолжим партию.

Он пошел на флигель через заднюю дверь, выходившую во двор, без пальто, лишь надев шапку и обмотав шею шарфом.

Через несколько минут он вернулся – без чайника, облепленный снегом, с чрезвычайно растерянным видом.

– Лошадь и сани во дворе, Барков дома, пьяный в дымину, бормочет что‑ то невразумительное, а в санях ни тюка с бумагой, ни мешка с почтой…

– Вот это номер! – только и сумел выговорить Антон. – На чем же газету печатать?

Он вскочил и, даже не надевая шапки, кинулся на двор. Метель вмиг его ослепила. Лошадь со снеговой попоной на спине, сани с соломой, белые от снега, угадывались смутно, размыто. В ушах свистел ветер. Антон запустил руки в солому на санях: может, Барков упрятал поклажу куда‑ то на самый низ? Но сани были пусты.

– Я здесь уже все обыскал, – сквозь свист метели прокричал Антону в ухо Антон Иванович.

Антон бросился в избу. Барков сидел у двери на лавке, которые стоят в каждой сибирской избе и предназначены для недолгих гостей, в основном для соседей, пришедших с какой‑ нибудь просьбой: за солью, решетом – просеять мукичку, спичками. Он был как новогодний дед‑ мороз, весь в снегу, уже начавшем таять и стекать на пол. Раздеться, стянуть с себя хотя бы полушубок, он даже не пытался, не в состоянии этого сделать. Покачиваясь из стороны в сторону, он что‑ то мычал, вероятно, воображая, что поет песню.

– Барков, где бумага? – тряхнул его Антон за плечи в эполетах мокрого снега.

Барков продолжал качаться и мычать.

– Где бумага, Барков? Ты слышишь меня – бумага где? Тюк с бумагой?

– Там… – невнятно ответил Барков, делая рукой отмашку.

– Где – там?

– Где… Известно – где… Где ему положено быть. В санях.

– Нет в санях ничего! Ты получал бумагу? Рогожный тюк с бумагой получал?

– Ис… – икнул Барков, – истественно… А то как же?

– Так где ж он? Ты его в сани клал?

– Ис… – опять икнул Барков. – Истественно…

– Он потерял ефо по торохе!

Антон Иванович говорил по‑ русски совершенно правильно, без всякого акцента, но когда начинал волноваться – в его речи проступал эстонский акцент: сглаженное, шепелявое произношение согласных звуков. И чем сильней было волнение – тем сильнее слышался акцент.

– Песполесно ефо тормошить, от нехо нисего не топиться. Нато ехать, мы мошем пумаху найти… Нато ехать, Антон, нато ехать!..

Антон сам понимал, что это единственный шанс. Слабый, почти не сулящий надежды, но все‑ таки шанс. В каком месте этот чертов Барков потерял тюк с бумагой и мешок с почтой? От станции до поселка двенадцать километров. Это могло случиться где угодно, даже еще возле станции. Если где‑ нибудь на дороге – это лучше, в такую метель мало кто поедет или пойдет. Но даже если тюк и мешок еще лежат – как их разглядеть в снежной круговерти, давно сравнявшей их с окружающими сугробами? А не найти – трагедия! Бумага в тюке рассчитана на три месяца издания газеты. Три месяца газета не сможет выходить!

Антон схватил свою шинель, висевшую на гвозде возле двери. Сорвал с головы Баркова шапку. Своя шапка была в редакции, но бежать за ней – терять время. Антон Иванович дернулся в типографию за своим пальто. Пальто у него было легкое, городское, привезенное из Тарту. Там, в мягком балтийском климате, для коротких хождений по городским улицам оно вполне годилось, но здесь, в Сибири, да еще ехать на лошади в буран, не зная, сколько придется пробыть на ветру, на морозе…

– Погодите! – остановил его Антон. – Нужен полушубок. Барков, снимай полушубок! Слышишь? – опять затряс он пьяного возчика за плечи. – Дай свой полушубок!

Барков качнулся и только громче затянул свое мычание.

