Юрий Даниилович Гончаров 14 страница

Но после одного случая Антон понял, что Шатохин из другого теста, чем те, кто крал у своих соседей по строю, по казарме деньги, курево, сахар. Шатохину можно верить. По дороге на Курский выступ, где готовилось, назревало крупное сражение, Шатохин исчез из эшелона. Сразу же про него сказали: а что еще можно было от него ожидать? Урка. У них у всех в голове одно: мотануть из части на волю. Погулять в среде своих, «залечь на дно». У них, урок, железная спайка, общая семья: один за всех, все за одного. Кто на воле – кормят, снабжают тех, кто сидит. По всей стране тайные воровские «шалманы»; сбежал, нырнул туда – и никакая милиция вовек не найдет… Дурачки те, кто про Шатохина думал, что он будет кровь за родину проливать. Его родина – это фиксатая, забубенная, в сивушном перегаре братва, синяя от татуировок, их подружки с провалившимися носами…

Но через двое суток – уже переехали Волгу, эшелон приближался к Пензе – Шатохин возник, черный от угольной пыли, исхудавший, с блестящими от голода глазами. Он просто на одной из коротких остановок для смены паровоза, выменивая на привокзальном базарчике солдатский пайковый сахар на самодельную бензиновую зажигалку, не услыхал сигналов отправления, отстал от эшелона, и все эти двое суток догонял его на попутных товарных поездах: на платформах с углем, на паровозных тендерах, на крышах вагонов, на тюках прессованного сена.

Двое последних были маленькими черноглазыми казахами, один по фамилии Алиев, другой – Бисенов. Алиев по‑ русски затрудненно, но все же говорил и все понимал. Бисенов не говорил совсем и не понимал ни слова. То, что надо было ему сообщить, – приходилось говорить Алиеву, тот выслушивал с напряженным вниманием в своих черных пуговичных глазах и переводил своему другу. Даже команды: «Налево! », «Направо! », «Шагом марш! » – приходилось переводить Бисенову. Из‑ за этого он всегда запаздывал с их выполнением. Все уже повернулись, а Бисенов еще стоит в прежнем положении. Все уже шагнули и топают по дороге, а Бисенов бежит сзади, догоняет взвод.

…Послышалось звяканье ведер, котелков; во взвод принесли горячий обед, который можно было вообразить заранее: густой перловый суп с волокнами говядины, испускающую густой пар пшенную кашу на второе. Вместо сухарей на этот раз был довольно свежий хлеб. Его раскромсали на куски и быстро разделили тем же неизменным лотерейным способом: «Кому? »

У Антона уже был свой личный, только ему принадлежащий котелок, не круглый, двухлитровый, красноармейский, из ржавеющего железа, а плоский, алюминиевый, немецкий, с крышкой, в которую можно было получать второе блюдо. Антону повезло заприметить его и подобрать возле одной из разрушенных деревень с оборонительными немецкими позициями, мимо которой проходили днем. Отойдя от раздачи в сторону с наполненным супом котелком, с крышкой в другой руке, в которую ему щедро сыпанули из половника пшенную кашу и так же щедро полили ее каким‑ то маслом, только не сливочным, не подсолнечным, не кукурузным и не хлопковым, не горчишным, не конопляным, какими, случалось, армейские хитроумные повара поливали каши раньше, а каким‑ то совсем незнакомым, новинкой в кулинарии военных лет, Антон поставил свой обед на край окопа без всякого желания к нему прикоснуться, и тут услышал от разговаривающих неподалеку между собой солдат, что по ту сторону болотистого ручейка, на поле, есть огороды с помидорами и огурцами, не хозяйские, не жителей, а той «экономии», что устроили тут немцы для себя, для своего продовольствования. Некоторые из говоривших бойцов на этих делянках уже побывали и звучно хрустели сочными огурцами.

Антону остро захотелось так же аппетитно похрустеть огурцом, надкусить тугую помидорину, выпить ее сладковатый сок, пожевать мякоть, утоляющую жажду лучше родниковой воды.

