Анатолий Сергеевич Галиев 3 страница

Пока Леон хлопотал над чашками, заваривал густой, как деготь, чай, Черкизов сказал, вспомнив:

– Да, Даниил Семеныч, вам письмо…

– Мне?

– Ну‑ ну!.. – Черкизов погрозил пальцем лукаво. – Тихий, тихий, а все успел.

Он подал Щепкину аляповатую рождественскую открытку с ангелочком и золоченой каймой. Щепкин, сдерживаясь, начал читать.

«Милый мой друг! Помнишь ли? Я забыть не могу. В вихре любви слились наши души. Конечно, я просто слабая, греховная женщина, но ты произвел переворот и взрыв в моей душе…»

– Что за чушь? – краснея, сказал Щепкин. Черкизов пытливо смотрел на него.

Подпись «Манана» была жирно пришлепнута штампом цензора. Открытка была из Батума.

Пробегая текст глазами, Щепкин успел поймать главное:

«В Баку у меня крохотная дочурка, но я знаю – это не помешает нам рука об руку вместе идти по жизни».

Ясно одно – весточка от Силантьева. Любовные страсти тут ни при чем. Требует срочно ехать в Баку. А как это сделать? Свентицкий заинтересованно заглянул через плечо в открытку.

– От кого это, Данечка?

– Да ну! Ерунда какая‑ то! – сердито сказал Щепкин. – Ну, было… А она… такое…

– Кто «она»? – изумился Свентицкий.

– Не смущайте поручика… – засмеялся Черкизов.

Щепкин порвал открытку, швырнул на угли в чугунную печь.

Сели пить чай, рассовав деньги по карманам. Черкизов молчал, задумавшись, поручики тоже молчали – не нарушать же болтовней субординацию.

Из расколотого окна пробивался морозный пар, окно в хате было заткнуто ситцевой подушкой, но все равно от него несло холодом. За стенкой штабной писарь отчитывал какого‑ то солдата:

– Я тебе, дурья башка, что говорил? Чернило держи на печке. А теперь – чем писать? Замерзло все. А отогреешь – жижа будет! А не чернило!

Сквозь замороженные стекла, в оттаявшие пятачки, был виден все тот же надоевший пустырь, на котором стояли высокие ящики с привезенными «де‑ хэвилендами».

Вокруг ящиков плясал часовой в башлыке.

– Как положение в сем краю? – наконец спросил Леон вежливо, чтобы что‑ то спросить. – Что нового?

– Замерзло все, – ответил, подумав, Черкизов. – Большевики уползли к устью Волги через пустыни раны зализывать. Линии фронта фактически не существует. Они – там, мы – здесь. Вот… – Черкизов кивнул на бумаги. – В Ростове беспокоятся: не начнется ли весной среди наших войск эпидемия? Намерены прислать санитарный отряд для уборки трупов. Вы же видели – вдоль дорог отступления коммунисты уложились штабелями. Воронье обеспечили. Казаки постарались.

– Не столько казаки, сколько вошь… – возразил Свентицкий. – Тиф! И вы это превосходно знаете. Когда мы победим, в Москве рядом с Мининым и Пожарским нужно будет поставить из бронзы огромный памятник… Главному нашему союзнику! Соорудить этакую богатырскую вошь на тыщу пудов! И надпись по брюху: «Благодарная Россия».

– Вы… того… – засмеялся Черкизов. – Шутите да оглядывайтесь.

– А что на юге? – скрывая интерес, спросил Щепкин.

– Хорошо на юге, – сказал Черкизов. – Кабардинцы режут осетин, осетины – ингушей, ингуши – чеченцев, чеченцы – всех подряд. Прекрасно на юге! В Порт‑ Петровском стоит наш добровольческий отряд. Шестьсот офицеров, ни одного нижнего чина. Британцы готовятся к летней кампании. Эти свое дело знают.

– Надоело сиднем сидеть! – пожаловался Леон.

– Еще налетаемся… – усмехнулся Черкизов.