Антон сам расстегнул за воротник вниз по спине, выпрастывая безвольные руки Баркова из рукавов.

– Надевайте! – кинул он полушубок Антону Ивановичу.

Лошадь не могла понять, почему ее, уже исполнившую положенную работу, снова гонят в поле, на ветер, в потоки липкого снега, колющего ей глаза. Поначалу она попыталась слабо воспротивиться, но затем, подчиняясь понуканиям, кнуту и вожжам, все‑ таки пошла со двора.

Полоса дороги была совсем не видна. Иногда сани начинали крениться на правую или на левую сторону, ноги лошади проваливались в глубокий снег; это означало, что сбились, заехали с твердой полосы в занесенный снегом придорожный кювет, надо из него выбираться, уклоняясь в другую сторону.

– Нато пыло сафатить электрисеский фонарь, – прокричал Антон Иванович, пряча лицо в углы поднятого воротника, прикрывая глаза рукавицей от колющих снежных игл.

– Где ж его взять, электрический фонарь? Разве есть он в редакции?

– Тофта хоряссий факел.

– Антон Иванович, это уже сказки братьев Гримм – горящий факел! – не смог не рассмеяться Антон. – Лучше смотрите в оба глаза, это верней, чем факел!

– Но ф таких потемках мы нисехо не найтем! Если только нам не потрафит утача…

– Это верно, надежда только на удачу. Сукин сын Барков, жаль, что он мне в отцы годится, а то б врезать ему хорошенько, самое правильное было бы дело!

– Он софсем распустился, как не стало ретактора, шенссина тля нефо софсем не насяльник. Ви не сертитесь, но это типисеская русская серта – распускаться, кохта слапеет фласть. Это историсески. Посмотрите, сто пыло в России при сильных сарях и при слапых…

– А Иван Грозный каким, по‑ вашему, был – сильный или слабый?

– Он не в ссет, он пыл просто бесумец, ефо правление это таще не фласть, он префратил Россию в сплоссной сумассетсий том…

– Ладно, Антон Иванович, отложим дискуссию, а то не только в кювет, в овраг какой‑ нибудь свалимся…

Дорога пошла под уклон, лошадь засеменила трусцой, сани, опережая ее бег, стали накатываться на ее задние ноги, копыта ударяли в изогнутый лебединой шеей передок.

Вдруг правую сторону саней резко подбросило высоко вверх; не ожидавшие толчка два Антона, старший и младший, вылетели из саней на снег, а лошадь с опроставшимися санями, как ни в чем не бывало, не жалея о потере седоков, позванивая колокольчиком, еще быстрее побежала вперед и вниз по дороге. Антон вскочил и, что есть мочи крича: «Стой! Стой! Тпру! Тпру! » – кинулся вдогонку за лошадью и санями. Догнав, с разгона плюхнулся в снежную солому саней, схватил вожжи, натянул – и Савраска неохотно остановилась, так ей понравилось бежать налегке, под звон своего колокольчика.

Сзади что‑ то кричал Антон Иванович, лежавший темным пятном на снегу. Антон решил, что он крепко ушибся и кричит от боли, зовет на помощь.

Но Антон Иванович кричал совсем другое:

– Сюда, сюда, я нашел, здесь и почта, и бумага, все цело! Ура, мы с бумагой! Мы с бумагой!

Сани потому и подпрыгнули, выбросив седоков, что налетели правым полозом на бумажный тюк. Эстонец‑ наборщик звал Антона на чистом русском языке – вместе с удачей у него тут же пропал его шепелявый эстонский выговор и опять вернулась чистая русская речь.

– Триста строк, – объявил в редакции Антон Иванович, измерив специальной линейкой, сколько осталось на полосе места для подборки из последних сообщений Совинформбюро. – Это если поставить еще и клише. Без клише – строк на сто больше.

