Анатолий Сергеевич Галиев 4 страница

– Где хозяин? Почему мастерская закрыта?

– Э, ара! – испуганно глянул мальчик. – Убили его. Большевик‑ шайтан был. Понимаешь?

Щепкин еле сдержал себя.

На второй день после возвращения из Баку, под вечер, Щепкин лежал в хате, курил. Леон, зевая, раскладывал пасьянс.

Известие о том, что им предстоит перебазироваться и бомбардировать астраханских обывателей, сделало даже его раздражительным. Только и ахнул, присвистнув:

– Что же это делается, мон шер? Так ведь, глядишь, дойдем до Саратова, а там и на родной дом прикажут бомбой капнуть! По папаше и мамаше? Ась?

– Ну и капнешь, – сказал Щепкин. – За десять фунтов.

Свентицкий ничего не ответил, задумался, кажется впервые за последнее время, всерьез.

В сенях грохнуло, вошел Черкизов, оживленно блестя прозрачными глазами, сказал:

– Поразвлечься не желаете? Лазутчика‑ комиссарика казачки в степи поймали! Серьезная личность! Ну‑ с, быстренько!

…Подмораживало. Ледок схватывал оттаявшие днем лужи. За оградой, у колодца, кругом толпились солдаты. Перед офицерами солдатня раздалась. В кругу на земле сидел человек. Щепкина словно ожгло по глазам. Силантьев сидел, привалившись спиной к срубу, хрипло, с клекотом дышал. В бороде блестели кровавые сосульки, рот безобразно распух, разорванный ударом штыка. В подбровьях глубоко прятались голубые глаза, подернутые пленкой, словно большая лохматая птица упала здесь, не выдержав томительного перелета. Страшнее всего были босые ноги: распухшие, как подушки, синевато‑ черные глянцевые ступни; желтые, как ракушки, ногти – уже мертвые. Видно было, его гнали босиком издалека. Из‑ под серой от грязи сорочки выпирала широкая грудь во флотской татуировке, ходила ходуном. Подштанники были располосованы по всей длине, не прикрывали стыда. Силантьев время от времени равнодушно отплевывался, на талом снегу оставались темно‑ красные пятна. Руки за спиной были скручены. Щепкина он словно бы и не узнал, только на мгновение прикрыл глаза.

Щепкин отшатнулся, показалось, все это просто снится. Напоролся на удивленный, внимательный взгляд Черкизова, который успел уловить это движение.

– Погрей‑ ка его! – приказал солдату Черкизов. – Озяб… Еще простудится!

Солдат сбросил в колодец ведро, слышно было, как оно прогремело на цепи вниз, шлепнулось о воду. Со скрипом начал вращаться ворот.

– Встань! – приказал Черкизов.

Пленный поднялся, покачиваясь. Повернул лицо к закату. В глазах плавали оранжевые блики. Солнце садилось в синий горизонт.

Щепкин оглядел гогочущую огромную толпу, отвернулся, пошел прочь. Не выдержав, оглянулся. Солдат вытащил ведро с ледяной водой, взобравшись на сруб, сверху вылил воду на голову Силантьева. Тот стоял не шелохнувшись, обливаемый прозрачным сиянием, вода была чуть теплее, чем воздух, дымилась.

Из толпы выбрался Свентицкий. Лицо у него было белым, страдающим.

– Пошли, Даня.

Шинельные спины сбились, вскинулись штыки, Силантьева уже не было видно. Только глухой, страдальческий крик вырвался из круга: не человек, сама живая плоть кричала, терзаемая невыносимой болью.

Щепкин рванулся. Свентицкий крепко сжал его руки. Оттолкнул всем телом, почти ударил:

– Ты что? Ты что?

В хате Щепкин уткнулся всем лицом в подушку. Свентицкий сидел притихший, крутил бесчисленные папиросы, курил.

Щепкин вскочил, схватил кобуру. Свентицкий молча стиснул, выломал из руки парабеллум, швырнул на кровать:

– Дурак! Ему уже ничем не поможешь, а себя погубишь… Сиди! И потом – кто он тебе?

– Молчи!

