Экзамен. Мсье Молен

Экзамен

Вот‑ вот произойдет выдающееся событие. В июне я держу экзамены по французскому за курс средней школы – на аттестат зрелости. Поскольку мать заставила меня перескочить через год, все идет так, как и хотел отец: экзамен по французскому в пятнадцать, остальные выпускные экзамены – в шестнадцать.

Мать заказывает мне брючный костюм из бархата темно‑ синего цвета и новые туфли. Мне также нужен паспорт, так что нам приходится отправиться в деревенскую ратушу. Мать надевает шарф и темные очки, берет большую сумку, которую я не видела уже многие годы – с тех пор как мы ездили к мадам Декомб. Мы выходим с территории усадьбы через маленькую садовую калитку: «Так мы будем незаметнее».

Сколько времени прошло с тех пор, как мы выбирались наружу? Пытаюсь сосчитать. Восемь лет, может быть, девять? Как странно, даже воздух пахнет здесь почти по‑ другому. Я пугаюсь проходящего грузовика, который, кажется, так и утягивает меня за собой струей воздуха. Мы поворачиваем направо и проходим мимо домов с красивыми цветочными горшками, висящими перед открытыми окнами. Кажется, я никогда не видела цветов в горшках. Я так привыкла к зацементированным дорожкам, что мне трудно не спотыкаться на неровной брусчатке, и приходится замедлять ход. Но мать торопится; я вижу, что она нервничает. За домами, сколько хватает взгляда, видны поля. Как прекрасен горизонт! Никого никогда не следует лишать горизонта!

На главной площади перед церковью стоит ратуша со своим красно‑ бело‑ синим флагом, точно как в книгах. Милая женщина приветствует нас и заполняет бланк.

– Цвет глаз? – спрашивает она, поднимает на меня взгляд, потом говорит: – Ой, какие у вас красивые голубые глаза!

По пути домой мы перестаем узнавать улицы, кружим, не способные найти дорогу. На какой‑ то миг у меня возникает безумная идея, что мы могли бы уйти – мы вдвоем – и никогда не возвращаться в этот дом. Но мать в полной панике. Шарф соскользнул с нее, и она так сильно закусила губу, что появилась кровь. Вдруг мы слышим шум поезда. Мать чуть ли не бежит к железнодорожным путям; нам нужно лишь идти вдоль них, и вскоре мы уже будем у главного входа в дом.

Прежде чем войти в ворота, я бросаю один последний взгляд на дорогу, которая идет параллельно металлическому забору и ведет в Сент‑ Омер – далеко‑ далеко за горизонт.

Приходят извещения о моем экзамене: я должна быть в средней школе Поля Азара в Армантьере в восемь часов утра. Родители рассказывают мне, что я должна сделать: пойти на станцию, которая находится всего в тридцати метрах слева от наших главных ворот, найти платформу для поездов, отправляющихся в Лилль, и поехать в Армантьер. Там я возьму такси и доеду до школы.

Ночью накануне экзамена я не сплю – совсем. Утром выхожу на улицу одна, потому что мать должна остаться рядом с отцом. Одна! Но я так встревожена, что на самом деле не чувствую, что оказалась снаружи. Каждые десять секунд смотрю на часы, проверяя, правильно ли делаю все, что мне сказано. На той ли я платформе?

Я чувствую себя такой крохотной, что могла бы провалиться в асфальт. Но в то же время ощущаю себя такой большой! Ненавижу свой рост. Я великанша по сравнению со всеми остальными, и люди на меня пялятся. Нервно гадаю, смогу ли я открыть дверь в вагон, и решаю пристроиться за другими пассажирами. Я копирую их действия, поднимаюсь в вагон вслед за ними и сажусь позади них. Во время поездки меня гложет другая паническая мысль: как долго поезд будет стоять в Армантьере? Как я из него выйду? И как найду нужную школу? В Азбруке я пристально наблюдаю, как сходят с поезда другие пассажиры. Похоже, это не слишком трудно.