– Триста – маловато, – сказал Антон. Он уже представлял зрительно, как выглядят на полосе районной газеты триста строк текста, набранные светлым шрифтом размером в десять пунктов. Это он тоже уже усвоил с помощью Антона Ивановича: названия шрифтов, их размеры, выраженные особой единицей измерения под названием «пункт». – Давайте не будем ставить клише.

– Полоса из одного текста – это скушно, – сказал Антон Иванович. – Тем более, смотрите, какое замечательное фото из последней ТАССовской почты: «Конница генерала Доватора идет в атаку на врага». Раньше мы всегда помещали на первой полосе какую‑ нибудь иллюстрацию, подкрепляющую правительственные сводки. Иногда даже две. Наглядность необходима, она убеждает крепче слов. Знаете пословицу: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

– Раз так – ставьте Доватора.

Перед Антоном на столе в свете керосиновой лампы лежала развернутая на первой полосе «Правда», пахнущая типографской краской, морозом, снегом, метелью, сквозь которые она проделала нелегкое путешествие в двенадцать километров от железнодорожной станции до редакционного стола. Первые абзацы обширного сообщения Совинформбюро жирно чернели названиями населенных пунктов, отбитых у противника в ходе наступления наших войск под Москвой.

Просматривая подшивку предыдущих номеров, Антон понял, как надо делать выборку для районной газеты. Обязательно – начальный абзац, в нем общие сведения о положении на фронтах, переменах в лучшую или худшую сторону. Затем надо дать конкретику: боевые эпизоды из действий пехотинцев, летчиков, танкистов, артиллеристов, партизан. Из полного текста, напечатанного в центральных газетах, в районку умещается лишь малая часть. Но и это хорошо, потому что районка приходит в такие глухие углы, куда не поступает ни одна центральная газета, даже областная «Алтайская правда». На лесопункты, например, где, месяцами отрезанные от остального мира, живут и трудятся всего‑ навсего пять‑ десять лесорубов. У них нет радио, приезжают к ним чрезвычайно редко, только когда надо пополнить запас продуктов, единственная возможность узнать, что происходит в стране, в своей местности, на фронтах великой войны, на которую отправилось немало близкой родни, – это листочки районной газеты, которые они сначала внимательнейшим образом прочитывают, обсуждая каждую попавшую в них новость, а потом, соблюдая справедливость, делят по количеству курящих на самокрутки.

Последние известия Совинформбюро в «Правде» начинались рассказом о том, что на Ленинградском фронте воска генерала Федюнинского разгромили две немецкие пехотные дивизии, 11‑ ю и 291‑ ю; на поле боя немцы оставили свыше пяти тысяч трупов. Захвачено разного калибра, 21 танк, 91 пулемет, много другого военного имущества. Удачно действовали войска Западного, Калининского, Юго‑ Западного фронтов, продвинулись вперед, освободили от немецко‑ фашистских захватчиков города Волоколамск, Плавск. Летчики Западного фронта уничтожили и повредили 4 танка, 170 автомашин с войсками и грузами, свыше 100 повозок с боеприпасами. А пехотинец тов. Крехтин в бою за деревню П. в одиночку уничтожил гранатами 2 вражеских пулемета и заколол штыком 6 немецких солдат.