– Напрямую не лезь, ввалишься в потемках в бучило. Иди по бережку вправо, метров пятьдесят, нам кладка, бревнышки брошены, по ним перескочишь, – посоветовали ему ходившие за огурцами.

– Алиев, пойдешь со мной? – спросил Антон маленького казаха.

Тот уже черпал ложкой из котелка полученный суп. Услышав предложение, он с готовностью положил ложку, кусок хлеба. Говорил командир, а слово командира, начальника, по понятиям маленького казаха, воспитанного в своих народных обычаях, правилах, в беспредельном уважении и почитании любого, кто старше, выше, облечен властью, – было свято.

– Ладно, сиди, ешь, один схожу, – остановил его Антон.

Ведро, в котором приносили кашу, было пусто. Антон взял его с собой, чтобы положить в него добычу.

Бревна через топкое русло сочащегося ручейка оказались дальше, чем говорили солдаты, но Антон их нашел.

На поле, простиравшемся за ручьем, было гораздо светлее, чем среди кустов и деревьев вдоль русла, на окраине села. Гребень холмов, поднимавшихся вдали, примерно в километре, четко обозначался на фоне потухающего неба. На гребне находились немцы. С холмов, чертя тонкий, прерывистый огненный след, взлетела ракета, лопнула с тугим хлопком, зажглась – и над полем повисла в нее яркая белая «люстра», светильник в миллион, наверное, свечей, который будет висеть на одном месте и далеко освещать все, что внизу, перед немецкими окопами, минут двадцать. Когда догорит, иссякнет свет этой «люстры», немцы запустят в небо другую. Потом – третью. И так – всю ночь, чтобы никто не мог незамеченным подползти, подобраться к их позициям.

Пепельный свет далекой «люстры» позволил Антону разглядеть на поле несколько шевелящихся фигур. Он пошел к ним – и не ошибся. Они возились на огородных грядках.

Помидоры были крупные, тяжело и плотно налитые, теплые еще дневным теплом. Антон впился зубами и губами в первый же сорванный помидор – и это доставило ему такое наслаждение, что потом, всю свою жизнь, он вспоминал это мгновение, и ему казалось, что вкуснее и сочнее помидоров он больше уже никогда не встречал, да и таких, наверное, не может быть.

Пройдя назад по ерзающими под ногами бревнышками с полным ведром, он наткнулся на странного солдата в гимнастерке без погон, без пояса, расстегнутой на все пуговицы на груди. Как ни темно было в кустарнике на берегах ручья, а свет неба позволил Антону разглядеть и фигуру солдата, и то, что он распоясан, а грудь его распахнута. А солдат разглядел Антона и то, что в руке у него ведро, полное помидоров и огурцов.

– Дай‑ ка, друг, куснуть! – сказал солдат, протягивая руку к ведру.

– Да вон, за мостиком, полно. Иди и кусай там, сколько влезет, – показал рукой Антон на поле с огородными грядками.

– Мне туда не перейти, – сказал солдат. – Я уже пробовал. Чуть не утоп тут в трясине. Понимаешь, я сейчас спирту хватанул, а харч нам еще не подвезли, зажевать нечем.

– В таком случае – жуй! – Антон поставил ведро на землю между собой и солдатом. Ему стало интересно: что ж это за парень такой, из какой такой части: и распоясан, как арестант на гауптвахте, и без пилотки; до передовой – сто шагов, а он на ногах едва стоит…

Солдат вонзился в помидор с жадностью, совсем так, как за несколько минут до этого Антон. Он глотал его жижу с присвистом и прихлебом, громким чавканьем, какое можно услыхать только в свином хлеве.

– Еще один возьму, не возражаешь? – не дожевав до конца, он уже потянулся рукой к ведру за вторым помидором.

– Бери на здоровье.

– А сольцы у тебя нет?

– Ну, брат!.. – рассмеялся Антон. – Тебе еще и сольцы подай! Может, еще и салфетку попросишь?