– Брось… – Свентицкий смотрел по‑ необычному серьезно. – Это тебе сейчас, Данечка, нужно молчать в тряпочку. Черкизов наш не так прост. Допрашивал уже меня, кто ты, да что ты. Я‑ то помню, как ты еще до Франции с солдатиками в обнимку шлялся! Листовочки мне в карман совал! Не слепой! Конечно, каждый сходит с ума по‑ своему… Большевик ты тихий или идиот – твое дело. Только меня в это дело не путай! Я еще жить хочу! И тебе, мон шер, того желаю.

Щепкин лег.

Молчали.

Когда тьма затопила хату, света не зажгли.

Ближе к полуночи снова ввалился Черкизов, неся две бутылки хорошего коньяку. За ним денщик внес карбидный фонарь, сиявший ослепительным белым светом. Черкизов отослал его, уселся за стол.

– Вам! – пробормотал Черкизов, кивнув на бутылки. – Выиграл у интендантов! Они считали, он будет молить о жизни, я знал – не будет! Так‑ с… Не считайте меня мерзавцем. Спектакль был нужен для наших солдатиков. Должны знать, что их ждет! Если переметнутся! Нужно!

Он, не стесняясь, вынул из кармана френча дамскую пудреницу, раскрыл ее, подцепив на перышко дозу, поднес порошок к ноздре, глубоко вдохнул. С минуту сидел, уткнувшись лицом в стол, когда поднял голову, лицо его побледнело, глаза стекловато блестели. Он уставился на Щепкина, усмехнулся:

– Здесь нет пленных…

Подышал на перстень, протер его замшевой перчаткой.

– В октябре прошлого года, – продолжал он, пожевав губами, – в октябре. Заблудились дамочки… Питерские санитарочки… Целый отряд. С красными крестиками. Милые такие девчоночки. Пропустили их, в очередь. Доставили удовольствие целому батальону. А потом – не держим – на все четыре стороны! И что вы думаете? Ушла только одна. Остальные использовали аптечку. Кололи друг друга. Морфий. Не успели отобрать. Так и лежали, словно спали. Тихие такие девочки. Вот так‑ то, поручик Щепкин!

В виске Щепкина жарко толкалось. Потолок качался, падая на него. Сверкание перстня на белом пальце Черкизова; оранжевый осколок в глазу Силантьева; глухой крик; над степью дымится морозный воздух; белые, замороженные глаза, красные губы Черкизова; ступни босые раздуваются, как глянцевитый пузырь. И стоит, как глыба, Силантьев, по плечам струится текучий мороз.

В мерном покачивании всплыло дергающееся молочное лицо Черкизова. Он грозил пальцем:

– И до тебя мы доберемся, Щепкин! Ты врешь. Ты все врешь! Врешь… А Тубеншляк правду писал! Все верно!

Мутная жаркая пелена упала на глаза.

Что было дальше, он никогда точно не мог вспомнить.

Пришел в себя оттого, что Свентицкий плещет ему воду в лицо.

Черкизов лежал на полу, раскинув руки, лицом вниз, на плечах горбился перехлестнутый портупеей френч, вокруг головы расползалось темное пятно. Чуть заметно, судорожно дергается начищенный сапог, замирает.

В руке Щепкина – он отшвырнул – горлышко разбитой бутылки. Все мокро от коньяка, его терпкий запах дурманит. Испуганно перекошенный лик Леона:

– Ты что наделал?

И гудящая пустота в голове, как будто падаешь в пропасть без дна. Потом он сидел на кровати и безразлично смотрел, как мечется по хате Свентицкий, собираясь в дорогу, швыряет ему планшет, завязывает рюкзаки, сует по карманам банки консервов, умоляюще трясет за руки, тихо бормочет:

– Данька… Данечка… Нам же – пуля! Данечка…

Потом Свентицкий заставил его надеть для тепла комбинезон под бекешу и сам оделся. Исчез. В тени от стола на нелепо вытянутой руке Черкизова весело поблескивал огонек перстня.