Когда авиаторы, нахлобучив папахи, ушли, он запер дверь на засов, выложил из железного ящика на стол сегодняшнюю почту. Приказано было подполковнику негласно провести проверку уже прибывших авиаторов и тех, кто явится им вслед, на предмет лояльности и верности белому войску. Сделать это было почти невозможно. Все архивы и дела царского УВОФЛОТА находились у комиссаров в Петрограде, а может быть, и в Москве. Бывали в прошлом году случаи, когда вполне трезвые пилоты вдруг сматывались на сторону красных, задним числом узнавалось – напрасно им доверяли. Черкизов написал в Ростов знакомым, не знавали ли они по германскому фронту неких Свентицкого и Щепкина. Сегодня связной привез ответную почту. О Свентицком отзывы были смешливые и благожелательные. А вот письмо барона Тубеншляка, лежавшего в госпитале по причине стыдной болезни, которой ужалил Амур незадачливого искателя приключений, встревожило.

«Витюша! Я человек легкий и на людей злюсь редко. Однако должен тебе сообщить, что ты пригрел на своей груди вполне созревшего краснопузого змия. В бытность мою в известном тебе корпусном авиаотряде сей Щепкин якшался с мотористами и прочим быдлом. Мы относили это за счет происхождения – вылез ведь в авиаторы из нижних чинов, когда из них начали в Гатчине спешно печь пилотов. Погоны получил за успешные бои. Так что офицер – никакой! Но не в этом суть. Когда в конце семнадцатого произошло известное тебе несчастье, наши хамы ничего не стеснялись. В открытую жалели, что нет его с ними. Я точно знаю, он член их таинственного солдатского комитета. Я писал об этом в нашу миссию во Франции, но, видно, письмо не дошло. Тогда была такая каша. Помнишь Могилев?.. »

Дальнейшее относилось уже к интимным воспоминаниям барона. Черкизов пробежал их, не вчитываясь, усмехнулся, представив себе огромного веснушчатого Тубеншляка в подштанниках и бязевой сорочке, изнывающего от скуки на больничной койке. Его преследовал какой‑ то рок. Частенько очередное галантное похождение заканчивалось скорбно. Почти всю войну провел несчастный Митя Тубеншляк в гостеприимных госпиталях.

В конверте Черкизов нашел и презент – дамскую перламутровую пудреницу, оклеенную пластырем накрепко. В пудренице Тубеншляк прислал немного серебристого порошка, тут же заботливо был уложен кусочек гусиного перышка, чтобы удобнее было нюхать. Черкизов с тоской посмотрел на кокаин, но заряжаться не стал: надо было разбираться с этим Щепкиным.

За стенкой писарь палил сургуч, удушливый запах его сжимал горло, вызывал тошноту. Это был знакомый омерзительный и сладкий запах уксуса, кислой, капусты, несвежих перин – всего того, чем пахнет нищета. Сын бедного почтового чиновника, уже юнцом с мутной, неясной тоской, Черкизов понимал: если не вырвется из‑ под крыши отцовского домика, где хнычут многочисленные появлявшиеся с нудным постоянством каждый год братья и сестры, то станет таким же, как отец, жилистым, унылым человеком, на лице которого было всегда озабоченно‑ рассеянное выражение, как будто он забыл в молодости что‑ то очень важное и теперь все время вспоминает, но никак не может вспомнить.