– Салфетку не надо, у меня вот салфетка, – показал парень свою пятерню с растопыренными пальцами и вытер ею мокрый рот. – Хороша закусь! – подвел он итог, отирая ладони прямо о грудь гимнастерки. – Удачно ты мне встретился. Пойдем, я тебе плесну, у меня во фляжке еще бултыхается. Тут рядом совсем, и полста шагов не будет…

– Спасибо, – отказался Антон. – Солдаты ждут. Сам выпей.

– Конечно, выпью, – согласился расхристанный и уже начавший заметно пьянеть солдат. – Выпить надо непременно. А то ведь, может, больше не придется.

– Почему же?

– Так мы ж ведь штрафники. Нам завтра он ту высоту брать, – махнул он рукой за ручей, где безжизненно‑ белым, меловым светом горели немецкие «люстры». – А их, – подчеркнул он голосом, чтоб было понятно, кого он имеет в виду, – так просто не согнать. Их уже десять дней с этих высот сбить не могут. Тут сто атак было. Но мы их собьем, нам по‑ другому нельзя.

– А много ли вас?

– Много. Триста восемь человек. Батальон. Это сила. На обычный счет – увеличивай втрое. У нас и майоры, и полковники даже. Все без погон, ордена поотнимали, всего лишенные. Всех прежних заслуг и званий. У нас даже летчик есть один, истребитель, два Красных Знамени носил, а теперь вместо них на кителе дырочки… Ты это представляешь: десяток «мессеров» в землю вогнал, а его… Половина батальона – сталинградцы, Сталинград прошли. Ты представляешь, что это такое: Сталинград удержать, на самом обрыве над Волгой! А с тебя за какую х…ню дурацкую – погоны домой, ордена и медали – долой… Мы сюда еще вчера пришли. Солнце садилось. Наш командир, он тоже штрафной, показал нам на холмы, говорит: ребята, видите эти горки? На них лежат наши погоны и ордена. Взойдем наверх – опять они будут у нас на плечах и груди. А не взойдем, так лучше не жить. Так что – вот так, браток!

– А сам ты кто по званию?

– Я‑ то? Я сержант младший. На Волховском две зимы нос и пичушку морозил. А вышел из госпиталя, прибыл в часть – ну, неохота мне опять в свое сержантское ярмо влезать. Все на тебя ездят, все погоняют. Назвался старшиной. Часть чужая, никто меня не знает, в документах подправил. И пошло дело, поехало. У старшины все хозяйство роты в руках. И сыт он, и пьян, и нос в табаке… И начальство всегда довольно, потому как себя не забываешь и про начальство помнишь, порядок есть порядок, супротив переть – это как против ветра с…ть. А потом явился один тип, где я раньше служил, да на беду – ссорились мы с ним. Я ему даже в рожу однажды крепко заехал. Ну и стукнул он на меня. Раз, два – следствие, суд, «самовольное присвоение звания», статья такая‑ то, параграф такой‑ то… Но завтра этой истории конец. Или – или. Или голова в кустах, или грудь в крестах… Ну, что, пошли, выпьем? Тебе ж ведь тоже на эти горки. Ты с какого года?

– Двадцать третьего, – ответил Антон.

– И я двадцать третьего! Ровесники. Героический год, весь на передовой оказался. Вот за это и выпьем. И чтоб нам на горках тех встретится – живыми и без царапины!

– Вот там тогда и выпьем, – нашел, как открутиться от штрафника, Антон. – Ты сбереги на завтра.

– Да если вправду так повезет, что живые да встретимся, – я там из‑ под земли достану. Мы там с тобой шнапса ихнего дернем! – озарила штрафника внезапная мысль. – У них там его, знаешь, сколько! Они дух свой шнапсом поддерживают. А без шнапса они разве десять дней на этих горках усидели бы?!

В середине ночи всех прибывших в Пересечное солдат стали тихо переводить на позицию, с которой должна была начаться атака.

