ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 страница

Глава 2

Все знали, как Бритый Ли налюбовался на баб в нужнике, — и в лицо его помнили. Девушки обходили стороной, даже девчонки и старухи — и те шарахались прочь. Бритый Ли был возмущен и думал про себя, что подглядывал-то он минутки две, а отношение к нему теперь как к насильнику. Однако ж нет худа без добра: ведь он разглядел Линь Хун. Линь Хун была красавицей из красавиц нашей Лючжэни. Старики, парни и юнцы — все, завидев ее, глядели вслед, не отрывая глаз и пуская слюни, как слабоумные, а у некоторых от возбуждения шла носом кровь. Вечерами, уж не знаю в скольких комнатах нашей Лючжэни сколько мужчин на скольких кроватях, зажмурив глаза, представляя себе то да это, принимались дрочить. Эти несчастные, ежели за неделю умудрялись увидеть ее хоть раз, то считали, что родились под счастливой звездой, а видали-то они только ее лицо, шею и руки. Летом везло чуть больше: удавалось увидеть ступни во вьетнамках да икры под юбкой, прочего они ничегошеньки не видали; один только Бритый Ли видел ее голый зад, отчего и мучились наши лючжэньские мужики страшной завистью и говорили, что он, видать, еще в прошлых рождениях заработал себе такое несусветное счастье.

Потому-то он и стал знаменит. Хотя бабы обходили его, а мужики, наоборот, потянулись. Посередь улицы обнимали его за плечи, несли вздор и, оглядевшись по сторонам, тихохонько спрашивали:

— Ну, паря, че видел?

И Бритый Ли тут же гаркал:

— Видел жопу!

Тот, кто спрашивал, испуганно брал Ли за плечо:

— Ты, мать твою, потише, а. — Потом, оглядевшись и увидев, что никто на них не обращает внимания, снова тихонечко спрашивал: — Ну, эта, Линь Хун… как она?

Бритый Ли уже малым пацаном узнал себе цену. Он понял, что слава его подванивает, но сам он похож на кусок вонючего тофу*: пахнет противно, а на вкус — ох как хорош. Он узнал, что из пяти задов, подсмотренных в туалете, четыре были дешевкой, а вот прелести Линь Хун были не чета им: высококлассная, пятизвездная задница, могла стоить целое состояние. Потому Бритый Ли и стал нашим лючжэньским мультимиллионером, что был он прирожденным дельцом. Уже в четырнадцать лет пошел Ли приторговывать красотами Линь Хун — да не просто так продавал, а торговался на чем свет стоит. Едва завидев радушные рожи похотливых мужиков, едва почувствовав, как его теребят за плечо, он уже знал: они пришли за тем самым секретом. Когда пятеро милиционеров из отделения выспрашивали о нем себе на потребу, Бритый Ли открыл все как на духу, ни капельки не утаив. Потом уж он стал умнее, больше не раздавал бесплатных обедов. При мужиках с их мордами, изображающими напускное радушие, Ли молчал, как могила, не позволяя появиться ни тени того самого пушка. Отделывался одним словом «жопа», заставляя больно любопытных балдеть и недоумевать.