По‑ настоящему пришел в себя он только в степи. Поскрипывали седла. Свентицкий ехал впереди, ведя в поводу его гнедого. Смутно белели пятна талого снега, черная ночь давила сверху, желтым пятном за облаками вспухала луна. Далеко позади беззвучно взлетела белая ракета: кто‑ то давал сигнал степным казачьим разъездам.

Когда Нил Семеныч Глазунов, комиссар авиаотряда, сказал Даше Щепкиной, что красная разведка верхами на верблюдах привезла в Астрахань откуда‑ то из‑ под Святого Креста ее старшего брата Даньку, без памяти и оголодавшего, Даша заплакала от радости, сразу поверила.

Но привел ее Глазунов в отдельную палату в лазарете, глянула девочка на длинного тощего человека, лежавшего под серым солдатским одеялом, на его покрытое бисеринками пота серое лицо в рубцах и шрамах, рыжеватые усы и прядки седины в светлых волосах – и попятилась.

Никакой это не Данька! Брат был веселый, крепкий, с лицом почти девичьим, румянец во всю щеку, красивый… А это кто?

Даже когда Щепкин приоткрыл мутные глаза и прохрипел, шевеля губами, покрытыми коркой от дикого жара: «Дашка? Ты что, снишься, что ли? » – она испуганно покосилась на Глазунова и ничего не ответила.

Нил Семеныч все понял, сказал, что ходить пока сюда ей не надо. Да и ему тоже врачи запрещают. Недельки через две, когда оклемается хворый, тогда и свидятся сызнова.

На соседней койке в палате лежал еще один, смуглый, чернявый, похожий на цыгана, парень.

Уставился на девочку, смешливо подмигнул веселым глазом и сказал:

– Кес кесе? Кес кесе?

Комар муху укусэ!

Муха лапкой потрясэ,

Парле ву по франсэ?

Могу подтвердить, мадемуазель, что тело, которое лежит под окном, принадлежит именно Даниилу Щепкину, и никому другому…

Даша отвернулась и вышла из палаты. Глазунов побрел за нею.

– Он помрет? – спросила Даша.

– С чего ему помирать? Молодой! – сердито фыркнул Глазунов. – Оголодал здорово. От этого инфлуэнца и прицепилась…

Нил Семеныч был сильно расстроен. Отослал из лазарета Дашу, сам сел рядом с санитаром.

– Сродственник, что ли, хворает? – спросил пожилой санитар.

– Не родственник, – покачал головой Глазунов.

– Чего ж ты тогда за него хлопочешь? – удивился санитар.

Нил Семеныч поглядел на него, усмехнулся. Говори не говори – разве поймет, что Данька для него и впрямь дороже родного?

Связала их судьба накрепко еще там, в корпусном авиаотряде в пятнадцатом году, когда прибыл юный Щепкин на фронт, гордый званием пилота, в унтерских лычках, только что из Гатчинской авиационной школы.

С Глазуновым как с механиком в отряде носились, даже дворянчики‑ офицерики понимали: в его руках их жизнь.

Казалось бы, что мог механик в тех, полевых условиях? Ну, сменить расчалки, залатать пробитую перкалевую обшивку, заменить погнутую при посадке ось шасси, покрышки поставить… С моторами и того хуже – подменить свечи, клапаны притереть. А Глазунов делал все или почти все: менял моторы, ставил отсекатели на винты, варил, клепал, строгал.

Не было ничего, чего бы он не сумел своими ловкими черными от смазки и железной въедливой пыли руками.

Если он говорил «Порядок! », значит, был действительно порядок. Если угрюмо бурчал, никто не решался уйти в вылет на внешне нормальном «фармане».

Работы было много. Меллеровский завод «Дукс» в Москве тогда гнал на фронт машины, собранные из гнилой фанеры, обшивка лопалась после двух‑ трех вылетов, расползалась; летели стойки, захлебывались моторы, пайка на бензопроводах оказывалась хилой. Так и пошло, что даже на новых аппаратах никто не решался летать без контроля Глазунова.

Его пытались задобрить, слали в палатку механиков коньяк, балычки из домашних посылок. Он честно делил подношения среди мотористов, бензовозчиков…

Знакомство с Щепкиным началось, когда тот принес в отрядную полевую кузницу нехитрый чертежик, хотел сделать стальную «кошку» своей конструкции для того, чтобы сбрасывать ее на тросе на привязные немецкие аэростаты и рвать обшивку.