Голое ровное пространство, лежавшее между окраиной села с ручейком, поблескивающим в густой болотной траве, сплетенном ветвями кустарнике, и холмистой возвышенностью с линией немецкой обороны, посередине пересекала насыпь железнодорожного полотна. Шпал и рельс на ней не было; кто, когда и почему их снял – никто из военных не знал, да этим и не интересовались, ибо не было нужно. Вначале, когда наступление советских частей докатилось до Пересечного и село было с ходу занято, насыпь стала оборонительным рубежом для немцев. Они укрепились на обратной ее стороне: вырыли стрелковые ячейки, блиндажи, наверху поставили пулеметы – и упорно держались на этой позиции несколько дней. Из‑ за насыпи их все же выбили, они отошли на возвышенность, там им было гораздо удобней и выгодней: село Пересечное, просторное поле между возвышенностью и селом были полностью открыты им для обзора и обстрела. А за насыпью, примерно так же, как немцы до этого, накопав ячейки, блиндажи, устроив пулеметные гнезда, укрепились наши. Отсюда начинались атаки на холмы, безуспешно кончавшиеся и приносившие только потери, потому что у немцев было много пулеметов, за вершиной холмов, на обратном скате, стояли минометные батареи и пушки, стрелявшие, не скупясь в расходовании снарядов и мин, и всегда метко.

Прибывшая в Пересечное и прилегающую к селу местность 214‑ я дивизия должна была совершить то, что не смогли сделать в предыдущие дни находившиеся здесь измотанные, обескровленные полки других дивизий.

Командиры знали, что немцы, обнаружив переброску свежих резервов к железнодорожной насыпи, означающую приготовления к новой атаке, непременно откроют по окраине села, ракитнику вдоль ручья и полю возле него сильный минометный огонь, поэтому строжайше приказали соблюдать осторожность, тишину и маскировку. Но бесшумное передвижение в темноте большой массы войск всегда невозможно. Несмотря на запрещение – все равно звучали отдельные голоса; трещали под сапогами сучья, громко хлюпала грязь; кто‑ то оступался, падал – и вырывался заглушенный невольный вскрик, сдержанное ругательство. Стучали приклады винтовок о ручки привешанных к поясам лопат, звякали котелки, что‑ то тренькало в заплечных солдатских «сидорах»; шумно дыша и тоже спотыкаясь, давя в себе вырывающуюся ругань, пулеметчики волокли станковые пулеметы, разделив их надвое: на «тело», то есть ствол с кожухом для охлаждающей воды, и на станок с колесами. И то, и другое – по два пуда весом в добавление к пуду собственного, личного снаряжения: винтовке с патронами в подсумках, трем ручным гранатам в особой сумочке на поясе, лопате, вещевому мешку за спиной, противогазу на лямке через плечо.

Бойцы взвода, в котором находился Антон, двигались, как вся пехота: цепочкой, друг за другом, касаясь одной рукой вещевого мешка впереди идущего – чтоб не оторваться в темноте от своих, не уклониться в сторону.

С холмов по‑ прежнему на тонких огненных стебельках поднимались пронзительно‑ яркие бутоны осветительных ракет: сине‑ зеленых, голубовато‑ белых, чисто белых, как комок только что выпавшего снега. В двух‑ трех местах над обширной луговиной висели, замерев, не двигаясь, роскошные, годящиеся в любой королевский или царский дворец «люстры». Эта иллюминация совершалась в полной тишине, полном безмолвии черной, как сажа, ночи. Даже звезд не было видно над головой, их гасил, скрадывал едкий химический свет немецких ракет. Ни одного выстрела не раздавалось с холмов, находящиеся там немцы спали – кроме дежурных и наблюдателей. У них было все по правилам: ночью они должны хорошо отдохнуть, дать передышку своим нервам, глазам, ушам, чтобы с рассветом быть в боевом, полностью активном состоянии.

Антон следил за бойцами, составлявшими его отделение: не отстал ли, не потерялся ли кто? Маленькие, смуглые Алиев и Бисенов были совсем неразличимы во мраке. Иногда Антону казалось, что их нет. Антон окликал: «Алиев?! » В ответ из темноты раздавалось: «Я здесь, командир! » «Бисенов?! » – «И Бисенов здесь, командир! » – отвечал за земляка Алиев. Его голос звучал всего в пяти‑ шести шагах сзади, но сколько Антон ни напрягал глаза – там по‑ прежнему только клубилась густая темь.

