Анатолий Сергеевич Галиев 6 страница

В конце апреля Щепкин пришел в дом к Даше необыкновенно рано, еще и солнце не садилось, принес в мешке низку воблы, две банки мясных консервов и буханку хлеба.

– Это вам, люди‑ птицы, чтобы на неделю хватило… – сказал он, весело блестя глазами. Даша глянула настороженно, но при младших говорить Дане ничего не стала. Щепкин вырезал из деревяшки пропеллерчик‑ ветродуйчик, полез на крышу, приколотил на радость детворе игрушку. Мельничка под порывами свежего ветра трещала, вертелась, разворачиваясь.

Малыши от радости прыгали во дворе, кричали «ура».

Когда, поев, угомонились и улеглись спать, Щепкин подошел к Даше, которая стирала в корыте золой (мыла не было) бельишко, спросил:

– Помочь?

Даша глянула исподлобья серыми своими глазищами угрюмо, спросила тихо:

– Ты мне только не ври, полетишь куда‑ нибудь?

Щепкин помолчал, кивнул. Потом сказал:

– Ты не обижайся, Дашка, но я теперь тут, с вами, ночевать не буду. Слишком далеко до аэродрома. Будет свободное время – приду. А лучше вы приходите.

– Я ведь думала, что ты вместо бати будешь. Старшой же, – сказала Даша. – А выходит, все на мне…

– Ну вот, обиделась.

– Я понимаю. Раз это для революции нужно – так я понимаю. У меня тут днем уже Нил Семеныч был. Обещал приходить часто, и еще сказал, что будет нам кашу из вашей военной кухни носить. Так что ты не беспокойся.

– Прости уж… – сказал Щепкин.

Собрал вещички в узелок, ушел среди ночи. Даша до утра не прилегла, грела в чугунах воду, стирала бинты для лазарета, за это раз в неделю выдавали по три фунта дробленки‑ крупы, можно супчик сварить, малышня ела не задумываясь, откуда что берется. Заботы…

На столе в кабинете Туманова лежали два мешка с консервами, хлебом, солью, табаком. Их привезли из штаба армии. Рядом узелок с тяжелой гайкой, к которой была привязана скатанная холщовая лента метра в три: самодельный вымпел для связи. В узелке вместе с гайкой лежал осургученный пакет.

Задание было трудное и многоцелевое. Для начала выйти к дельте, скинуть на береговую батарею срочный пакет для флотилии. Затем лететь вдоль северного берега Каспия, углубляясь на восток до колодца Сладкого. Туда еще зимой завезены на верблюдах три бочки бензина и два пуда касторки – там промежуточная площадка. Но летать туда еще никто не летал, и какая она там, площадка, после того как снег начал сходить, – неведомо. Вблизи колодца недавно произошло неладное. Небольшой войсковой заслон, выдвинутый против казачьих наскоков, самовольно снялся с позиции и прибыл в город, на месте остались только коммунисты, человек пять. Причина была такая: оголодали, кто‑ то из бузотеров пустил слух, что там, в Астрахани, «они шоколад жрут, а мы тут дохнем». Дезертиров встретили серьезно, они уже каялись, бия в грудь и обливаясь скорбной слезой: «Грех попутал! » Но думать надо было не о них, а о тех, кто остался. Ибо ушедшие забрали почти все съестное.

Щепкину надлежит, оставив продовольствие красноармейцам, залить оба бака бензином и сделать главное – долететь до Мангышлака и посмотреть, держится ли еще лед. В северо‑ восточном секторе Каспия, на мелководье, ледяной покров толст и сходит поздно. Если море свободно ото льда, Щепкину следует пройти до форта Александровского и разведать: не прошли ли в бухту по свободной воде вражеские корабли и есть ли на берегу войска…

Ориентир Щепкину Туманов указал единственный:

– Вы, Даниил, вдоль берега летите. Верст через сто будет бухточка, похожая на полумесяц, от нее берите на север, сразу выйдете к колодцу. Опыт полетов на дальность у вас есть, не то что у моих… Дополнительный бак Глазунов поставил!