С аэростатов, которые плавали над позициями, тевтоны вели корректировку артиллерийского огня и сильно досаждали траншейным героям.

Глазунов сидел в кузне у горна, воздев на нос круглые очки в стальной оправе, читал книгу, толстую и засаленную. Щепкин удивился. Книга называлась «Падение Римской Империи».

– Интересно? – спросил он.

Глазунов посмотрел на него сквозь очки, буркнул:

– Похоже… На нас…

Делать «кошку» отказался.

Щепкин вызвался сам.

Глазунов нехотя кивнул. Из угла следил, как Щепкин сбросил тужурку, надел брезентовые рукавицы, выбрал из горки подходящие стальные прутья, сунул их в горн, начал раздувать мехи. Подобрав кувалду по руке, вымахнул щипцами раскаленный прут, начал охаживать на наковальне. Глазунов поднялся, перехватил щипцы, помог. Когда острые крючья уже шипели в бочке с маслом, закаляясь, он с интересом глянул в лицо Щепкину:

– Где научился?

– В депо, – сказал Щепкин. – В Саратове. Это что! Самая нудная работа, которую я знаю, – клейма штамповать для шпал. Ровно блох куешь!

– Верно, – сказал Глазунов. «Кошку» доделал сам, разговаривая со Щепкиным. Кто да что?

С этого и началось просвещение Данечки Щепкина, нехитрая жизнь которого легла перед Глазуновым как на ладони. Батя, путевой обходчик, мечтал, чтобы старший стал образованным человеком, учился в гимназии. Чуть подрос Щепкин – отослал его в Саратов, где жила тетка Дани, бездетная, ей было полегче – не семь ртов в семье. Кормила, обстирывала Даню, определила в гимназию. Доучился до седьмого класса, из гимназии вышибли – не за политику, за драку с сыном именитого саратовского горожанина Леонидом Свентицким. Ленечка отправился учиться в Петербург в аэроклуб – папаша спровадил подальше от шумных городских скандалов. Щепкин пошел в железнодорожные мастерские – гнать из‑ под молота гривенники на жизнь. Потом война, погнали воевать за святую, неделимую. Определили в Гатчинскую авиационную школу, где уже учился Свентицкий. Свет‑ Ленечка не забыл, помог пробиться не в моторно‑ авиационный класс, а в учлеты – летать, помнил давнюю дружбу.

– Плетеный он, твой Свентицкий! – сказал тогда Глазунов. – Ну да ладно! А за что с ним бились?

– По глупости, – нехотя сказал Щепкин, потому что вспоминать о той саратовской истории не хотелось.

– А чего сейчас хмурый? – осведомился Глазунов.

Оказалось, что экс‑ корнет лейб‑ гвардии гусарского полка барон Тубеншляк, сославшись на недомогание, отказался утром лететь на разведку: немцы установили на передовой зенитные орудия, стреляли метко. И хотя была очередь не Щепкина, послали его.

И это уже не в первый раз…

– А чего ты от них ждешь? – спросил спокойно Глазунов. – Тебя сшибут, ну, еще один хам, быдло сгинет. А себя они очень даже берегут.

– Неправды много, – сказал Щепкин.

– Это точно, – согласился Глазунов. – Ты, парень, того… Зайди‑ ка ко мне вечерком в палатку… Потолкуем.

Вот так и началось превращение Даниила Щепкина, который словно промытыми глазами увидел впервые ясно и просто: даже здесь, на фронте, он обыкновенный батрак, только в шинели…

Через две недели молодость взяла свое. Щепкин стал поправляться.

Как‑ то днем, приподняв голову с набитой соломой подушки, посмеиваясь, смотрел он, как Леон, зажав нос, стонет от ненависти:

– С‑ скотина… Скотина ты, Данечка. Из‑ за тебя муку принимаю!

Свентицкий мотал кудлатой головой, блестящие, черные, как вороново крыло, волосы завивались кольцами. Из‑ под серой кожи остро выпирали скулы, исхудавшая шея болталась в вороте больничного байкового халата.