Он ушел из дому рано, уехал в Петербург, пытался изменить судьбу, но ничего не получалось. Долго служил секретарем у одного из именитых адвокатов. Однако штатская служба ничего не давала. Войну он – уже лысеющий – принял как счастье… Война тасовала людей, словно пестрые карты, сословные рамки ломались. Он уверенно шел по давно продуманному пути. Усвоил лениво небрежный тон, осторожно играл в карты, почти всегда выигрывая; нравился дамам, но всегда успевал удачно расстаться; летать начал сначала потому, что это было модно и шикарно, почти как игра в лаун‑ теннис, которой он тоже недурно владел. Больше всего повезло, когда сумел прибиться к ставке. Сначала летал связным из Могилева на фронт, потом пошел на повышение, оставил полеты. Уловив дух, царивший в ставке, усиленно восхищался в дамских салонах рыцарством немецкого воина, сетовал на то, что вместо единения приходится вести эту нелепую войну с Германией. Прогерманская группа, сплоченная вокруг императрицы, скоро оценила это. Наградой стал высокий чин. Впереди маячила прекрасная, не слишком спешная, но и не слишком медленная карьера, обеспеченность, может быть, известность. Фундамент был заложен, начало обрисовываться все строение, и вот, когда все казалось особенно крепким и надежным, – взорвалось!

Растерянный и жалкий, он вдруг с ужасающей ясностью понял – жизнь прожита напрасно. Был чин, но к своему чину он теперь относился с иронией: в среде полковников без полков и генералов без армий что он значил?

Правда, те, кто его знал по Могилеву, даже сейчас не нашли бы в нем никаких изменений. Внешне Черкизов оставался тем же – аккуратным, деликатно‑ вежливым, склонным к некоторому щегольству, лысеющим человеком. Только резкая судорога изредка дергала щеку, и на глаза наплывала мутная ярость.

Он не понимал причин, по которым Россия вдруг взбесилась, как лошадь, давно не пробовавшая арапника. Какое‑ то время всерьез раздумывал, не перейти ли на службу к большевикам. Потом понял, что они никогда не согласятся дать ему, явной контре, того, ради чего он жил и продирался к вершинам благополучия. Из этого родилась ненависть, холодная и четкая. Теперь он относился к каждому хаму, как к личному врагу. Он всерьез считал, что каждый из этих революционеров обделен судьбой так же, как и он, и теперь стремится к власти, довольству и благополучию, прикрываясь только для приличия высокими словесами. И он уничтожал их при каждом удобном случае так же, как, не задумываясь, уничтожил бы любого конкурента в прошлые времена. В этом было что‑ то ненормальное. Черкизов и сам понимал это, но остановиться не мог.

Бессмысленность его ненависти заключалась в том, что гигантское здание государственного устройства, все этажи и лестницы прежней власти рухнули, цель его жизни, заключавшаяся в неумолимом и мерном восхождении к власть имущим, исчезла. Однако он еще верил, что, может быть, когда‑ нибудь он возникнет вновь, этот прекрасный четкий порядок, где каждый знает свое место, и только такие люди, как он, могут отвоевывать столь редкие счастливые места под солнцем наивысшей власти.

Никто бы не мог подумать, глядя со стороны, что Черкизов томится, ищет нового хозяина. Надежного, крепкого. Такого, которому можно было бы служить уверенно.

Сейчас все свои надежды он связывал с британцами, понимал: если они приходят в какую страну, то – надолго. Вчера казалось: Индия, Персия, Мессопотамия – это далеко, а сегодня они уже в Туркестане, в Баку, здесь, совсем рядом…

Резкий выстрел оторвал Черкизова от размышлений. Он бросился к окну. Часовой в башлыке, задрав голову, глядел куда‑ то вверх. Из дула винтовки шел дымок. Солдат вскинул винтовку и начал снова стрелять. Свихнулся, что ли?

Черкизов выскочил на крыльцо, увидел: неподалеку стоят и смотрят в небо Щепкин и Леон.

Слабый, еле слышный треск тоже шел с неба.

Черкизов поднял голову: в белесом зимнем небе, на высоте более версты, чуть в стороне полз «Фарман‑ 30», похожий на воздушного змея.

Закатное солнце подсвечивало его снизу, и он казался оранжевым.

– Перестань палить, дурак! – крикнул часовому Черкизов. – Высоко!

Щепкин и Свентицкий подошли к нему.

Лицо у Свентицкого было растерянным:

– Вот вам, Виктор Николаич, и зима! Красные‑ то летают, а мы сидим!

– Какие это красные? Откуда? – сказал Щепкин.