Когда поезд въезжает в Армантьер, с мест вокруг меня встает целая толпа других пассажиров. Ага, я об этом и не подумала: я не единственная, кто сдает экзамен. Какое облегчение! Я радостно смешиваюсь с группой подростков и следую за ними без волнения, в восторге от того, что мне не нужно брать это самое «такси», чем бы оно ни было. Наконец, я осуществляю мечту, которая была у меня всю жизнь: смешиваюсь с толпой, сливаюсь с потоком, я такая же, как все. Я иду вместе с компанией ребят из школы!

И все же мне трудно подстроиться под их ритм. Такое впечатление, что все они идут в ногу, а я не могу заставить свои ноги двигаться в том же темпе. Под конец я принимаюсь отсчитывать метр, как в музыкальном произведении: это помогает и позволяет мне перестать спотыкаться. Но почему мне так грустно? Почему так одиноко? Я «особой породы», я белая ворона, такая странная в своем великоватом бархатном пиджаке, слишком коротких брюках и туфлях, которые, разумеется, причиняют мне ужасную боль. Другие дети одеты в джинсы, у девочек распущены волосы, все они болтают и смеются. Они красивы, а я уродлива.

Мы доходим до школы, и я переступаю порог; мне бы булькать и пениться счастьем, но я чувствую себя чудовищно неловко и неуютно.

Я нахожу свою парту, а когда открываю экзаменационную папку, с удивлением обнаруживаю, что должна выбрать между тремя разными типами экзаменовки. Там есть сочинение (как я и ожидала) и два других вида тестирования, которые мне не знакомы: какие‑ то «анализ текста» и «краткое изложение текста». Единственное, что я умею делать, – это писать сочинения, но решаю, что все это, должно быть, примерно одно и то же. Выбираю «анализ текста», потому что его предстоит делать по красивому стихотворению – «О чем ты думала, девчонка».

Я осуществляю мечту, которая была у меня всю жизнь: смешиваюсь с толпой, сливаюсь с потоком, я такая же, как все. Я иду вместе с компанией ребят из школы!

Еще сильнее я нервничаю насчет устного экзамена. Я совсем не привыкла говорить, особенно с незнакомыми людьми. Голос не повинуется мне; он дрожит, хрипит и пищит. Порой вообще не удается издать ни звука. К счастью, меня экзаменуют по стихотворению Бодлера, которое я обожаю, – «Аромат». Похоже, моей экзаменаторше оно тоже нравится; я начинаю, заикаясь, но благодаря подбадривающему выражению ее лица мой голос выравнивается, и под конец мне кажется, что мы с ней чуть ли не просто сидим и беседуем. Когда я возвращаюсь домой, мать просматривает сделанные мной заметки и кажется удовлетворенной.

Наконец, приходит по почте конверт с моими результатами. Уверенная в своих преподавательских навыках, мать с гордостью вскрывает его. Катастрофа: у меня хорошие шестнадцать из двадцати за устный экзамен, но за письменный… Два из двадцати! Родители смотрят на меня так, будто я кого‑ то убила. Я только что доказала, что я – «ходячее разочарование». И все же отец требует дать ему прочесть комментарий к моему письменному экзамену: «Это прекрасное философское сочинение, а не текстовый анализ».

Я молюсь, чтобы родители поняли: образование, которое они мне дают, неадекватно. Умоляю мать послать меня в пансион.

– Да как ты смеешь просить о таком? – говорит она оскорбленным тоном. – Неужели ты не понимаешь, что это убило бы твоего отца?

Мсье Молен

Отец хочет купить салонный рояль для музыкального павильона. О том, чтобы он сам поехал в магазин выбирать инструмент, нет и речи, так что мать ищет варианты по телефону. Наконец, она связывается с неким мсье Андре Моленом, который управляет лучшим музыкальным магазином в Дюнкерке, и он предлагает лично приехать к нам домой, чтобы обсудить наши требования.

Наверное, нашу первую встречу с ним я буду помнить всегда. Я открываю дверь – и вижу маленького человечка, опирающегося на костыли. Ему около шестидесяти лет, у него небольшое брюшко и добрые глаза. Он улыбается мне, и возникает ощущение, будто внутрь меня протягивается солнечный лучик. Даже отца подкупает его мягкость.