Заслон располагался в глинобитных мазанках. На карте в том месте Туманов поставил крестик. Щепкин понимал, что этот полет вроде настоящего экзамена. Весь отряд тревожно ждал, как он справится.

Кондратюк, так тот даже возмутился:

– Чего его на колесной машине над морем посылать? Что флотские делают? У них же в Оранжерейном летающие лодки есть… М‑ 9, Григоровича…

– Есть, да не совсем! – сердито сказал Туманов. – Сплошная рухлядь. Они и до Чечени не дотягивают. А тут такой путь… И бросьте вы эти панические разговоры, что далеко и опасно. Штаб десант готовит на форт, нужно знать, что там. В форту белая радиостанция, через нее из Петровского на Гурьев радиотелеграфисты между Деникиным и Колчаком связь держат! Возьмем форт – обрубим!

Глазунов не хотел, чтобы летнабом со Щепкиным шел Свентицкий, но Леон сумрачно пожаловался Щепкину:

– Тебе доверяют, мне, выходит, – нет? Сколько с тобой, мон шер, летали вместе! Ты что, тоже обижаешь Ленечку?

И Щепкин настоял, чтобы летел именно он.

Машину Глазунов готовил всю ночь. С вечера сказал Щепкину:

– Не нравится мне, Даня, знаешь, третий цилиндр. Вроде постукивает…

И хотя Щепкин отлично знал, что ничего там не постукивает в моторе, сам прослушал, но он понял, что Глазунову хочется, чтобы там что‑ то стучало и чтобы именно он, Глазунов, этого стуку не допустил, и он сказал:

– Мне тоже показалось… Но, может быть, я ошибаюсь! Так что ты уж постарайся.

И Глазунов, зардевшись от удовольствия, кивнул молча и ушел.

Поднялись со Свентицким затемно, попили чаю, переглянувшись, сплюнули через плечо, пошли к аэроплану.

…Леон подергал сзади за шпагат, который был привязан к правой руке Щепкина, вокруг манжеты комбинезона. Оказывается, проверяет сигнализацию. Сошлись на давней системе: один раз дернет – снижаться, два – пошел в высоту, три – ходить по кругу над одной точкой, четыре – домой. В слюдяных очках Леона плавало розовое зарево, солнце только‑ только поднималось, поле еще лежало в тумане. Но роса уже выпала, и за перкалевую обшивку Щепкин не беспокоился, за ночь в ангаре вряд ли отсырела, не отойдет, не сморщится гармошкой.

Мотор прогревался на малом газу, от винта шел сильный ток воздуха, с Туманова сорвало кожаный картуз, и он побежал за ним догонять. Никто не заставлял других пилотов подниматься в такую рань, но они все высыпали из дачки – провожать.

В кабине как всегда потряхивало, от мотора уже густо шло тепло, пробивалось сквозь сапоги, ползло к коленкам. Щепкин подвигался, пристраивая ноги на педалях, под сиденьем внизу загремело. Это Глазунов подсунул вместо брони от обстрела снизу из винтовок здоровенную сковородку. Щепкин хотел было ее выкинуть, но Нил Семеныч смотрел так огорченно, что он не решился его, сизого от бессонной ночи, осипшего, обидеть.

Прикрыв глаза, он привычно проверял себя… Горючим залиты оба бака, не бензин – чистая, профильтрованная слеза. Столбик бензомерного стекла перед носом заполнен доверху синеватой жидкостью. С маслом порядок. Ручная помпа – нормально. В боковом кармане в кабине шприц‑ насос для заливки цилиндров на случай вынужденной посадки, без него мотора в степи не запустишь.

Центровка вроде нормальная. Вместо пулемета и запаса патронов такой же вес продовольствия.