Предметом для раздражения Леона был рыбий жир, который приказано было пить ежедневно. Огромная бутыль стояла на подоконнике, мутно просвечивала. Жир согревало сквозь немытые стекла горячее мартовское солнце. Леон отхлебнул жир прямо из бутыли, выругался…

Мосластый, здоровенный, он и в их трудном бегстве оказался физически сильнее. Пал под Щепкиным загнанный, задохнувшийся от жажды конь – Леон заставил его ехать на своем. Вышла еда – не задумываясь, свалил свою лошадь выстрелом из парабеллума в ухо, разделал часть туши ножом; насадил на ивовый прут мясо, обуглил его на костре, заставил есть.

Ветер мел по степи мелкий, как пудра, песок, жег глаза. На оледенелой унылой земле песок лежал как неподвижные низкие волны, от однообразия, безлюдности, монотонного свиста ветра гудела голова. Они держали один курс: на восток. Взяли конины, сколько смогли, пошли пешком дальше. Свентицкий шел сзади, гулко и хрипло, не переставая, ругался. Сначала Щепкин слушал его ругань с интересом. Из нее выходило, что он, Щепкин, есть полный сопляк и истерик, топор в проруби, прореха в среде славного российского авиационного сословия. Леонид проклинал его не переставая, нажимая только на то, что, не будь он его другом и товарищем по проклятой гимназии – пальцем бы он, Свентицкий, не шевельнул и шагу бы не сделал для спасения сего идиота, кретина, микроцефала, юродивого… Болтаться бы ему, Щепкину, в намыленной петле за покушение на слугу отчизны, коий, ясное дело, уже закопан в мать сыру землю с расколотым черепом.

Щепкин не выдержал:

– Слушай… Тогда зачем ты со мной идешь?

– Я не иду с тобой, – сказал Свентицкий. – Я тебя, дурака, веду. Не мог смыться без сокрушения черкизовского черепа? Сказал бы. Проводил бы я тебя как человека! А теперь что? Куда я‑ то пру? На расстрел? Ты‑ то, оказывается, к своим… А я‑ то, хрен нерасцветший?

– Ну и остался бы…

– Дурак! Когда он за шпалер схватился и на тебя полез – я его тоже двинул! Инстинктивно: не выношу, когда тебя бьют, мон шер…

Он смотрел грустно, моргая воспаленными веками, в сизой щетине застрял песок.

На шестой день, когда еле волокли налитые свинцом растертые ноги, наткнулись на калмыцкую юрту. Она оказалась брошенной. Из‑ под драных кошм, как ребра, просвечивал плетенный из ивняка остов. В – юрте, занесенной снегом, нашли ржавый котел, впервые сварили похлебку, заночевали. А утром Щепкин не мог подняться. Ему было жарко и хорошо. Он заболевал.

Дальнейшее помнилось смутно.

В памяти осталось только мерное качание, плывущая земля и боль от веревок, которыми его привязывал кто‑ то к высокому верблюжьему седлу.

Очнулся он уже в Астрахани, вот здесь, на этой ржавой койке.

Свентицкий, выпив рыбий жир, поглядел на Щепкина:

– Ржешь?

Он подошел к окну, оперся руками о подоконник, несколько раз отжался.

Мускулы, как веревки, вздувались на руках.

– Значит, уже здоров! Кормежки бы побольше! Может, попросишь у своих идейных друзей?

– И так кормят как могут! – спокойно ответил Щепкин.

Свентицкий прилип к окну, глядя на улицу.

– Жмет мой любимый Шерлок Холмс… Как увижу его, аж трясет от любви!

Это он о допросчике. Из местной городской ЧК.

Следователь и впрямь был чудной. Совсем мальчишка, лет девятнадцати, в слишком большой гимназической тужурке, явно с чужого плеча, толстоморденький. Когда Щепкин, придя в себя, рассказал ему о смерти Силантьева, следователь, не стесняясь, заплакал:

– Ах черт! Какой человек был!