Внутри, под «ложечкой», Антона давило неприятное, сосущее чувство. Оно появилось давно, еще на подходе к фронту. Еще до того, как прилетел издалека снаряд и разорвался в середине идущего впереди взвода. Это чувство было уже знакомо Антону по другим его пребываниям на передовой. Он знал, что то же самое испытывают все остальные – и солдаты, и командиры, даже те, кто держится браво, как будто страх им вовсе незнаком. Это сосущее, муторное чувство означало ожидание своей судьбы, ожидание того, что назначено и непременно случится: ранение или смерть. Если смерть – это лучший исход, это просто ты был – и тебя нет, и у тебя – ничего: ни боли, ни муки, ни тяжких, мучительных дум. А вот ранение… Куда? Какое? А если ты сделаешься калекой: без ног, без рук… Или станешь слепым… В двадцать лет! Все при тебе: все твое тело, мозг, ты все понимаешь, осознаешь, бегут мысли, ты думаешь, всплывают картины того, что когда‑ то ты видел, а в глазах – тьма… Навсегда, навечно – только тьма…

А ведь что‑ то обязательно произойдет, случится. Не может не произойти. С передовой уходят только так: или в землю, или в госпиталь. По‑ другому не бывает: на передовой – и без царапины! На передовой – если только не мертвое затишье, когда никакой войны, а только лишь нудное, изнурительное сидение в окопах, неделями не просвистит ни одной пули, не прошепелявит свою грустную песню ни один волчком врезающийся в воздух чугунный пудовый снаряд, – на передовой, особенно в наступательные бои, расход людей истребительный, такой же, как боезапаса. С ночи у минометчиков, пулеметчиков, пушкарей – полный боекомплект, а то и больше, кажется – куда столько, не потратить, а началось дело, загорелось, да жаркое, какого и не ждали – и вот уже счет запасам на десятки, единицы штук… С людским составом картина такая же: каждую ночь в каждый батальон, каждую роту – пополнение, иной раз даже до нормального числа, а к вечеру – опять безлюдье, опять воевать некому; на сто метров фронта – три‑ пять пехотинцев всего… Только что названия: взвод, рота, батальон, а во взводе – десяток штыков, в батальоне – полсотня…

Первое, что увидел Антон, когда достигли крутой насыпи отсутствующей железной дороги, был раненый лейтенант, которого перевязывала молоденькая медсестра, почти девочка, с челочкой из‑ под пилотки. Раненый лежал на спине, на измазанной его кровью плащ‑ палатке, на которой его выволокли с поля по другую сторону насыпи. Он был ранен еще утром, отползти назад, выбраться к своим он не мог, приволочь его было тоже невозможно из‑ за непрерывной и меткой пулеметной стрельбы с холмов, приволокли его только теперь, под покровом ночи. Двое солдат держали над ним плащ‑ палатку, закрывая свет жужжащего динамикой электрического фонарика, которым действовал третий. А сестра бинтовала. У раненого была обмотана марлей вся голова, торчал только нос и была оставлена дырочка для одного глаза. Кисти рук представляли толстые белые култышки. Брюки были срезаны до голенищ сапог – чтобы забинтовать оба колена. Только что наложенные бинты алели свежей, просачивающейся кровью. Девочка‑ медсестра действовала быстро, ловко, было видно, что у нее уже немалый опыт, на перевязках она набила руку, ничем ее уже не испугаешь, ни перед чем в своем деле она уже не встанет в тупик, но губы ее были крепко сжаты, вся она была, это виделось отчетливо, предельно напряжена, душа ее страдала муками, болью молодого парня, который без воды и помощи, истекая кровью, пролежал среди убитых половину суток, и не один раз, наверное, простился с жизнью. Да и сейчас было спорно – сможет ли он удержаться в живых после всего, что он вынес, что ему досталось.