Компас на правой руке, часы на левой, в зеркале заднего обзора видна кожаная башка Леона, он ерзает от нетерпения. Ничего, потерпишь, милый друг! Что еще? Карта всунута за голенище правого сапога, блокнот на колене, альтиметр привязан под коленкой, карандаш на шпагатике, если что записать.

Щепкин посмотрел на небо. В еще бесцветной вышине давал кругаля коршун. Ветра нет, «колдун» на мачте обвис, как мокрая тряпка, пока солнце не прогрело землю, болтать не будет, и это хорошо.

Он подвигал ручкой управления, с удовольствием ощущая сквозь кожу перчатки рубчатую шероховатость полуштурвальчика. Поймав себя на том, что тянет с вылетом, наслаждаясь каждой секундой привычного дела, тронул рычажок газа.

Мотор с металлическим, плотным звоном принял нагрузку. Щепкин поднял руку, Глазунов, пригнувшись, выбил из‑ под колес козелки, и аэроплан, подрагивая, словно от нетерпения, понесся по плотной земле аэродрома, легко вспухая над нею. Дружно, как в слаженном хоре, вступили, смешиваясь с грохотом двигателя, новые голоса. Плотно зашелестел воздух над плоскостями, заныли расчалки, в стойках басовито загудело.

В лицо садануло таким холодным и сладостно‑ привычным потоком, что Щепкин разинул рот, ловя его и глотая, словно терпкое светлое вино.

Заложив вираж над станцией, он вышел снова к аэродрому, покосился вниз. От пробежки на земле, влажной от росы, остался темный тройной след: двух колес и хвостовой лыжи. В начале следа стояли, задрав голову, люди.

Щепкина переполняло чувство силы, озорства, задора.

Он пощурился, протер очки, запотевшие от холода, и положил аппарат на курс.

Вскоре пришло то, что он так любил – знакомое чувство уверенности в том, что все будет хорошо, ощущение покоя и веселого ожидания: что там, впереди, во времени и пространстве?

Даниил Щепкин не принадлежал к той породе авиаторов, которым каждый, даже обычный тренировочный полет, доставлял почти наркотическое наслаждение. На германском фронте он знавал таких пилотов и, если честно, относился к ним как здоровый человек относится к человеку, пораженному интересной, но все же болезнью. Такие авиаторы никогда не считали полеты работой. Щепкин с интересом слушал их слова о некоем чувстве всемогущества, которое властно приходит к ним в небе, о своеобразном опьянении полетом: о жажде высоты, еще большей скорости… Но всегда думал только о том, что среди этих людей было очень мало по‑ настоящему умелых пилотов. Нет, на земле не было более мужественных, чем они. Это был своеобразный орден, клан, кружок, где посвященный понимал посвященного. Они любили малевать на своих аппаратах сложные и грозные эмблемы, носили талисманы: образки, мешочки земли с могил предков, дамские перчатки, усушенные заячьи лапки, прочую дребедень. У них были дни недели, когда наотрез отказывались летать, и дни, когда они летали особенно охотно.

Щепкин не понимал, почему Леон находил удовольствие в общении с ними и даже подражал им: нацепил перстень с черепом, изобразил на кабине своего «фармана» Георгия Победоносца с копьем и змием. Ведь как пилот Свентицкий отличался абсолютно трезвой, холодной головой и жестким, точным расчетом. Однако Свентицкий только фыркнул:

– Темнота! Мне приятно среди этих масонов чувствовать себя нормальным человеком… Не с тобой же толковать о тончайших движениях души!

Еще тогда Щепкин понял, что эти люди постоянно помнят в полете о том, что внизу – твердая, свирепая, пятнистая земля, которая стережет их, словно зверь в засаде. Щепкин относился к земле с уважением, как к достойному противнику, он помнил о ней, но эта память никогда не оборачивалась вот таким постоянным, тягучим страхом. Смерть (а они, он был уверен, никогда не могли о ней забыть), игра с нею – все это делало их более сильными, чем они были на самом деле. Они тщательно скрывали свой страх перед полетами, но именно страх – и в этом было что‑ то вывихнутое – делал эти полеты для них желанными. Вернувшись на аэродром, они каждый раз будто заново переживали радость жизни, выплескивали ее в пьянство вселенских масштабов, диких выходках, беспричинных слезах и яростной, доходящей до скотства охоте на женщин. Казалось бы, именно Щепкин, после аварии, когда с ним произошло в действительности то, чего так боялись эти люди, должен был бы понять их и стать похожим: нервно‑ хмурым, сосредоточенным, то болтливым до назойливости, то молчаливым до слез.