– Не иначе из Астрахани, – уверенно и зло фыркнул Черкизов. – Фанатики!

– Не может этого быть… Далеко, – возразил Щепкин.

– Значит, где‑ то устроили промежуточную площадку, – сказал Черкизов, следя за уходившим «фарманом».

Потом покосился на Щепкина. Тот смотрел расстроенно и жадно.

– Эх, Виктор Николаич! – сказал он тоскливо Черкизову. – Сейчас бы вверх – и за ним! Дать бы перцу!

– Ничего, скоро весна, поручик! – сказал Черкизов.

Вернувшись в штаб, он посидел немного, раздумывая о Щепкине. Да нет, прилет красного авиатора действительно расстроил того. Тубеншляк же и соврет, недорого возьмет. Сколько он, Черкизов, к Щепкину присматривается, щупает – ничего подозрительного! «Ладно, вот явится в отряд сам барон, тогда и разберемся». Черкизов решительно разорвал донос, который начал было писать в Ростов милейшему полковнику Ер‑ Назарову, который дневал и ночевал в пыточных подвалах контрразведки.

…А в хате напротив Свентицкий недоуменно смотрел на Щепкина, который блаженно и радостно ухмылялся:

– Чего сияешь, мон шер?

– Так весточку от дамы сердца получил, Ленечка!

– Врешь ты все! – сказал Леон. – Ты от дам, как от чумы, бегаешь! Тоже мне, Дон‑ Жуан!

– А это такая дама, которая тебе и не снилась…

– Ой, гляди, Данька, что‑ то ты вертишь! – встревоженно глянул Свентицкий,

К январю 1919 года колючей проволокой фронтов контра окончательно стиснула Республику со всех сторон света.

Откуда главной беды ждать – неизвестно. То ли с Севера, от Мурманска и Архангельска? То ли с Балтики, на краешке которой держится Петроград? То ли из‑ за Уралья? То ли с Украины? То ли с Дона? То ли с Волги?

Куда ни кинь – всюду клин. Более полмиллиона штыков и сабель на Москву нацелились.

Всюду, где хотя бы малый храм вздымал к черному небу святой крест, сладко курился ладан, ревели низкие голоса во здравие иноземных защитников, которые прибывали со всех краев многогрешной планеты для последнего похода против Красной Армии.

Стучали лбы об церковные половицы, взметывались в крестном знамении пухлые, купеческие, и тонкие, в перстнях, дамские пальчики. Блистали иконным золотом погоны, скрипели офицерские портупеи, звякали шпоры.

Колокольный гул и гром катился над плоскими просторами южных равнин, будил ворон в березовых рощах, сотрясал небо и горы. Анафема! Анафема! Анафема!

Превратись проклятия, молитвы, угрозы в ветер – на красных бойцов обрушился бы ураган такой невиданной силы, который бы расплющил, смял, размазал по земле каждого человека.

Но люди мудрые понимали: ни ветра, ни потопа, ни землетрясения не произойдет, одними молитвами «их» не проймешь.

Оттого, не считаясь с чинами, офицеры брали в белы ручки трехлинеечки, вострили штыки, строились, как рядовые, в батальоны.

Дымили по железным дорогам бронированные, панцырные поезда «Генерал Корнилов», «Мамонтов», «Шкуро», «Единая, неделимая», шевелили орудийными зрачками.

Бомбардиры бережно обтирали ветошью тупоносые, как поросята, начиненные страшной взрывчаткой снаряды. На бумажных пакетах с пушечным порохом, на латунных гильзах стояли нерусские литеры. В офицерские полки Добровольческой армии отсылались пуды черного прессованного табаку, тысячи жестянок с консервами, сотни мундиров тонкого английского сукна, даже граммофоны с пластинками для усиления боевого духа.

С платформ сползали страховидные стальные чудища, вгрызались в поверхность земли зубчатыми гусеницами. Для показа, на виду полков, сносили играючи колючую проволоку в шесть рядов.

