Страж храма

Как обычно, летом приходят рабочие, чтобы возвести в усадьбе новые строения: хлебопекарню и маленькую круглую комнатку, которую отец называет «баром». Здесь он теперь проводит бо́ льшую часть времени, когда не спит. Он установил интерком, чтобы слышать, что происходит в музыкальном павильоне. Спокойный, что может следить за мной, отец бо́ льшую часть дней тратит на переписывание немецких детективных романов на открыточной плотной бумаге, перьевой ручкой, все более корявым почерком.

Проходит день – и отцовские костыли исчезают. Каждое утро в девять он направляется в «бар», где проводит весь день. Каждый вечер в восемь он идет обратно. Помимо хлебопекарни, в саду добавились уборная и маленькая кухонька. Отныне именно там мать готовит, и там же мы едим.

Я не понимаю, почему отец сиднем сидит в этом маленьком пространстве, где воздух густ от дыма сигарилл, которые он курит одну за другой. Ему сейчас только семьдесят, но ведет он себя как глубокий старик. Я должна усаживать его на туалетное сиденье и помогать ему потом надевать брюки. Я стыжусь его запаха, стыжусь этого своего стыда, стыжусь своей ненависти к нему и неблагодарности за все его «жертвы». Из‑ за кипящего котла противоречивых эмоций у меня начинаются мигрени.

Думаю, моему отцу, непревзойденному умельцу опрокидывать выпивку залпом, теперь трудно бороться с действием спиртного. Он то и дело спотыкается, и его приходится поддерживать на пути к дому. Он списывает все на «слабеющее здоровье», но, может, это результат выпивки? Я замечаю, что он весь день наливает себе большими стаканами «Чивас» и часто откупоривает бутылки с превосходным шампанским. Дважды в год отец заказывает доставку сотен бутылок изысканных вин и крепкого спиртного. Он словно торопится пропить все свои деньги.

Он моется все реже и реже, порой раз в две недели, порой раз в три. Когда он принимает ванну, мне полагается мыться в этой воде после него. В действительности я просто громко плюхаю мочалкой по ванне. Поскольку отец, наконец, заказал установку раковин в спальнях, я каждый вечер моюсь, пользуясь своей. Пускаю тоненькую струйку воды, чтобы водопроводные трубы не издавали никаких звуков.

В норме я должна приходить в «бар» каждый день на свой «урок немецкого в половине двенадцатого. Но сегодня по какой‑ то причине меня вызывают в бальный зал. На этот раз все ставни опущены. Атмосфера торжественная. Отец сидит на почетном месте в центре комнаты, серьезный, внушительный. Он жестом велит мне сесть на скамеечку для ног перед ним. Мать тоже вызвана, стоит, прислонившись к двери, позади меня.

Я стыжусь его запаха, стыжусь этого своего стыда, стыжусь своей ненависти к нему и неблагодарности за все его «жертвы». Из‑ за кипящего котла противоречивых эмоций у меня начинаются мигрени.

– Ты знаешь, что ты – страж храма, – говорит он.

Внутри моей головы раздается тревожный звоночек.

– Когда я умру, меня похоронят в саду. И именно ты будешь вечно нести караул над моей могилой.

Чем дальше отец говорит, тем сильнее нарастает во мне паника.

– Ты не будешь одна. Я буду навещать тебя, я всегда буду рядом с тобой, чтобы продолжать свои поучения.

Он рассказывает мне, где должна быть его могила: там, где сейчас стоит скамья в саду, лицом к веранде.

Выходя из зала, я замечаю, что мать пепельно‑ бледна; похоже, она потрясена не меньше меня. Мы запираемся в классе и в отчаянии шепчемся: «Не может быть! Это невозможно! Не навсегда! »

Как и я, мать всегда знала, что моей миссией будет «охранять» память отца после его смерти, но мы думали, что долго это не продлится. Она не представляла, что мне придется сторожить его могилу и что его физические останки останутся в усадьбе.

– Но я собираюсь бежать! – восклицаю я.

– Когда я умру, меня похоронят в саду. И именно ты будешь вечно нести караул над моей могилой.

Это всегда было навязчивым страхом матери – что я убегу и оставлю ее здесь, одну перед лицом отцовского гнева.

– Нет, не убежишь! Ни за что! Я на это не соглашусь.

Она словно умоляет меня не покидать ее.

Тем вечером я обдумываю это последнее отцовское объявление. Он что же, действительно думает, что я горю желанием сторожить его могилу и видеть, как он выходит из нее после смерти? Интересно, неужели каждому, кто перерождается, нужна дочь, чтобы приглядывать за его могилой? У Леонардо да Винчи дочери не было.

Кроме того, прежде чем подумывать о начале новой жизни, неплохо бы сделать что‑ нибудь из прежней. Я никогда не видела, чтобы кто‑ то из моих родителей занимался хоть чем‑ то стоящим. Великие умы защищают человеческие ценности – справедливость, как Виктор Гюго, равенство, как Эмиль Золя. Чем вообще занимается мой отец, если не считать переписывания немецких детективных историй, которые он даже не понимает?

Я силюсь не дать ему утянуть меня с собой в эту бездну. У него на самом деле и жизни‑ то нет; это больше похоже на живую смерть, и мы захлебываемся в его вони и грязи. Прошло уже двенадцать лет с тех пор, как он похоронил себя заживо – забрав с собой и нас – за воротами этой усадьбы. Пусть идет и строит себе мавзолей в саду. Пусть возводит над ним пирамиду, если пожелает. Может даже прихватить в посмертие свою жену, как те славные фараоны, о которых он вечно твердит…

Но я не буду сторожить эту гробницу. Я даю себе безмолвное обещание, что не буду.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 222324 25 26 27 Следующая ⇒