А Писака Лю был поначалу рабочим в одном из цехов нашей лючжэньской скобяной фабрики, но потом за свои литературные шалости и хорошо подвешенный язык добился похвалы начальника фабрики, и его выдвинули на пост главы отдела снабжения и сбыта. У Писаки была уже подружка. Она была не то чтоб страшная, но и не красавица, однако ж после того, как этот Лю заделался начальником отдела снабжения и сбыта да еще и опубликовал в цветном журнале уездного Дома культуры двухстраничный рассказ, он решил, что взлетел высоко и нынешняя подружка ему ну никак не подходит. Лю теперь голодным волком пялился на Линь Хун — общую мечту женатых и холостых лючжэньцев. Он собирался избавиться от своей подружки, но и подружка-то его была не лыком шита, она была еще как против — крепко-накрепко вцепилась в ставшего вдруг знаменитым Писаку. Встала посередь улицы перед отделением и, размазывая соплищи, принялась говорить, что Писака с ней спал. При этом, рыдая, она вытягивала вперед все десять пальцев, ну и наши лючжэньские решили, что он спал с ней десять раз, а когда в конце концов она снова разинула рот, то все с перепугу аж подпрыгнули: Писака Лю спал с ней целых сто раз! После этого рева и скандала он уже не посмел ее бросить. В то время если какой мужчина и переспал с женщиной, то он непременно должен был на ней жениться. Директор фабрики вызвал Писаку и пропесочил его как следует. Сказал, что перед ним теперь два пути: первый — жениться на этой самой подружке, тогда он сможет и дальше оставаться главой отдела снабжения и сбыта; второй — бросить подружку и тогда уж в следующей жизни быть главой отдела снабжения и сбыта, потому как в этой жизни придется ему сидеть на проходной да драить сортиры. Писака взвесил все «за» и «против», решил, что карьерная перспектива — она поважнее женитьбы выйдет, и пошел к подружке с повинной. Они снова помирились и стали вместе гулять, вместе смотреть кино, даже начали подбирать мебель, готовясь к свадьбе.

Стихоплет выражал свое глубочайшее сочувствие несчастью Писаки. Ведь Писака отдал не что-нибудь там — жизнь свою — в руки эдакой бесстыжей бабе, и мгновенный порыв страсти разрушил ему все будущее. Стихоплет упивался сочувствием и всем встречным и поперечным говорил:

— Это называется «Один просчет — вот корень тысяч скорбей».

Народ не соглашался со словами Чжао:

— Почему это просчет один? Он с ней переспал сто раз, так что как минимум сто раз просчитался.

Чжао терял дар речи, и все, что ему оставалось, — так только сменить слегка формулировку.

— Герою трудно обойти красотку! — говорил Стихоплет.

Народ снова был против:

— Он что, герой, что ли? И она никаким боком не красавица.

Стихоплет Чжао кивал головой, а сам думал про себя, что народец-то ишь какой зоркий — все видит. Писака Лю и страхолюдины обойти не сумел: чего ж он тогда еще понаделать может? Потому он больше уже не сочувствовал этому Лю, а махал руками и говорил с небрежением:

— Этот… да, он вообще ни на что не годен.

Хотя Писака и начал готовиться к свадьбе, но сердцу-то не прикажешь: слюни по прелестям Линь Хун он по-прежнему распускал на метр и каждый вечер перед сном, словно цигун* какой практикуя, принимался усиленно представлять себе разные части ее телес, надеясь, что вот-вот сможет отправиться в свой сон, где они с Линь Хун станут, пусть на время, супругами. Писака сообща со Стихоплетом таскал, конечно, малолетнего Ли кругами по улицам нашей Лючжэни, но, поскольку Ли держал теперь в душе секрет задницы Линь Хун, Писака стал смотреть на него совсем другими глазами. Чтобы придать своим мечтам об утехах с Линь Хун хоть толику правдивости, Писаке всенепременно нужно было знать заветный секрет. С того самого памятного шествия, всякий раз, встречая Бритого Ли, он расплывался в улыбке, словно углядев закадычного друга. Однако он был ужасно недоволен тем, что Ли твердил одно только слово «жопа», и вот однажды, по-отечески потрепав мальца по затылку, сказал:

— От тебя можно еще чего-нибудь дождаться?

— А че ты хочешь, чтоб я сказал? — спросил Ли.

— Ну это самое слово «жопа», оно какое-то абстрактное, скажи-ка поконкретнее… — сказал Писака. А Бритый Ли звонко спросил:

— А че в жопе конкретного-то?

— Ну, ну, не ори, — Писака огляделся по сторонам и, никого не увидев, принялся жестикулировать. — Они бывают большие, бывают маленькие, бывают худые, бывают толстые…

Ли вспомнил, как он углядел в нужнике рядком целых пять и почти в восторге проговорил:

— Правда-правда, бывают большие, бывают маленькие, бывают худые, а бывают толстые.