В эшелонах, крытые до времени брезентом, стояли мощные гаубицы, корпусная артиллерия, готовая проломить любую оборону. Американский миллиардер Карнеджи подарил целый санитарный поезд – на предмет исцеления пострадавшего воинства.

В штабном поезде, в специальном вагоне, приготовлен был холимый, снежно‑ белый арабский жеребец по кличке Мальчик, на котором сам главнокомандующий, его превосходительство генерал Деникин, вступит под колокольный звон в первопрестольную победителем.

Могучая сила дремала в миллионах цинковых ящиков, набитых патронами, стыла в орудийных фугасах, перекатывалась картечью в шрапнельных головках.

И все‑ таки это была только видимость, та открытая сторона другой, незримой войны, в которой доллар, фунт, йена были сильнее пули.

Рухнула, взорвавшись изнутри, огромная Российская империя. История (так считали на Западе), как опытный аукционер, выставила на дешевую распродажу архангельские леса, тучный чернозем Украины, металл Урала, необозримые пространства сибирской тайги.

Главное было – успеть застолбить свои права, ибо разыгрывались богатства крупнее многих клондайков.

Оттого стояли в Архангельске американские и английские крейсеры. Осененные заветом богини Аматерасу: «Весь мир под одной крышей» (подразумевалась «крыша» японская), во Владивостоке высаживались японцы. Полушвед, полубельгиец Лесли Уркварт рыскал лично по рудникам Алтая, стараясь не упустить свинец и золото, которые таили недра под его ногами.

Россия лежала, как туша гигантского зверя под ножом мясника, распластанная на части, и уже грызлись покупатели меж собой, цепляясь за самые лакомые куски.

А в ставках Деникина и Колчака делили будущие портфели будущие министры и обещали, обещали, обещали… все отдать – лишь бы не большевики!

Однако, как всегда, тихие швейцарские старички, обремененные капиталами, дремлющие на террасах горных санаториев, напористые американские дельцы новой формации, сдержанные завсегдатаи лондонского Сити – шли не сами, опытные наемники с высокими чинами и без оных, мастера войны, превосходно оплаченные, подхлестнутые честолюбием и вниманием всего мира, следившего за Россией, делали свое грязное, но доходное дело.

…Через два дня после появления красного аэроплана‑ разведчика Черкизов получил депешу из штаба Деникина. Ему предписывалось незамедлительно отбыть в Баку для согласования действий с британцами. Черкизов заволновался, английского он не знал, а в грязь лицом ударить не хотел. Решил, что на худой конец сойдет и сопровождающий со знанием французского. Приказал Свентицкому собраться к отъезду.

Узнав об этом, Щепкин сказал:

– Леон! Я тебя никогда ни о чем всерьез но просил. Но на этот раз – дай съездить мне. Я тоже слегка «парле по франсе»… Скажи Черкизову, что нездоров…

– Баку, конечно, не Париж, но я закис в этой дыре и имею право на легкий отдых, – возмутился Леон.

Щепкин знал, что Свентицкого уломать можно. Уговорил, пообещав привезти корзину хорошего вина, новую бритву и фирменного персидского мыла.

Черкизов, озабоченный предстоящей встречей с британцами, согласился и на Щепкина, только спросил:

– А вы «франсе» в каких пределах знаете?

– Объяснимся, – пообещал Щепкин. – Все‑ таки три года с французами болтал. Перетолмачим все, Виктор Николаевич! Будет худо, если они только по‑ английски «спикают»!

– Это неважно… – признался нехотя Черкизов. – Мне, поручик, по чину не положено появляться без сопровождающего офицера. А толмачи найдутся.

Щепкин, скрыв усмешку, понял, что Черкизов хочет произвести самое благоприятственное впечатление на британцев.

Однако в Баку с ними разговаривать долго не стали, сказали, что им надлежит отбыть на встречу с англичанами, выделили посыльное судно «Астрабад».