Для начала мсье Молен изучает наш кабинетный рояль и с удивлением узнает, что мой отец даже не представлял, что фортепиано нуждается в настройке. Он решает эту проблему с огромным тактом:

– О, это нужно делать лишь время от времени. Особенно в таком прекрасном доме, как этот!

Словно дом способен сам настраивать рояли!

Отец очарован и просит его немедленно заняться этим делом, добавляя:

– Если бы вы могли взглянуть и на другие инструменты… Помимо рояля, Мод уже много лет играет на других музыкальных инструментах: на аккордеоне, кларнете, саксофоне, трубе, органе и ударных.

По мере того как длится это перечисление, моя голова опускается все ниже. Я чувствую, что съеживаюсь, уменьшаюсь, низводимая до своей роли дрессированной обезьяны.

– Иногда я заставляю ее заниматься по десять часов в день, – говорит отец, и наш гость издает уклончивое «Хмм, хмм». Я не в состоянии взглянуть на него.

– Принеси бокалы, Мод, – приказывает отец.

Подняв глаза, я замечаю, что наш гость вглядывается в меня с неясным изумлением, смешанным с тревогой. Я уже видела это выражение – когда мадам Декомб замечала ссадины на моих руках.

– Вы же выпьете виски, не правда ли, – без тени сомнения говорит отец.

Сейчас девять часов утра; мсье Молен поднимает брови, но мешкает лишь долю секунды. Стоически сражаясь со своим бокалом, он рассказывает нам, как путешествовал в качестве музыканта на борту океанского лайнера «Франция», где играл на многих разных музыкальных инструментах. Лицо отца светлеет: с тех пор как исчез Ив – предварительно заняв у него денег, – невозможно найти учителя, играющего на множестве инструментов.

– Так вы и на аккордеоне играете? – спрашивает он.

– Разумеется!

И – вуаля! – мсье Молен становится моим новым учителем музыки. И каким учителем! Выдающийся музыкант, но при этом само воплощение доброты. С ним даже аккордеон становится удовольствием. Я на пятнадцать сантиметров выше него, но он называет меня «малышкой» – никто никогда меня так не называл. Мсье Молен рассказывает мне о музыкантах, чьи сочинения я разучиваю, и о том, на каком этапе своей жизни они создали конкретное произведение. Музыка оживает внутри меня; это уже не просто последовательность нот. Даже «Хрустальные жемчуга», виртуозная пьеса для аккордеона, которую меня заставил выучить отец, теперь кажется мне поэтичной.

Мой учитель приезжает, хромая на костылях, на два часовых урока в неделю. Его слух так же остер, как мой, и он тоже слышит щелчок интеркома, когда отец решает нас подслушать. Тогда его тон становится строже, но он смягчает выражение лица настолько, что мы оба улыбаемся, когда он бранится.

– Нет, право! Твои успехи на аккордеоне совершенно недостаточны… Если бы ты приезжала в мою студию в Дюнкерке, то поняла бы, что такое по‑ настоящему упорный труд. Тогда бы у тебя что‑ то начало получаться.

Думаю, мсье Молен все понимает. Он интуитивно догадался, что я на грани взрыва. Не знаю, как он это вычислил, поскольку я ничего ему не говорила. Должно быть, у него есть шестое чувство. Он способен обо всем догадаться, лишь взглянув на меня, и, полагаю, отца он читает, как открытую книгу. Наверное, он решил помочь мне и придумал план, как уломать отца.

Под конец уроков мать приходит отдать ему конверт с деньгами и пытается сразу проводить к боковой калитке.

– О, но я же должен поздороваться с мсье Дидье, – говорит он и направляется к «бару», весело болтая, словно не замечая недовольной мины матери.

Хотя врач строго предостерег его против выпивки, он всегда соглашается выпить порцию какого‑ нибудь горячительного. Должно быть, понимает, что от этого зависит уважение отца.

Мсье Молен завел привычку, когда во время наших уроков щелкает интерком, резким тоном говорить:

– Вижу, у тебя здесь слишком легкая жизнь. Тяжко тебе пришлось бы, если бы ты приезжала заниматься в студию под моим руководством. Я заставил бы тебя играть на контрабасе. О, вот бы ты намучилась! И я заставлял бы тебя чистить все инструменты и полы тоже мыть…

Я давлюсь беззвучным смехом; он перебарщивает, это ни за что не сработает!