Теперь следователь приходил каждый день, как на службу, приносил в парусиновом портфеле чернильницу‑ невыливайку, ручку со школьным пером, большую амбарную книгу, садился в углу за шаткий стол и, уставившись на Леона круглыми желтоватыми глазами, начинал небрежно спрашивать. Флотский наган в черной кобуре, который болтался у него на заду, казался лишним. Леон сначала не принял его всерьез, даже попробовал наорать, однако парень оказался твердым орешком. Глядя в упор сразу озлевшими глазами, сказал:

– Если вы спасли нашего товарища Щепкина – это еще ничего не значит! Может быть, у вас задание такое было: спасти и войти к нам в доверие… И вы, товарищ Щепкин, не ерзайте; это моя работа!

– Работать – работай! – сказал Щепкин. – Только зачем же его оскорблять?

– Разве я оскорбляю? – Парень (фамилия его была Молочков) неожиданно улыбнулся, и, казалось, сразу же засмеялось в нем все: веснушки засмеялись, короткий толстый носик весело вздернулся, щербатые зубы запрыгали: – Из зверинца павлин сбежал. Хозяин зверинец бросил – кормить нечем! А он удрал. Всей чекой павлина ловили. А его флотские съели. Одни перья остались. Хотите – подарю?

Он вынул из кармана длинное мятое перо с сине‑ зеленым глазком, пустил его по палате. Свентицкий поймал перо, раскланялся:

– Это, конечно, скрасит мне жизнь! Мерси!

Молочков тут же спросил у Свентицкого:

– Сколько стоило обучение на диплом пилота в летной школе Российского аэроклуба в тринадцатом году?

– Тысяча рублей, – растерянно сказал Свентицкий. – А что?

– Откуда же вы их взяли, Леонид Леопольдович? – спросил он. – Это ведь сумма! На эту сумму не менее двух сотен коров купить можно было. В предыдущие времена – целый капитал! Кто за ваше обучение платил?

– Отец платил, – сказал Свентицкий.

– Свентицкий Леопольд Романович? – сказал Молочков. – Так я понимаю? Паровые мельницы в Саратове, продажа муки оптом и в розницу, поставка сортовых семян и молотилок?

– Откуда это вам известно? – спросил Свентицкий.

– Любопытно же, – сказал Молочков.

– Э‑ э‑ э… простите… – Свентицкий смотрел просительно. – Меня, видите ли, мучают сыновние чувства… Как с папашей?

– А что ему сделается? – вздохнул Молочков. – Живой.

– Гран мерси! – сказал Свентицкий. – Нельзя ли подробнее? Зов крови.

– Нельзя, – сказал Молочков. – Вот вы лучше скажите, не говорил ли при вас подполковник Черкизов вот о чем: откуда отряд будет получать боеприпасы? Прямо из Ростова, из Новороссийска или из Энзели?.

– Кажется… через Новороссийск! Не помнишь, Даня?

– Он при мне не говорил, – отвечал, подумав Щепкин. – Но писарь накладные в Новороссийск отправлял…

Молочков перебивал, записывая в амбарную книгу сведения. Сдувал с пера волосинки, строчил, чуть высунув от старательности кончик розового языка. Со стороны взглянуть – не грозный чекист, старательный школьник катает под диктовку упражнение на суффиксы.

Вчера Молочков не появился.

И это встревожило Свентицкого.

– Эх, картишек нет! – сказал он. – Судьбу бы спросить! Что ждет впереди некоего Свентицкого? Может, как проклятого отпрыска – стенка?

– Брось, – поморщился Щепкин.

– Свечку не забудь поставить… – вздохнул Свентицкий. – За упокой души раба божия грешника Леонида. Хотя, в общем, мне‑ то плевать! Все было у меня: в небесах наподобие птицы феникс парил, вина лучшие жрал в свое удовольствие и даже сверх него, девы меня обожали, а мадам Ренэ (которая тебе даже не померещится) лично орошала мою грудь светлыми парижскими слезами после посещения ресторана «Максим»… Всего и содрала – триста франков! Но зато антраша демонстрировала, что наш высший пилотаж! С препарасьонами, фуэтэ и пением национального гимна без пеньюара.

Он кривил рот в ухмылке, но глаза его были непривычно серьезными.