Но он и к катастрофе (лицо, залитое маслом из пробитого бачка, лизали жгучие языки огня, а «фарман», роняя лохмотья, падал, скособочившись, разваливаясь на части, в черную зелень леса) отнесся – потом, конечно, уже на госпитальной койке – холодно и рассудительно. Он проверил себя и убедился, что сделал все, что мог. Он всегда верил в машину, тем более ту, которую готовил Глазунов, и, раздумывая, убедился – и в этом случае она не подвела. Причина была в напарнике, бароне Тубеншляке, который сопровождал его в том полете на «ньюпоре» и всадил в его машину сзади полную очередь из «гочкиса». Щепкин, лежа в госпитале, сначала с трудом допускал мысль о том, что этот веснушчатый балбес сделал так специально. Может быть, сорвало предохранитель, может быть, он случайно нажал на кнопку пулемета, стоявшую на ручке управления, синхронизаторов в те времена еще не было, и пулеметы на «ньюпорах» ставили на высоких стойках, чтобы очередь шла над винтом, не задевая лопастей.

Но Глазунов прислал тогда в госпиталь письмо с одним из раненых, мимо военной цензуры, где прямо написал: Тубеншляк по пьянке проговорился в узком кругу, что одним из тайных большевиков в отряде стало меньше именно по его желанию. Мотористы барончика хотели прижать, но он, почуяв неладное, смотался в тыл лечить внезапную хворь. Все это не удивило Щепкина, уже тогда он хорошо понимал, что у него, такого обыкновенного и ничем не примечательного, могут быть среди своих, русских, враги и что враги могут быть веселыми, добродушными и внешне свойскими парнями, такими, как смешливый барон Тубеншляк. Мир для него уже четко разделился на врагов и друзей, граница меж ними была кровава и бескомпромиссна. Или – или…

Шпагат врезался в руку, дернулся. Леон давал знак снижаться. Щепкин заложил вираж, глянул вниз. На песчаной косе в открытую стояли четыре тяжелых орудия. Близ длинной палатки густо дымила полевая кухня. К косе был причален катерок, значит, пакет на флотилию доставят быстро. По косе бежали флотские – черные муравьи, – махали руками.

«Вот балбесы, – с досадой подумал Щепкин. – Нужно будет сказать, чтобы хотя бы чуть прикрыли батарею. Все же как на ладони».

Он снизил машину метров до пятидесяти. Леон швырнул вниз самодельный вымпел. Белая лента, трепеща, полетела на косу. Вокруг нее сразу собрались батарейцы. Щепкин покачал плоскостями, пошел в высоту, забирая к востоку.

Море открылось тихое и блестящее. Справа, поодаль, на двенадцатифутовом освобожденном ото льда рейде стыл в неподвижности флот: серые полоски миноносцев, темные утюжки пароходов, множество барж. Густой дым из труб поднимался в безветрии столбами, казалось, над флотом рождается дождевая туча. Приглядевшись, Щепкин понял, что с барж идет заправка боевых кораблей. Не только, видно, топливо принимали они, но и воду, хотя вокруг воды было целое море. Туманов с горечью говорил, что флотским очень трудно: туго со снарядами, мало торпед, плохо с углем и нефтью, главная сила, миноносцы, переведенные сюда по каналам и Волге с Балтики, изношены до последней степени. Но хуже всего другое: каспийская вода оказалась слишком соленой для котлов, приспособленных к работе на более пресной балтийской воде. Ходу дать не могут – накипь и соль быстро забивают трубки паровых котлов. Приходится заправляться на рейде пресной водой, так же, как топливом.