Но все получается. Когда мсье Молен приезжает в следующий раз, отец спрашивает его:

– Как думаете, стоит заставить Мод учиться играть на контрабасе?

– Мод? Я и не подумал об этом, но это очень хорошая мысль!

– В таком случае, – говорит отец, – могли бы вы в следующий раз привезти его с собой?

Мсье Молен может собой гордиться! Потом отец спрашивает, известно ли ему, были ли контрабасы в концлагерях. Мсье Молен на мгновение лишается дара речи, потом говорит:

– Эмм, я попробую узнать…

Для меня мсье Молен – глоток свежего воздуха. Во время поездки на экзамен я осознала, насколько выбиваюсь из картины реального мира. Я в ужасе от того, что это несоответствие необратимо, что у меня всегда будет лишь подобие нормальной жизни и я всегда буду прозябать на периферии. Поэтому я чувствую, как кровь отливает от лица, когда мсье Молен говорит, что ему придется некоторое время отсутствовать из‑ за операции.

– Но я принес тебе две прелюдии Рахманинова, – говорит он. – Можешь начать разбирать по нотам вот эту, до‑ диез минор, и мы поработаем над ней вместе, когда я снова встану на ноги.

Я всей душой бросаюсь в Рахманинова. Даже по ночам в своей комнате я прекращаю тайные литературные труды, чтобы поиграть на воображаемой клавиатуре. Я провожу часы за роялем с аккордеоном на коленях; стоит мне услышать щелчок интеркома, как мои руки перепрыгивают на аккордеон. Когда он щелкает снова, я возвращаюсь к роялю. К середине лета я более‑ менее разучиваю прелюдию до‑ диез минор и обращаю внимание на соль‑ минорную. Она труднее, и в конце концов я начинаю думать о ней постоянно. Когда родители обращаются ко мне, их голоса звучат словно издалека.

Мсье Молен, наконец, возвращается, и я хочу удивить его, сыграв обе прелюдии. Он действительно удивлен, но я вижу, что он еще и встревожен. Я прошу его заказать для меня Второй фортепианный концерт Рахманинова.

– Может быть, мы какое‑ то время позанимаемся чем‑ то другим, – предлагает он.

Когда я настаиваю, мсье Молен уступает, но при условии, что я также буду работать над произведениями двух других композиторов.

Когда ему приходится лечь в больницу на вторую операцию на бедре после инфекции, я бросаюсь в этот концерт сердцем и душой. Он гораздо объемнее прелюдий, и мне он не по силам. Я упорствую, становлюсь одержимой, теряю себя в нотах, слышу их внутри головы днем и ночью. К счастью, мсье Молен вскоре возвращается и с тревогой видит, в каком я состоянии: играю слишком быстро, говорю слишком быстро, с трудом контролирую себя. И, к его изумлению, ставлю аккордеон на колени, прежде чем сесть за рояль. Это стало такой отработанной привычкой, что я даже не замечаю, как делаю это.

Он очень мягко начинает рассказывать мне о Рахманинове, который перенес четырехлетнюю депрессию после провала своего Первого фортепианного концерта. Говорит о Римском‑ Корсакове, который был учителем Рахманинова и примером для подражания. Я могла бы разучить его «Полет шмеля». Мне понравится, уверяет мсье Молен. «Понравится» – что за странная мысль, думаю я.

– Но берегись, – добавляет он. – Это трудная пьеса. И мы могли бы убить двух зайцев одним ударом, потому что есть ее переложение для аккордеона. Это понравится твоему отцу.

Я с первых же нот очарована «Полетом шмеля», а заодно открываю для себя Мануэля де Фалью: мсье Молен играет мне его «Ритуальный танец огня», и я ослеплена этой музыкой. Он постепенно уводит меня от одержимости Рахманиновым. Через пару месяцев я возвращаюсь к прелюдиям и осознаю, что играю их иначе, серьезнее. Что касается Второго концерта, я расстаюсь с ним без сожалений, потому что мы теперь перешли к «Венгерской рапсодии» Листа – моей высшей мечте с тех пор, как десять лет назад я лишилась мадам Декомб.

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