– А в чем твоя вина? – сказал Щепкин. – При революциях ты в России не был… Ну, сын… Ну, офицер! И все?

– Была бы голова, а вина найдется, – сказал Свентицкий. – Я ведь, мон шер, твоим друзьям клятв давать не буду, что за них жизнь положу. Я никому клятв не давал. Даже самому себе. Однако, ежели замолвишь словечко, с тобой останусь. Сапоги там чистить, самовар ставить, за «мерзавчиком» сбегать. Я способный, научусь…

– Заткнись! – тихо свирепел Щепкин.

– Смех смехом, – опустил голову Свентицкий. – А ведь и вправду, что со мной будет?

– А вот это уж, Ленька, тебе самому решать… – сказал Щепкин. – Или с ними, или с нами.

– А если я желаю сам по себе? – возразил Свентицкий.

Открылась дверь. Санитар внес узел, в нем были их комбинезоны, ботинки, краги. Отдельно бросил на стол стираные гимнастерки, галифе, спрессованные глажкой в плотный пакет.

– Одевайте одежу!

Комбинезоны они надевать не стали. Гимнастерки, видно, парили, от них резко пахло карболкой, плохим мылом, рукава заскорузли, слиплись. Не хватало и многих пуговиц.

– Обычно они расстреливают на рассвете… Под рокот барабанов, – бормотал Свентицкий, одеваясь. – Но для меня, вероятно, будет сделано исключение?

Когда оделись, санитар мотнул головой:

– Идите вниз… В канцелярию…

Сам за ними не пошел, распахнул окно, с улицы ворвался воробьиный писк.

Молочков встретил их в канцелярии, оглядел придирчиво, сказал:

– Ну и видик у вас…

Во дворе ждал потрепанный, покрытый весенней грязью «паккард» с выбитыми фарами и мятыми сиденьями, из которых лезла вата.

Шофер в кожаной куртке дремал, привалившись к рулю.

Они уселись втроем на сиденье сзади, шофер надавил грушу сигнала, выехали из ворот лазарета.

Хмельной, теплый воздух кружил голову Щепкину. Запах распаренной мартовским южным солнцем, влажной после недавнего дождя земли ударил, как кнутом. Синева опрокинулась над крышами невысоких окраинных домиков города, белая стайка голубей металась над головою… Ах черт! Хорошо! Они жадными глотками пили воздух, вертели головою, успевая заметить то, что уже стало для них непривычным: по деревянному тротуару идет женщина в белой косынке, вышагивает, подоткнув подол, чтобы не замараться в жирной грязи; у косой афишной тумбы уткнулись в розовый лист какого‑ то приказа по Астраханскому гарнизону два плотных мужичка в мочальных картузах, испуганно покосились на автомобиль, сняли картузы, поклонились; жеребенок, глядевший в лужу, услышав рокот мотора, вздернул пушистую метелку хвоста, отскочил, взбив брызги, но недалеко – косил глазом на автомобиль: и страшно, и интересно. Мелькали распахнутые ставни, женщины мыли окна, стоя на подоконниках, под мостом над протокой грохнуло, улетая, эхо; открылась и убежала за дома плоская, серая, покрытая белыми полосами пены Волга.

Заголосил где‑ то близко за домами паровоз, тут же распахнулось огромное окраинное пространство с полоской редких тополей по горизонту, могильными памятниками, оградками; дорога пошла нырять по выбоинам, «паккард» полз, переваливаясь, скрипел, брызгал грязью. Кладбище было большим и беспорядочным, могилы разбегались, как испуганные, от небольшой кирпичной часовенки, стоявшей в самой гуще. Хилые деревца мотались под ветром.

Свентицкий покосился на Молочкова, сказал:

– Так я и думал. Месье, вы не напишете от моего имени папе? Я не хочу, чтобы наш фамильный саратовский склеп был лишен моего праха. Его же батенька из гранита отгрохал… Уральского… На вечные времена.

– Вы знаете, шутите, да не очень, – неприязненно покосился Молочков. – От ваших шуточек знаете чем пахнет?