Антон быстро пометил красным карандашом для Антона Ивановича, что надо набирать, а сам взяться за другие газеты: «Известия», «Труд», «Алтайскую правду». Раньше, взяв в руки газету, он только лишь выуживал из нее новости, многое не читал совсем, только бегло скользнув глазами по строчкам и убедившись, что для него это не интересно. Более или менее внимательно прочитывал лишь очерки известных журналистов и, конечно же, то, что непременно читали все – фельетоны. Сейчас он читал и даже смотрел на газетные листы по‑ другому – как сопричастный к делам печати человек, которому надо учиться, перенимать секреты производства и мастерства. Знакомясь с новостями, он в то же время мотал себе на ус: на что обращено внимание газетчиков, какие поднимают они темы, как расположены материалы на газетных листах, что впереди, что потом, как выделены, подчеркнуты некоторые публикации и местом, на которое они поставлены, и шрифтом, каким они набраны, и размерами заголовков. Он изострял свое внимание, потому что эти знания были ему нужны уже сегодня, сейчас, в данные минуты, без них он не мог обойтись, а еще больше они пригодятся ему завтра, послезавтра, при подготовке следующего номера районки. Никогда еще движущие им интересы не имели такой настоятельной, практической причины; подобное происходило с ним впервые. Раньше все его знания приобретались совсем не потому, что они ему требовались, были для него необходимы, а лишь постольку, поскольку их преподавали в школе, они числились в учебной программе и их нельзя было избежать. А усвоить их можно было и на «отлично», и кое‑ как, на «посредственно», то есть, на «тройку», ничего от этого не менялось, отметка имела значение только для личного самолюбия, престижа среди товарищей. А сейчас знать нужно было обязательно, и не для оценок, а для серьезного, настоящего дела, с которым нельзя было справиться вслепую, невеждой, и знать прочно, с наибольшей полнотой.

И Антон напрягал всю свою сообразительность, внимание, память, как еще ему не доводилось это делать в каком‑ либо другом учебном процессе. Даже любимую военную историю он не изучал так пристально и углубленно. Ведь она тоже не была для него практически нужной, просто увлечение, не больше.

И при этом ему, сосредоточенному над листами газет, совсем не приходило в голову, что в эти минуты, часы, с этого зимнего вечера под вой сибирской вьюги, потрескивание фитиля в керосиновой лампе, в нем рождается профессионал, рождаются любовь и привязанность к публичному слову, журналистике, типографским навыкам, и они его уже не покинут, превратятся в его главное жизненное призвание, – хотя дальнейшая его жизнь пойдет и сложится так, что ему не придется отдаться этой страсти со всей полнотой и увлеченностью, всеми своими желаниями и помыслами.

Последней в стопке газет, прибывших в облепленном снегом мешке, лежала «Комсомольская правда». Антон начал знакомство с ней, как с другими газетами: с первой полосы. Его удивило, что на ней было помещено стихотворение. Стихам, если они появлялись в газете, отводили место где‑ нибудь в середине, а то и на последней странице под заголовком «Поэтическая рубрика».

А эти стихи были в «Комсомолке» на первой странице, да не где‑ нибудь сбоку или внизу, а на самом видном месте, да еще шрифтом крупнее строчного, черным, отчетливым, пунктов в двенадцать.

«Теплый ветер дует: развезло дороги, и на Южном фронте оттепель опять, тает снег в Ростове, тает в Таганроге, – эти дни когда‑ нибудь мы будем вспоминать…»

Дрожь прохватила Антона.

«Об огнях‑ пожарищах, о друзьях‑ товарищах где‑ нибудь, когда‑ нибудь мы будем говорить; вспомню я пехоту, и родную роту, и тебя – за то, что дал мне закурить. Давай закурим, товарищ, по одной, давай закурим, товарищ мой…»

Сколько сказано слов о победе в речах, докладах, сколько их в лозунгах, на плакатах, в передовых статьях всех газет, – но вот эти, сказанные как бы фронтовым солдатом как бы из разговора с рядом сидящим другом, приятелем, совсем простые, без всякой звучности, патетики – «будем вспоминать», – и какая в них уверенность, как будто победа – это дело уже полностью решенное, иначе не может и быть, все только во времени, сроках и все горькое, страшное станет пройденным, преодоленным, останется позади, превратится в воспоминания…

А ведь немцы еще сильны, да как, держатся крепко. Верно, под Москвой их потеснили, но на других фронтах они продолжают стремиться вперед. На севере они только что овладели Тихвином. Оставлена Одесса, осажден Севастополь. Там, где сейчас оттепель, развезло дороги, там тоже неспокойно. Их танки, наворачивая на гусеницы пудовые комья грязи, упрямо лезут на стволы наших орудий, чтобы прорваться на кубанские равнины, к кавказской нефти… И все‑ таки, и все‑ таки – неизбежное сбудется, придут эти дни, когда «не станет немцев и в помине…»

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