Под ногами идущих солдат скрипели пустые винтовочные гильзы, вминаясь в песок, в землю, звякали, отскакивая в стороны. По‑ другому, но тоже звякали и отлетали опорожненные консервные банки из‑ под «второго фронта» – американской свиной тушенки, покоробленные, пробитые пулями диски к ручным дегтяревским пулеметам. Передние спотыкались о телефонные провода, путались в них ногами, и тогда по солдатской цепочке от головы к хвосту катилось приглушенное, вполголоса, предупреждение: «Осторожно, провод! », «Осторожно, провод! »…

В глубокой нише, врезанной в насыпь, сидели те, кто протянул эти провода и, быстро вращая ручки позванивающих аппаратов, проверяли исправность связи: «Белка», «Белка», я «Кролик», я «Кролик»… Раз, два, три, четыре…»

На скате, слившимся воедино, неразличимым в деталях пятном темнела кучка солдат, достигших назначенного им места; чей‑ то голос, вероятно командира, объяснял, что предстоит наутро:

– Сигнал к началу – две красных ракеты. Тут же огневая подготовка: мощный удар минометных батарей, залпы «катюш». И сразу же пойдем мы, пехота. Позиции немцев накроет огнем и дымом, они даже не увидят атаки, как мы уже возле них… Главное – не медлить, дружно, как один человек, в навал. К рассвету подвезут автоматчиков, они будут впереди, а их огонь вы знаете – убойный. Это шквал, сметает все…

Наконец остановился, дошел до своего участия и взвод Антона. Здесь было, как на всем протяжении вала: глубокие ниши для укрытия при минометном обстреле, с норами в глубине, с изгибами, на входе для защиты от осколков. Окопчики вдоль верхнего края – на двух‑ трех стрелков. Земляные ступеньки, чтобы к ним взбираться. «Козьи тропки» посередине откоса – перебегать вдоль стрелковых ячеек, окопов, не спускаясь в самый низ, к подножию насыпи.

Шатохин, Алиев и сам Антон сейчас же сделали то, что делает большинство солдат, прибыв на передовую: взобрались наверх, приподняли головы над краем насыпи и глянули в сторону немцев. Увидеть было ничего нельзя: по луговине уже стлался легкий предутренний туман; смешиваясь с движущимся светом взлетающих ракет и тенями от своих же плотных воспарений, он сливался в мутную мглу, которая делала луговину перед холмами похожей на поверхность внезапно возникшего озера. Раздался четкий далекий хлопок – словно лопнул детский воздушный шарик. Это выстрелил из винтовки кто‑ то из немцев. Куда, зачем, в кого? Или просто без цели и смысла, только чтобы сказать противнику: мы не спим, мы на страже…

Рядом с Шатохиным появился Апасов, тоже посмотрел в темно‑ молочную мглу, повертел в стороны головой. Сказал Шатохину:

– Давай‑ ка, друг, покурим, пока время есть. А то скоро, может, и свернуть не удастся…

Они присели на приступок, «козью тропку», вытоптанную ногами предшественников, зашуршали газетными бумажками, скручивая цигарки, а в Антоне их разговор отозвался той стихотворной строчкой, что когда‑ то так поразила его заключенной в ней верой в неминуемую победу, и он как самое нужное, необходимое людям слово напечатал стихи с этой окрыляющей души строкой на месте передовой статьи в первом самостоятельно им сделанном номере маленькой сибирской районной газетки:

Эти дни когда‑ нибудь мы будем вспоминать…

И тут же невольно он подумал, не смог не подумать: если конечно, будет дано такое счастье – их пережить…

Небо отделилось от земли, все более наливаясь светом. Тот легкий, неосязаемый туман, что клубился над луговиной, плыл волнами над насыпью с дремлющими в ячейках, окопчиках бойцами, превращался в капли росы, густо сверкающим бисером покрывшей листья и стебли трав – и сплошь все, что только было на земле. Винтовка Антона, лежавшая на бруствере, стала мокрой – как будто он вытащил ее из реки. Повлажнела пилотка, гимнастерка на плечах и спине. Стало дрожко – до стука зубов. Даже захотелось распустить скатку, накрыться шинелью. Но сигнал к атаке может прозвучать в любой момент, и шинель станет помехой, быстро ее не скатать, не надеть на себя. И Антон решил терпеть холод, это недолго, – приглянет солнце, стразу же потеплеет.