На нем они, немного удивленные, что будут иметь дело с флотом, и вышли в море на рандеву с вспомогательным русским крейсером «Президент Крюгер», на котором временно держал свой флаг англичанин коммодор Норрис, сэр…

Близ Баку посыльное судно приняли для конвоя два торпедных катера «торникрофт», шли по бортам, то и дело обгоняя и совершая круговые эволюции вокруг медлительного «Астрабада».

Эскадра густо дымила за горизонтом. Вид белогвардейских военных кораблей, пахавших серо‑ зеленое, свободное от льда море, вызвал у Черкизова прилив бодрости. Он с удовольствием разглядывал низкий мощный эсминец «Князь Пожарский», миноноски, вспомогательные суда, меж которыми то и дело бегали юркие паровые катера.

«Президент Крюгер» находился несколько в стороне, к нему буксир приволок вереницу плотов со щитами‑ мишенями. После стрельб с судна разглядывали пробоины от снарядов.

Длинный корабль выглядел грозно, медленно дрейфовал, изредка подрабатывал машинами, чтобы не сносило с места.

С посыльного судна спустили ял. Не успели Черкизов и Щепкин вымокнуть от волн, как перед взором встал стальной борт флагмана. Боцман‑ англичанин, скаля зубы, сверху что‑ то покричал, упала веревочная лестница. Щепкин взобрался легко. Черкизову же пришлось пыхтеть с непривычки, карабкаться по штормтрапу.

Вахтенный офицер, русский, равнодушно, даже в лицо не глядя, провел их по чистой, надраенной до белого блеска палубе в кают‑ компанию и ушел, сказав:

– Подождите, господа!

Сели в кресла, стали ждать.

Черкизов томился, утонув в глубоком кожаном кресле, облизывал пересохшие от ветра и морской соли губы. Курил папиросы одну за одной, со злостью тыча окурки в пепельницу, на которой изображен адмиралтейский якорь. Щепкин молчал, делая вид, что дремлет.

За стеклами буфета поблескивал хрусталь, стопками стояли фарфоровые тарелки. Фортепьяно, привинченное к полу, чтобы не ездило во время качки, сияло полированной крышкой. На длинном из черного мореного дуба столе латунные кольца под тарелки и стаканы – чтобы удобно было откушивать в штормовую погоду.

– Чисто у них здесь, ни пылинки, в этом им не откажешь – держать матросиков в железных рукавицах. Сумели удержать! Не то что мы, грешные! – сказал с завистью Черкизов.

И тут же вскочил, вытягиваясь. В кают‑ компанию входили трое. Набычившись, переступил комингс крепкий, коренастый коммодор в черной тужурке с шевронами, седой до какой‑ то даже синеватой белизны. Широкое, бульдожье лицо его с чуть отвислыми щеками, в брезгливых, высокомерных складках, было загорелое до черноты, обветренное, иссеченное белыми, не тронутыми ветром и солнцем морщинками. За ним шел русский, в чине каперанга, нес в рулоне карту. Борода‑ скобелевка, баки, выцветшие, старческие глазки. «Где они только откопали эту рухлядь? » – успел подумать Щепкин.

– Знакомьтесь, господа офицеры, коммодор Норрис, сэр! – сказал русский. – Я буду переводить, садитесь.

Третий, тоже англичанин, не представился. Скользнув пытливо взглядом по Черкизову, по Щепкину, отошел в угол, сел в кресло, небрежно закинув ногу на ногу. Одет был в потертую, не первой свежести, кожаную куртку. Бриджи, краги, крепкие солдатские ботинки на толстой подошве. Темные прилизанные волосы его разделял безукоризненный пробор. Чуть удлиненное лицо с тяжелым подбородком, розовая, холеная кожа, нос с горбинкой, лет тридцать, не более. Высок, сухопар, как спортсмены на модных картинках.

Небрежно порылся в карманах куртки, вынул красную жестяную баночку с табаком, короткую трубку, закурил. По кают‑ компании потянуло сладковатым запахом «донхилла».

