Джаз‑бэнд «Сантинас»

Это просто невероятно, на что мсье Молен сумел уломать моего отца! Теперь я работаю в его музыкальном магазине каждый день и занимаюсь вместе с его классом контрабаса, который он ведет в консерватории в Дюнкерке. Отец согласился, несмотря на то что занятия проходят поздно вечером.

Я приезжаю домой поездом в половине десятого, когда уже темно, и порой в вагоне попадаются пьяные мужчины – я стараюсь не обмолвиться об этом дома. Разумеется, мне даются торжественные инструкции: «Теперь ты начинаешь проходить свое посвящение в миру. Но будь осторожна, повторяю снова: ты не должна забеременеть. Иначе все мои планы на тебя рассыплются».

Потом отец предостерегает меня насчет «сект» – людей, которые попытаются убедить меня уйти жить с ними; эти секты хуже религиозных групп, и их лидеры называются гуру. Эти гуру заставят меня принимать наркотики, которые сведут к нулю всю подготовку, данную мне отцом. Стоит нам с матерью остаться наедине, как она навязчиво возвращается к той же теме. Она считает меня «идеальной добычей» для сект, потому что я слаба, и боится, что я не смогу устоять перед этими гуру, у которых на уме только одно – затащить меня в постель.

Меня раздражает, что мать то и дело возвращается к теме секса. Я не имею абсолютно никакого желания оказаться в чьей‑ то постели. Я по‑ прежнему чувствую себя очень неуклюжей и ненавижу свое слишком рослое тело. К счастью, я подружилась с Анжель, молодой женщиной, которая держит магазин по соседству с салоном мсье Молена на улице Насьональ. Она уговаривает меня примерить разную одежду, объясняет, какие цвета сочетаются между собой, в чем разница между различными тканями, что такое пояс, шаль… Благодаря ей я теперь ношу нормальную одежду, что до некоторой степени помогло мне примириться со своей внешностью.

Однажды в среду в декабре прямо посреди урока игры на контрабасе распахивается дверь, и в помещение входит высокий, очень худой молодой человек; чуть ли не единственное, что виднеется поверх его толстого красного шарфа, – это черные волосы.

– А, вот и долговязый Ришар, – говорит мсье Молен. – Входите.

Я никогда не видела человека настолько высокого или настолько же стеснительного с виду, как я сама. Может быть, он тоже переживает из‑ за своего роста?

– Какими судьбами вы здесь, друг мой? – спрашивает мсье Молен.

Ришар, заикаясь, отвечает, что пришел на пятничный урок.

– Так ведь нынче среда, – говорит мсье Молен со своей неотразимой улыбкой.

Ришар открывает рот, и его сигарета падает на пол. Он наклоняется и неловко пытается собрать пепел.

– Вот, – говорит мсье Молен, беря его под руку, – позвольте мне представить вас юной Мод. Она прекрасный музыкант, да еще и красавица…

Я вспыхиваю и становлюсь такой же красной, как Ришаров шарф.

Оказывается, Ришару двадцать пять лет, и он только что начал учиться игре на контрабасе и сольфеджио.

– Рад видеть, что у двадцатипятилетнего человека не пропало желание и кураж, чтобы заниматься на музыкальном инструменте, – говорит мсье Молен, и тонкое лицо Ришара внезапно светлеет.

Я замечаю, как он смотрит на мсье Молена – так глядят на мессию.

Я сразу же проникаюсь симпатией к этому высокому молодому человеку, к его стеснительности и рассеянности. Он порой приходит в музыкальный магазин покупать струны и ноты. Ришар – полная противоположность морякам, которые ходят за мной по улицам, смущая меня своими шуточками, и от которых почти невозможно отделаться. Ришар же едва осмеливается улыбаться мне. Он кажется таким же новичком в обыденной жизни, таким же потерянным, как и я сама.

Возвращаясь по вечерам домой, я застаю родителей точно в том же положении, в каком оставила их утром. Не могу заставить себя спросить мать, сидит ли она все дни напролет, запертая наедине с отцом в «баре». Теперь он старается проводить в доме как можно меньше времени: как только оканчивается его утренний ритуал, мы помогаем ему спуститься вниз, и он испускает вздох облегчения, выходя во двор. Он не возвращается в дом до самого отхода ко сну; он словно стал бояться этого большого старого здания. Никто больше не заходит в обширные комнаты первого этажа, где царит атмосфера мертвенной угрюмости.