И все‑ таки флотилия выглядела грозно – солидный строй военных кораблей внушал уважение.

Щепкин отвернул самолет еще круче на восток.

…Внизу дугой загибался плоский песчаный берег. На сером песке кое‑ где мелькали гривки голого ивняка. То и дело отсвечивали круглые, как блюдца, мелкие озера, серебряные полосы солончаков. Слева куда‑ то в марево распласталась ровная, как блин, пустыня: ни домика, ни души. Направо, такое же ровное, уходило море, серое поодаль, зеленое, прозрачное как стекло внизу. С верхотуры хорошо было видно мелкое дно в зарослях красно‑ бурых мохнатых водорослей, желтые пятна отмелей. Но краю берега шевелилась белая кайма пены, с моря шел накат.

В бесцветном круге винта плясал, будто бы розовая бабочка, блик солнца. Внизу, по краю берега, бежала, то ныряя в провалы, то вспрыгивая, черная крестообразная тень от аэроплана.

Вспомогательный крейсер «Президент Крюгер» стоял на бочках в бакинском порту. С левого борта была ошвартована нефтеналивная баржа, на ней стучал насос, в цистерны «Крюгера» перекачивали топливо.

На «Крюгере» шла утренняя приборка, русские матросы окатывали из шлангов палубу, драили медяшку, артиллерийская команда из англичан занималась проверкой носового орудия тяжелого калибра. Толстый и длинный ствол его то поднимался к небу, то полз по кругу, словно нащупывая цель в пестроте весеннего города.

С правого борта у опущенного парадного трапа покачивался посыльный катер. На палубе его под полотняным тентом двое русских офицеров лениво играли в шахматы.

Катер стоял давно. На нем к коммодору Норрису, сэру, прибыл для конфиденциального разговора личный курьер главкома Деникина генерал Гришин‑ Алмазов. Беседа затягивалась.

Генерала коммодор принимал в своей каюте, наедине, генерал сносно говорил по‑ английски, некогда служил в атташате российского посольства в Лондоне.

Разговор был трудным.

От Деникина курьер привез в презент коммодору оружие: саблю тонкой златоустовской работы, великой красоты и ценности. Коммодор, подрагивая вислыми щеками, все выражал благодарность и восхищение подарком: разглядывал, поворачивал на свету клинок, серебристо‑ голубой, в муаровых разводах стали, трогал шагреневые ножны, украшенные накладками из черненого серебра, взвешивал на ладони литую тяжесть эфеса из червонного золота и мамонтовой кости.

По переборкам каюты от клинка брызгали солнечные зайчики. Грузный угрюмоватый Гришин‑ Алмазов через силу улыбался, отхлебывал крепчайший чай и говорил, что видит в подарке этом высокий символ: на эфесе выгравирован Георгий Победоносец, поражающий дракона своим копьем. Вот так же будет поражена и гидра большевизма. Выражал надежду, что ныне сей меч находится в крепких руках храброго воина.

Коммодор одобрительно кивал, но от главной темы ловко уходил, словно не понимал, к чему клонит генерал.

Гришин‑ Алмазов снова и снова возвращался к своему. Главкомом Деникиным поручено ему строго секретно переправиться через Каспий в Александрово‑ форт, оттуда на Гурьев, к верному казачеству, в расположение войск генерала Толстого, а затем добраться и до штаба победоносного адмирала Колчака, правителя Сибири, войска которого нынче находятся на марше в блистательном натиске: уже взяли Уфу, Бугульму, Ижевск и Воткинск, вышли с востока к Волге.

Командующий иностранными войсками в Сибири генерал Жанен помогает адмиралу, крепко держит в руках всю Транссибирскую магистраль. Объединенные силы его легионеров: чехов, сербов, румын, американские и французские добровольцы – тоже способствуют успеху наступления.