Переводчик развернул на столе карту, постучал карандашом, привлекая внимание.

Коммодор начал резко и быстро, нетерпеливо поглядывая на часы, говорить. Русский еле поспевал с переводом. Черкизов весь даже как‑ то устремился вперед, склонился, стараясь не пропустить ни слова.

Для начала коммодор потребовал указать на карте, где сейчас расположен авиаотряд, вернее, его имущество: аппараты, горючее. Черкизов указал.

Коммодор покосился на второго англичанина, тот еле заметно отрицательно качнул головой.

Коммодор сердито объявил, что такое расположение аэродрома его не устраивает. Авиаотряд нужно перебазировать на новое место, северное километров на сто, вот на эту станцию.

Он ткнул карандашом в точку.

Черкизов вежливо выразил недоумение. Такого приказа из ставки главкома Деникина он не получал. Коммодор коротко заметил:

– Получите!

Сдерживая раздражение, объяснил, что красный флот не удалось запереть в Волге. Пока эскадра ждала полной очистки северного Каспия ото льда, красные корабли буквально вместе с ледоходом вышли из Астрахани, развернулись на двенадцатифутовом рейде, поставили минные заграждения, получили возможность действовать по всему театру. Только в том случае если Астрахань падет, так называемый, народный флот лишится своей главной базы и подвергнется сокрушительному разгрому. («Он говорит, – сказал переводчик, – Астрахань надо вскрыть, как устрицу». )

Черкизов вежливо улыбнулся, но сказал, что все‑ таки не понимает, в чем, собственно, задача авиаторов.

– Коммодор Норрис, сэр, выражает недоумение, неужели это не ясно? Вы будете подвергать Астрахань бомбовым ударам.

– Прекрасно, – сказал Черкизов. – Но после первой же бомбардировки противник выведет войска из города, рассредоточит их.

– Он говорит… – сказал переводчик. – Что это не имеет никакого значения. Это не главное. Страх, паника, ненависть против коммунистических властей, которые не могут обеспечить безопасность мирного населения, – вот чего вы должны добиться! Люди должны бояться неба! Конечно, будут жертвы. Но поражение на фронте начинается с паники в тылу! Насколько коммодору известно, там, в этом городе, есть и лояльные граждане, которые только и ждут повода, чтобы совершить вооруженный переворот.

– А дальше? – осведомился Черкизов.

– Откроется свободный путь по Волге к верховьям, к Москве. Войска адмирала Колчака с востока, генерала Деникина с юго‑ запада сольются, соберутся в единый кулак в районе Царицына или выше по Волге, и это будет конец Совдепии.

– Но практически отряд еще не сформирован, – объяснил Черкизов.

– Об этом вам предстоит говорить с сэром Генри Лоуфордом! – переводчик кивнул на второго англичанина. – Он назначен военным советником к вам в отряд, все детали уточните с ним!

Коммодор Норрис быстро пожал руку Черкизову, вышел из кают‑ компании.

Лоуфорд поднялся, объяснил негромко, с ленцой, что господину Черкизову беспокоиться не о чем.

– Шеф‑ пайлот сэр Лоуфорд говорит, что доставку людей и остальной техники из Новороссийска он берет на себя, – сказал переводчик. – Вам же надлежит заняться перебазировкой отряда.

Лоуфорд тоже почти безразлично кивнул и вышел.

– Всего шеф‑ пайлот? И советник? – растерянно пробормотал Черкизов.

– На чины плюньте, подполковник, – негромко сказал моряк, сворачивая карты. – Я вот капитан первого ранга, а у них как мальчик на побегушках.

Черкизов утирал вспотевшее лицо. Не такой представлял он себе встречу с английскими офицерами. Мечтал, разговор пойдет на равных. Щепкин же угрюмо размышлял над услышанным. Такого он тоже не ждал. Надо предупредить как‑ то наших, что на Астрахань готовится этот страшный удар с воздуха, да не по войскам – по мирным людям.

– А как мы до берега доберемся? – спросил Черкизов. – Снова на этой вонючей шхуне?