Я понимаю, что отец рассматривает мою работу помощницы в магазине и уроки контрабаса всего лишь как некую временную фазу, которой он может в любой момент положить конец. Мне нужно найти способ вырваться на свободу. Однако в данный момент я полностью сосредоточена на годовом экзамене, который мсье Молен решительно настроен принять у меня в консерватории. После удара, нанесенного моему самолюбию провалом на школьных экзаменах, ему приходится долго подбадривать меня, прежде чем я соглашаюсь. Ришар обещал прийти и поддержать меня.

Когда настает день экзамена, я исполняю «Чакону» Баха. Мои руки дрожат, как листья, а смычок кажется смазанным маслом. Я цепляюсь за что‑ то, прячущееся глубоко внутри меня, – так же как делала во время алкогольных экзерсисов, которые заставлял выполнять отец. К тому времени как я заканчиваю играть пьесу, с меня градом льет пот, и я полна странного чувства нереальности.

Другие ученики ждут своей очереди вместе с родителями, которые подбадривают их, целуют в лоб и гладят по голове. Как это, должно быть, замечательно! Точно сирота, я сжимаю смычок – я слишком «особой породы», чтобы заслуживать материнскую любовь.

Мсье Молен вытряхивает меня из ступора:

– Малышка моя, ты потрясла жюри! Ты завоевала первый приз консерватории. Поздравляю! Ты это действительно заслужила.

Я улыбаюсь, я довольна, но сомневаюсь, что на самом деле это заслужила. Я знаю, что «великие музыканты» играют естественно: благодаря мадам Декомб, мсье Молену и музыкальным записям, которые я теперь могу слушать, я знаю, что такое настоящая музыка – того рода музыка, которая, кажется, взмывает к небесам. Но для меня музыка – синоним пытки, страданий и многих часов труда. У меня нет спонтанности.

– Что случилось? – спрашивает мсье Молен. – Что‑ то не так?

– Я не умею даже импровизировать…

– Ну, малышка, – уверяет он меня, – в отличие от того, что ты там себе думаешь, импровизировать можно научиться. Сама убедишься, когда придешь и будешь играть вместе со мной в моем джаз‑ бэнде «Сантинас»…

Мать обеспокоена, что я так часто бываю вне дома; она убеждена, что я «встречаюсь с людьми» и что мне грозит серьезная опасность пасть жертвой первого попавшегося мужчины. Может быть, потому‑ то родители так и спешат выдать меня замуж.

Другие ученики ждут своей очереди вместе с родителями, которые подбадривают их, целуют в лоб и гладят по голове. Как это, должно быть, замечательно!

Однажды, когда на общественном транспорте происходит забастовка, Ришар подвозит меня домой на своей машине. Мать приглашает его зайти и провожает в «бар», где восседает отец, утонув в своем обычном кресле. Он просит, чтобы Ришару налили большой стакан виски, и принимается расспрашивать, сколько ему лет и где он работает. Потом отсылает нас с матерью прочь. После долгого приватного разговора отец вызывает меня обратно и объявляет, что мы с Ришаром должны пожениться через три недели – это минимальный срок для оглашения в церкви. Дата назначена на субботу, 24 июля. Я лишаюсь дара речи от неожиданности.

Тем вечером, лежа в постели, я не могу поверить, что покидаю этот дом навсегда, чтобы отправиться жить с этим болезненно стеснительным, красивым молодым мужчиной. Может, мне это снится?

В последнее воскресенье перед свадьбой отец задает нам с матерью упражнение на «бесстрастность», которое мне трудно выполнить: внутри у меня все горит. После этого он просит мать выйти и оставить нас наедине.

– Все эти годы были посвящены твоему формированию, – говорит отец. – Теперь ты вступаешь в важную фазу, но прежде всего тебе необходимо побывать замужем. Поэтому ты выйдешь за этого молодого человека. Но брак консуммировать[9] вы не будете. Не беспокойся о том, как с этим справиться. Через шесть месяцев я оплачу твой развод, и ты сможешь вернуться, чтобы жить здесь и исполнять свою миссию.

После долгого приватного разговора отец вызывает меня обратно и объявляет, что мы с Ришаром должны пожениться через три недели.

Слушая его слова, я сдерживаю содрогание. Голос отца становится еще более торжественным, когда он добавляет:

– Теперь, если ты хочешь, чтобы я позволил тебе уйти, ты должна пообещать, что вернешься через шесть месяцев. Если ты откажешься дать обещание, ты не уйдешь.

Он велит мне поднять правую руку и трижды поклясться. Я поднимаю руку и трижды клянусь; в глубине своего истерзанного сердца я знаю наверняка, что нарушу эту клятву. Я не стану разводиться через шесть месяцев, не стану возвращаться, чтобы жить с ним, не стану выполнять его «великую» миссию. Напротив, я сделаю все возможное, чтобы сохранить свой брак и добиться свободы.