Восточная половина неба за спинами бойцов медленно розовела. Солдаты бросали туда нетерпеливые взгляды – именно там должны были загореться сигнальные ракеты.

Момент, когда взвились и вспыхнули одна за другой две лучистые красные звезды, Антон пропустил. Он услышал восклицания солдат, почувствовал, уловил оживленное движение в окопах, обернулся – красные звезды уже ярко горели на фоне золотистой зари с багровой краюшкой поднимающегося из‑ за горизонта солнца. Ему тоже уготовано участие в атаке: оно будет светить немцам в глаза, слепить их своими лучами, мешать им видеть противника.

Ракеты, распавшись на погасающие искры, потухли, в небе от них остались только сизые тающие дымки. Сейчас по плану атаки заговорят минометные батареи. Но они молчали. Бойцов томило напряжение. Казалось, идут, проходят не минуты, а долгие часы. Но ничего не следовало. У минометчиков, артиллеристов явно что‑ то не срабатывало, что‑ то не ладилось, затяжка получалась ненормальной, во вред делу.

Но вот где‑ то за селом, на другом его краю, тяжко, весомо, с широко раскатившимся и вернувшимся назад эхом, громыхнул крупнокалиберный миномет; в небе завыла, зафырчала невидимая мина, вычерчивая невидимую дугу своего полета. К первому минометному выстрелу присоединились другие. На гребне возвышенности с немецкими позициями, освещенной встающим солнцем, видной совершенно отчетливо – с каждой складочкой, промоинкой на скатах, с каждой бомбовой или снарядной воронкой от прежних бомбежек и обстрелов, стали вспухать разрозненные султанчики разрывов. Ширясь в размерах, но сохраняя кудрявые очертания, они косо сплывали по склону возвышенности вниз, на плоскость луговины.

Громыхание минометов длилось всего минуты три – и замолкло. Считать эту стрельбу мощным ударом по немецким позициям, который должен был подавить сопротивление, ослепить и оглушить немцев, было никак нельзя; она выглядела всего лишь началом, за которым последует, должно последовать настоящее, и солдаты, приготовившиеся к броску из своих укрытий, так и поняли недолгий минометный обстрел – как только лишь прелюдию к обещанным и назначенным действиям.

Но опять потянулась пауза с томительным напряжением нервов, недоумением по поводу происходящего.

– А где же «катюши»? Ведь сказали же: «сыграют» «катюши»… Где автоматчики? – послышалось среди солдат.

Из‑ за села, низко, пластаясь, по самым крышам, с ревом моторов внезапно вырвалась стайка то ли истребителей, то ли штурмовиков, рассмотреть самолеты никто не успел, и устремилась на высоты с немцами.

– Вот сейчас они им дадут! – восторженно закричали в окопах.

Но самолеты пронеслись над лугом, над немцами, не сбросили ни одной бомбы, не дали ни одной очереди из пулеметов и скрылись за гребнем возвышенности. У них было какое‑ то свое задание, какие‑ то свои цели в глубине немецкой обороны.