«Паккард» обогнул кладбище, и стало видно поле, песчаное, покрытое редкой ржавой травкой. На краю его был железнодорожный тупик. Там стояло несколько бурых теплушек. Близ поля, в гуще небольшого сада (деревья, еще голые, просвечивали насквозь), виднелось деревянное двухэтажное здание с башенками и колоннами, множеством окон и крылец, похожее на дачу какого‑ нибудь разбогатевшего на осетрах местного купчины. Над зданием полоскался вылинявший красный флажок, чуть выше него, на мачте, пузырился полосатый «колдун» – метеорологическая колбаса из полотна, непременный знак каждого приличного аэродромного поля.

На поле – Щепкин даже привстал от радости – парусила под ветром огромная авиационная палатка, вся в заплатах, временный ангар для укрытия и обслуживания аппаратов – вещь знакомая. А на самом поле были видны машины.

Солидный и большой «Фарман‑ 30», «тридцаточка», как его называли, стоял полувыкаченный из авиапалатки. Чуть в стороне была видна двухместная машина неизвестной марки. Впоследствии Щепкин узнал, что это настоящий гибрид: фюзеляж от «лебедя», шасси с «анасаля», мотор с «сопвича». Остальные пилоты называли машину «бутербродом», но хозяин ее, Кондратюк, упрямо именовал «сопвичем». Сейчас на плоскостях этого мощного сооружения мотористы подновляли звезды…

Звонкий, тугой гул, знакомый до боли, с ясным металлическим призвуком, который дает только ротативный мощный мотор «гном», вращающий под капотом бешено цилиндры вокруг неподвижного вала, шел от одноместного истребителя «ньюпора». Тупорылый, с короткими, похожими на плавники крыльями и скошенным изящным хвостовым оперением, он катился по полю, подпрыгивая на толстых пневматических шинах. Над кабиной виднелась кожаная голова авиатора, он пробовал, видно, мотор, гоняя его на разных режимах. Поле исполосовали влажные треки от колес.

Ясно было, что «ньюпор» недавно ремонтировали, на плоскости сверху ярко блестел жестяный бензиновый бачок, его не успели закрасить. Зато капот рдел от алой эмали. «Ньюпор» выглядел кокетливо и ухоженно…

На звезды здесь краски не жалели, они выглядели празднично, огромные и маленькие украшали и плоскости и фюзеляжи.

Одним взглядом жадно охватил Щепкин аэродром, успел заметить груду бочек в стороне, охраняемую часовым, плотников на двух новых сараях, брезент, расстеленный на земле, на котором оружейники собирали «льюис» на высоких тонких ножках, успел вдохнуть тот неповторимый аромат аэродрома, ту смесь запахов бензина, подгорелой касторки, лака, резины, которая волнует каждого человека, имеющего отношение к авиации, как «паккард» подкатил к даче и Молочков сказал:

– Слезай, приехали…

Они поднялись на второй этаж, в комнату, окна которой «фонарем» выходили на поле. За столом сидел аккуратный небольшой человечек с задумчивыми голубыми глазами, бритый наголо, за ворот заткнута салфетка, ножом и вилкой красиво ел ломтики хлеба, макая их в тарелку с подсоленным – крупинки соли не успели расе таять – растительным маслом. Вид у него был довольный, словно наслаждался по меньшей мере осетриной.

– Вот привез, товарищ Туманов, как вы просили… – сказал Молочков.

Туманов встал, щелкнул каблуками.

– Спасибо, Молочков! Можете быть свободны!

– Не могу! – возразил Молочков. – У меня еще дело есть.

Он покопался в портфеле, вынул и протянул Щепкину листок. На нем на машинке под копирку было отпечатано, что «гражданин такой‑ то (фамилия Щепкина была вписана от руки аккуратным школьным почерком) ручается за гражданина такого‑ то (фамилия Свентицкого была вписана тоже старательно) и гарантирует, что…» Далее шло перечисление, чего не должен делать Свентицкий. Не делать он должен был многого. Заявлений против советской власти и ее органов, контрреволюционных поступков, распространения враждебных слухов, вооруженных выступлений… Перечень занимал полстраницы. Не сказано было только, а что же должен был делать Свентицкий.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