Однако, несмотря на огромность введенных в действие сил, адмиралу будет трудно одному, повернув к Москве, сломить противодействие Красной Армии.

Только соединившись на Волге, обе армии объединенными силами закончат летнюю кампанию долгожданным успехом. Прошлой зимой Красная Армия неожиданно перешла в наступление, вытеснила на юге, из районов Царицына и Воронежа, восьмидесятитысячную армию Краснова, лишь небольшая часть которой сумела отойти на Дон. Ныне же Добровольческая армия с помощью союзников налилась новой силой, в тылах красных вспыхнули мятежи, буквально через неделю‑ две главком начинает решительное наступление на Царицын.

Взяв его, он намерен двинуться вверх по Волге, слить свои силы с силами адмирала Колчака, вступить победно в столицу.

Для координации действий он, Гришин‑ Алмазов, и везет в штаб адмирала вместе с личным письмом Деникина стратегическую разработку.

Коммодор, сэр Норрис, на это выразил одобрение: наконец‑ то две великие армии русских перестанут действовать хаотически, установится точная координация действий, объединятся в единую мощь, в успехе которой он, коммодор, нисколько не сомневается.

На это курьер, утерев вспотевшее от напряжения лицо, заявил, что ключ к Волге – этой прямой дороги к центру России – Астрахань. Взять ее – это значит сразу же лишить большевиков даже мизерного количества нефти, которое они получают с Эмбы, хлеба, в котором они столь нуждаются, и, самое главное, важнейшей транспортной коммуникации, по которой они умело перебрасывают свои войска на наиболее угрожаемые направления. Падет Астрахань – Царицын окажется в окружении, а там бог поможет!

Генерал, вздохнув, перекрестился в угол каюты.

Норрис, скрыв усмешку в молочно‑ голубых глазах, сказал, что он великолепно понимает значение Астрахани и ценит столь же точное понимание в собеседнике.

Курьер, не выдержав политесу, спросил в упор:

– Так когда ударите, сэр?

Коммодор сокрушенно покачал головой, пояснил: очень трудно за короткое время недавно прибывшим британским морякам довести эскадру до приличного состояния. Правда, в прошлом году политика приподнесла грандиозный подарок: русская Каспийская флотилия почти целиком перешла на сторону врагов большевизма. Белые офицеры раскололи ее, увели канонерки, миноносцы, вспомогательные суда. Однако пришлось значительно усилить команды британцами, русские матросы ненадежны. К тому же запущенные корабли в большей части небоеспособны. Рухлядь! С некоторых он даже посоветовал снять вооружение. Чего стоит один «Геок‑ Топе» – музейный экспонат! Только подумать – колесный, двухтрубный, парусно‑ паровой корабль, на котором нужно держать и механиков, и команду, которая бы могла совершать эволюции под парусами. Тысяча тонн водоизмещения, а вооружение нелепое – всего четыре легкие пушчонки и столько же пулеметов. Грустно и смешно!

Коммодор явно чего‑ то недоговаривал.

Курьер заметил, что он не понимает беспокойства сэра Норриса. Он, конечно, не знает всех тонкостей морской службы, но, но его сведениям, корабли являют мощную силу. За зиму усилиями достопочтенного коммодора к прежним силам прибавились еще и крупные торговые, переоборудованные для боя, быстроходные суда «Америка», «Австралия», «Азия», «Африка»… (здесь генерал пошутил по поводу страсти соотечественников давать кораблям названия материков). Они превосходно вооружены дальнобойной артиллерией. Отличные ходоки «Эммануил Нобель», «Юпитер», «Галилей» тоже представляют немалую силу. Он, конечно, даже не говорит о доставленных с Черного моря торпедных катерах, но уверен, что коммодор покажет в самом ближайшем будущем большевикам, что значит ум и мужество британских моряков.