Происходило недопустимое: срыв, разрушение той собранности физических и моральных сил, того накала, той готовности, в какую были приведены солдаты двумя красными ракетами, вспыхнувшими в небе. Дружной, напористой, яростной атаки уже не могло получиться. Подобное происходит во многих человеческих делах. Если актера задержать за кулисами, когда уже распахнут занавес и наступил момент выходить к зрителям, публике, – он уже не споет и не сыграет, как спел бы и сыграл, если бы не притормозить, не сломать его настроя, его внутренней приготовленности. Если у спортсмена сорван первый старт – рекордов уже не жди, не будет. А уж на войне, в атаке, где на весах не успех у зрителей, не цифры рекордного времени, а жизнь и смерть, блистательная победа или разгром, тяжкое поражение, – подъем и настрой чувств, состояние тела и души важны десятикратно – если не в сто, в тысячу крат…

Было ясно, что больше никакой поддержки пехоте не будет, момент, когда еще можно было на что‑ то надеяться, что‑ то могло получиться, безнадежно упущен, теперь атаковать – бессмысленно, гибельно, просто безумно. Но внизу, вдоль вала, бегал чей‑ то командир, младший лейтенант с автоматом в руках, в сбитой на затылок фуражке, и хриплым, сорванным голосом кричал:

– Выходи из окопов! Вперед! Выходи из окопов!.. Атакуем! Вперед!..

Справа за отделением Антона располагался совсем другой батальон, совсем другая, незнакомая часть. Среди этих солдат зашевелилось, поднялось несколько человек. Один, с винтовкой, вскочил на насыпь, за ним, на фоне огненного, пылающего зарею неба, возникла фигура второго бойца. Первый, сделав к немцам шаг, внезапно застыл, развернулся лицом к своим, исчез с насыпи, упал на ее внешнюю сторону. Второй, стремившийся за ним, упал на том же месте, на котором приподнялся. Выйти из окопов, перескочить через насыпь было невозможно: по верхнему краю густо, как град, хлестали, молотили немецкие пули. Среди них были разрывные; коснувшись земли, даже стеблей сизой полыни, они лопались с тугим стеклянным звоном, взметая клубочки пыли. Невдалеке от Антона такая пуля пробила высунувшемуся из окопчика солдату грудь, – и Антон услышал этот звук: будто чем‑ то острым, ножом или вилкой, проткнули лист картона. Солдат даже не вскрикнул, не сделал какого‑ либо движения: с остановленным взглядом расширенных глаз осел на дно своего окопчика, а за ним с бруствера, сползла, провалилась в окоп его винтовка, не сделавшая еще ни одного выстрела.

Первый убитый вблизи, в нескольких шагах… Это всегда впечатляет, отдается в сердце, как укол, страхом за себя. Случайность, какой могло и не быть. Какая может быть и с тобой… Одна из тех, что постоянно происходят на войне. Не потянись солдат в злосчастный для себя миг глянуть вперед, в сторону немцев, сбоку бруствера перед своим окопчиком, или глянул бы чуть позже, на одну лишь секунду – и не встретился бы с пулей, да еще разрывной… Может быть, никогда больше не просвистела бы она близко, возле него, только этой было назначено так – и он к ней сам поспешил… Ах, да что гадать, разве что‑ нибудь угадаешь на войне – где, какой подстерегает тебя миг…

Не время было думать о постороннем, но на ум Антону пришли рассуждения из книги, что он читал в пору увлечения военной историей. Автор утверждал, что военные операции чрезвычайно редко совершаются гладко, точно по планам. Там, где действуют большие массы людей, где многое зависит от соблюдения времени, от расстояний, которые нужно преодолеть в определенные сроки, где проявляется воля, распорядительность, умение десятков, сотен руководителей различных степеней, от самых высших до самых низших, там всегда неизбежны и происходят всевозможные упущения, просчеты, промахи и ошибки, непредумышленные нарушения инструкций, указаний, опоздания, несогласованность в действиях, в движении и готовности войск, неверное понимание и, следовательно, неверное выполнение и даже полное невыполнение отданных распоряжений. И еще многое, многое в подобном роде. Наполеон, приводил пример военный историк, проиграл свое главное сражение при Ватерлоо и лишился всего, чего он достиг, императорского титула и господства над Францией только потому, что на поле битвы, что‑ то недопоняв в составленной Наполеоном диспозиции, неправильно рассчитав расстояние и время в пути, опоздал со своим корпусом маршал Груши́. Груши был самым надежным и самым исполнительным военачальником Наполеона – и тем не менее допустил роковую ошибку.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