Утром в субботу перед свадьбой мы в молчании исполняем утренний ритуал. Последний для меня. Мать не говорит ни слова; я с тяжелым сердцем понимаю, что теперь, отныне и впредь, ей самой придется выносить отцовский горшок; она будет делать это совершенно одна. Потом я беру небольшую сумку, в которую уже уложила ночную сорочку и два платья, купленных в магазине Анжель. Украдкой кладу туда же свою склеенную «Венгерскую рапсодию» вместе с «Записками из подполья», которые стащила из коробки на втором этаже. После всех лет, проведенных в этом доме, это единственные две вещи, которые я хочу забрать с собой.

Без двадцати девять; церемония назначена на десять часов в городской ратуше Дюнкерка. Родителей там не будет. Мать провожает меня к садовым воротам, у которых только что припарковался Ришар. Она выпускает меня без единого слова, без поцелуя. Может, так оно и лучше; если бы она раскрыла мне объятия, думаю, я так и похоронила бы себя в них.

Мне до смерти не терпится убраться отсюда, и все же я дрожу от страха. Жалюзи на отцовском окне поднимаются, и я вижу, как шевелится занавеска. Он не попрощался со мной; он прячется, исподтишка наблюдая за моим отъездом. Мое сердце сжимается. Я люблю отца и уже скучаю по нему. Я ненавижу отца и хочу убраться отсюда.

Когда ворота закрываются за мной, воспоминание о ложной клятве вонзается в меня, точно нож. Мать права: мне нельзя доверять. Я убегаю, как воровка, как предательница, как крыса с тонущего корабля. Я стыжусь себя, но сажусь в машину Ришара и хлопаю дверцей, чтобы отсечь звук ворот, которые впервые захлопнулись за мной пятнадцать лет назад.

* * *

Я зарабатываю на жизнь, работая полный день у мсье Молена. Когда мы сталкиваемся с проблемой – придирчивым покупателем, трудностями в починке рояля или чем‑ то подобным, – он заговорщицки подмигивает мне:

– Ах, моя малышка Мод, мы с тобой вдвоем сумели выпутаться из куда как более сложной ситуации, правда? Мы не дадим такой маленькой проблемке остановить нас.

Уже долгое время он хочет, чтобы я играла в джаз‑ бэнде «Сантинас» – коллективе, где все музыканты умеют играть на любом из инструментов.

– Теперь, когда ты замужем, ты можешь приходить репетировать с нами по вечерам, – уговаривает он.

Мне очень нравятся все четыре музыканта квартета, которые играют на трубе, контрабасе и рояле. Но хотя я худо‑ бедно научилась выступать перед профессионалами, мне не хватает духу играть для настоящей публики. Мне кажется, будто я подвергаю себя ужасной опасности: отец рассказывал мне столько историй о людских толпах, которые закидывают гнилыми помидорами великих оперных теноров.

Когда настает день выступления, желудок у меня завязывается в такие узлы, что я не могу съесть ни крошки. Я выбираю темную одежду – на случай, если меня закидают помидорами. Выйдя на сцену, вцепляюсь в свой контрабас и старательно вывожу ноты, в то время как остальные трое музыкантов и мсье Молен, играющий на банджо, похоже, просто искренне наслаждаются музыкой. Концерт подходит к концу, и мы покидаем сцену под аплодисменты. Ффуух, мы избежали помидор!.. Но что происходит? Хлопки становятся все громче, люди кричат: «Еще! »

Мсье Молен похлопывает меня по плечу.

– Давай, малышка, нам снова на выход.

Я в легкой панике: я не знаю, что мы будем играть, я больше ничего не подготовила!

– Вперед, ребята, – говорит мсье Молен, – сыграем им «Когда святые маршируют».

Слушатели вскакивают на ноги, хлопают в такт. Музыканты начинают расходиться вовсю, дурачиться. Значит, можно хорошо делать свое дело – и при этом получать удовольствие? Я постепенно поддаюсь общему возбуждению. Никогда ничего подобного не чувствовала! Ощущаю, как мои пальцы на струнах становятся гибче, тело расслабляется, лицо светлеет и самопроизвольно расплывается в улыбке. Я подмигиваю трубачу, и он подмигивает мне в ответ!

Изумительное чувство эйфории.

Я не в концентрационном лагере. Я играю не для того, чтобы остаться в живых. Я и есть живая. И я играю музыку ради удовольствия делиться этой радостью с другими музыкантами и другими людьми.

Я вырвалась из родительского дома. Я вырвалась.

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 23 24 25 262728 Следующая ⇒