Коммодор чуть поморщился: русский генерал был неплохо осведомлен. Но не объяснять же ему секретного предписания Адмиралтейства: британской экспедиции на Каспии действовать осмотрительно, споспешествуя прежде всего интересам империи. Главный интерес здесь, на Каспии, – Баку: такой превосходной нефти и в таком количестве нельзя добыть ни на одном месторождении в пределах империи.

В тот момент когда Россия снова встанет на прежний путь, важно, чтобы на Каспийском море находилась мощная эскадра под английской опекой. Для того чтобы диктовать свои условия, иногда даже не нужно стрелять. Стволы расчехленных орудий бывают убедительней самой тонкой дипломатии, самые веские аргументы лежат на стеллажах в пороховых погребах кораблей. Он, Норрис, должен сохранить их в неприкосновенности, не тратить напрасно. Абсолютно ясно, что после падения большевиков границы Российской империи приобретут совершенно иные очертания. Туркестан, Кавказ, Закавказье будут окончательно отринуты от Москвы.

Но не объяснять же все это русскому курьеру?

В то же время он прав в одном: большевистская Астрахань стоит как кость в горле и у него, Норриса. И все‑ таки… все‑ таки спешить не стоит. Красный флот слаб, лишен топлива и боеприпасов – опасности никакой.

Коммодор негромко, постукивая загорелой рукой по карте, пояснил курьеру, что он нацелил воздушные силы на Астрахань и считает, что этого, вкупе с действиями сухопутных русских сил, достаточно.

Курьер выразил восхищение, но твердо ответил, что, по его мнению, Норрис недооценивает большевиков.

Коммодор, подумав, сказал, что в любом случае он в ближайшее время начнет активные операции, для этого только нужно все проверить и рассчитать точно. Покончить с красным флотом одним ударом.

(«Пообещать – не значит исполнить», – про себя подумал коммодор. )

Курьер облегченно вздохнул.

Коммодор, засмеявшись, сказал, что он не любитель дипломатии, старый моряк есть старый моряк, и после длительных разговоров у него появляется неукротимая жажда.

Вестовой принес подносик с маслинами и бутылкой коньяку. Коммодор расстегнул верхнюю пуговицу кителя, показывая, что официальная часть закончена.

Генерал тоже расслабился.

– Да, а когда я смогу отправиться в Александрово‑ форт? – напомнил он. – Время не ждет.

– Я бы с удовольствием лично доставил вас к форту. Однако у меня слишком много дел. Послезавтра, генерал, вы уйдете на быстроходном посыльном судне «Лейла».

– Однако… – встревожился курьер. – Нас не перехватят в море? Вы сами понимаете, коммодор, я беспокоюсь не за себя. Со мной документы, от которых зависит судьба России!

– Народный флот стоит на якорях. «Лейла» свободно дойдет до форта. Я думаю, что моей уверенности в этом достаточно, чтобы вы не волновались?

– Вполне… вполне… – облегченно засмеялся курьер.

Сигнальщик Коллинз с вспомогательного крейсера «Президент Крюгер», получив увольнительную на берег, бродил по Баку. Ладного, синеглазого матроса видели на шумном базаре, в чайхане, где он с любопытством разглядывал темные лица и бараньи папахи завсегдатаев, в электротеатре, где шла трагическая лента «Молчи, грусть, молчи»…

Затем сигнальщик Коллинз углубился в переулки старого города, застроенные древними домами, которые почти смыкали верхние этажи над его головой. Матрос подошел к сапожной мастерской, посмотрел на вывеску «Алахвердиевъ. Европейская и восточная обувь. Заходи, пожалуйста! », на заколоченные окна и двери и расстроенно пожал плечами.

Ветер мел пыль по пустынной улице. Поодаль чернявый мальчишка катал обруч. Обруч звенел по камням, подпрыгивая.

Матрос пошел из улочки.

Через квартал он услышал за собой шаги. Оглянулся. Пожилая женщина с корзиной в руках семенила за ним, задыхаясь от быстроты.

Молча сунула ему в руки корзину и так же быстро ушла.