– Зачем? – сказал переводчик. – Сэр Норрис уже приказал идти в Баку. Это будет хорошей разминкой для команды.

И вправду, через несколько минут в кубриках «Президента Крюгера» рассыпались звонки боевой тревоги. С грохотом по трапам к орудиям и пулеметам высыпали расчеты. Заливисто пела боцманская дудка, громко звучали команды.

Грузное туловище корабля вздрогнуло от гула машин, из широкой трубы вылетело черное облако дыма. «Президент Крюгер» отсигналил остальным судам эскадры об отходе, широко развернулся и, набрав с ходу блистательную скорость, разваливая острым форштевнем зеленые волны, рванулся на зюйд.

Вскоре русских гостей коммодор через вестового пригласил полюбоваться морем на мостик. Черкизов и Щепкин поднялись.

Коммодор и шеф‑ пайлот уже стояли на мостике. Сэр Норрис, щурясь от солнца, осматривал в бинокль море. Здесь никогда не бывало спокойно: мелководье, ветры легко разводили волну. Но именно это, видимо, и нравилось коммодору: хорошая скорость, крепкая качка, тугой ветер в лицо.

Щепкин и Черкизов стали чуть в стороне.

Вскорости пришел старший помощник, тронул коммодора за плечо, тот оглянулся. Помощник молча протянул ему небольшой лист бумаги, на котором, отпечатанные по‑ английски плохим шрифтом, расплывались строчки. Коммодор пробежал глазами. Заголовок странный: «Почему вас не посылают домой? » Этого еще не хватало! Большевистская листовка! Вероятно, подбросили при заправке в бакинском порту.

– Что это? – с интересом спросил Лоуфорд, вглядываясь.

– Обращение к британским военнослужащим от имени коммунистов России. «Братья по классу…», «пролетарии в шинелях…», «играете роль штрейкбрехеров революций»… – усмехнулся коммодор.

– Ну, у меня в отряде этого не будет! – твердо заявил, покосившись на Черкизова, шеф‑ пайлот.

– О чем болтают? – тихо спросил Черкизов, прислушиваясь к гнусоватой английской речи.

– Не понимаю, – сказал с досадой Щепкин. – Это же не французский…

Тем временем коммодор допрашивал помощника:

– Где нашли?

– В третьем кубрике. Была спрятана за пожарным брандспойтом.

– Кто?

– Я не смог этого узнать.

Коммодор взглянул на сигнальщика, стоявшего рядом. Тот вглядывался в блистающую зелень моря. Хорошее мускулистое лицо, славный парень. Может быть, он?

– Коллинз! – окликнул его коммодор.

– Йес, сэр? – на лице готовность исполнить любой приказ.

– Да нет, ничего… Следить за горизонтом!

Коммодор разорвал листовку на мелкие кусочки, пустил с белой перчатки по ветру. Бумажные клочки взлетели в воздух, понеслись над палубой, пропали за кормой.

…В Баку Щепкин отбился от Черкизова, сказав, что хочет кое‑ что купить. Взял чемодан, пошел по лавчонкам. Всюду были пустые полки, торговцы в папахах лениво перебирали четки, отвечали:

– Золото есть? Все будет! Бумагу, господин, не берем…

На деникинские «колокольчики», керенки смотрели брезгливо.

Щепкин, припоминая адрес, который ему дал еще в Батуме Силантьев, добрался до Девичьей башни, вошел в узкие кривые улочки старого города, поискал глазами вывеску. Силантьев сказал: «Придешь, если будешь в Баку, в сапожную мастерскую Алахвердиева».

Мастерская оказалась на месте. На жестяной вывеске был намалеван сапог, выведено белилами «Алахвердиевъ. Европейская и восточная обувь. Заходи, пожалуйста! »

Но дверь и окна заколочены крест‑ накрест досками, покрыты толстым слоем копоти и пыли.

Щепкин окликнул мальчишку, который катал обруч по улочке:

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