Коллинз без удивления посмотрел в корзину, там лежали гроздья крупного привядшего прошлогоднего винограда. Сдвинул виноград, вынул из‑ под низу пачку листовок, отпечатанных слепым шрифтом на толстой бумаге. «В кого ты стреляешь? » – было написано крупно сверху по‑ английски.

Матрос удовлетворенно усмехнулся, спрятал листовки за пазуху. Три месяца назад он впервые получил такие, зайдя в сапожную починить башмак. Теперь они уже ему были не нужны – листовки ждала и требовала команда.

Не вся, конечно, пока четверо.

«Почему ты грустен, Томми? » – весело замурлыкал песенку Коллинз. Пошел на пирс ждать катер с «Крюгера». На пирсе он увидел двух старух в одинаковых старомодных шляпах, засаленных темных платьях, в потертых котиковых накидках, высоких шнурованных ботинках. Удивился нелепости того, что происходило. Первая, в синеватой седине, поблескивая пенсне на шнурочке, брезгливо ловила на удочку рыбу. Вторая сидела на низком кнехте и читала книгу. На морщинистых руках ее белели кружевные митенки.

На воде подпрыгивал пробочный поплавок.

В стеклянной банке плавал мордастый бычок, наживка – черви – копошилась во второй баночке из‑ под монпасье.

– Клюет, княгиня? – сказала читавшая.

– О, боже! Боже! – отчаянно всхлипнула удившая.

– Прекратите ныть! – раздраженно, басом рявкнула первая. – Жрать‑ то надо! Ловите рыбу!

– Я не умею…

– Научитесь!

Коллинз, засмеявшись, отобрал из старушечьих рук со следами колец на пальцах удочку, сменил червя, забросил.

Корзину с виноградом отдал старухам. Те бурно благодарили, тотчас же принялись есть, отщипывая аккуратно по виноградине.

Через полчаса на пирсе уже лежала горка шевелящихся бычков.

Старухи смотрели, на Коллинза восторженно.

– Ах какой молодец! Какие они все молодцы, эти англичане! – щебетала одна из них. – Когда они прогонят большевиков и мы вернемся в Петроград, я непременно съезжу в Лондон… Вы не мечтаете об этом, княгиня?

– Сейчас я не княгиня. Сейчас я беженка. И я хочу жрать!

– Надо экономить, София! Как ты думаешь, он хотя бы чуточку понимает, что удит форель для двух самых богатых женщин России?

– Это не форель, а бычки! И мы нищенки. На наших землях сейчас спокойно пашут мужики!

Коллинз не понимал, о чем говорят старухи, свистел весело, глядя на поплавок. Сегодня он наловит рыбы для этих двух старых и смешных женщин. Ловить рыбу – это прекрасно. Почти как дома. За четыре года, которые он не видел своих малышей, они уже подросли. В первый же день, когда он вернется, он возьмет своих ребятишек в лодку и выйдет в море. Они будут ловить рыбу, не такую, а настоящую, океанскую, на крепкую толстую лесу. Ребят пора приучать к работе. Из них нужно сделать настоящих рыбаков.

Большевики правы: пора кончать с этой войной. Пора кончать…

Свентицкий дернул шпагат, но этого уже и не нужно было, Щепкин увидел сам: плоскокрышие мазанки вросли в землю, вокруг них четкий овал заграждения, видно, насыпали песку в мешки и обложились. Похоже было на обычный двор, но из мазанок никто не выбежал на звук мотора. Над черным зрачком колодца торчал в небо, как ствол зенитки, журавль.

Поодаль от мазанок виднелись бочки с горючим, торчали вешки, обозначая посадочную площадку. Щепкин охнул – на площадке валялись большие камни: видно, под снегом не заметили, когда обозначали площадку. Садиться нельзя.

Щепкин сделал круг, прошел еще раз, почти задевая колесами поросшие травой крыши. Но из мазанок никто не выходил. От неожиданного поворота дел он даже обозлился: «Спят они там, что ли? » Но тут же: «Глупо! Вероятнее всего – беда! »

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