И снова замолчал, словно язык проглотил, а Писака решил, что ему непременно нужен идейный вдохновитель, а потому терпеливо продолжил:

— Зад, он как лицо — они у всех разные. Например, у некоторых есть на лице родинка, а у других нет. Ну а Линь Хун… у нее-то как?

Ли серьезно подумал и потом ответил:

— На лице у Линь Хун нет родинки.

— Я знаю, что у нее нет на лице родинки, — сказал Писака. — Я и не спрашивал про лицо, а как у нее, ну, там, пониже?

Бритый Ли еще малым пацаном умел улыбнуться где нужно, и он тихонько спросил Писаку:

— А что мне за это будет?

Писаке ничего другого не оставалось, как подкупить парня. Он-то думал, что Ли еще мальчишка, и вытащил несколько карамелек его ублажить. Посасывая карамельку Писаки, Бритый Ли заставил его согнуться и придвинуть ухо к своему рту, а потом в самых сочных красках, подробнейшим образом, расписал ему ту маленькую попку, что не стоила и упоминания. Дослушав до конца, Писака засомневался и, понизив голос, спросил:

— И это у Линь Хун?

— Нет, — сказал Бритый Ли, — это самая маленькая, которую я подглядел.

— Ах ты, шельмец, — тихонько ругнулся Писака, — я-то спрашивал о Линь Хун.

Бритый Ли, качая головой, сказал:

— Мне не с руки тебе рассказывать.

— Мать твою, — продолжил свою ругань Писака, — она тебе не мать, не сестра…

Бритый Ли решил, что Писака сказал верно, и закивал головой:

— Ты хорошо сказал, она мне не мать, не сестра… — Потом он снова замотал головой и выдал: — Но в мечтах мы с ней полюбовники, и я не могу рассказать тебе.

— Ты, сучонок малолетний, да разве у тебя могут быть такие мечты?! — Писака весь зашелся от волнения. — Как так сделать, чтоб ты смог мне рассказать? — спросил он.

Ли, наморщив лоб, долго-долго думал и сказал:

— Накорми меня лапшой, тогда я смогу.

Писака поколебался секунду и, скрипя зубами, промолвил:

— Ладно.

Аппетит, как водится, приходит во время еды, и Бритый Ли, глотая слюни, сказал:

— Только я не стану есть пустую лапшу по девять фэней* миска, я хочу саньсянь за три цзяо* пять фэней, и чтоб в ней и рыба, и мясо, и креветки были.

— Саньсянь?! — завопил Лю. — Ну ты, сучонок, и пасть раззявил! Да я, знаменитый писатель Лю, в год и пару раз не могу позволить себе такой лапши, да меня самого жаба душит такое есть, а я тебя кормить, что ли, буду? Размечтался тут, хрена ты съешь.

Услышав это, Бритый Ли закивал головой и сказал:

— Ну да, как же ты можешь накормить меня лапшой, которую тебя самого жаба душит есть?

— Вот именно, — довольный таким подходом произнес Писака. — Съешь лучше миску пустой.

Бритый Ли, глотая слюни, разочарованно выдал:

— За пустую лапшу мне все-таки будет негоже рассказывать.

Писака от злости заскрежетал зубами. Ему так и хотелось врезать Бритому Ли от души по физиономии, чтоб у того из всех дырок хлынула кровь. Но, позлившись, он в конце концов согласился накормить парня лапшой саньсянь. Он тихонько ругнулся, только теперь уже поминая не мать Бритого Ли, а его бабку, и сказал:

— Все, накормлю тебя саньсянь, а ты должен будешь мне все рассказать как на духу.

Тот самый Кузнец Тун тоже приходил по душу Бритого Ли — разузнать про прелести Линь Хун. Когда Ли углядел толстенную задницу его жены, тот со своей кузнецкой силищей посередь улицы вмазал ему так, что Ли потерял два зуба и звон в ушах не смолкал у него ровнехонько сто восемьдесят дней. Кузнец тоже был мужчина себе на уме: каждый вечер, засыпая в объятьях своей толстой женушки, он думал, закрыв глаза, о тоненькой фигурке Линь Хун. Кузнец говорил совсем не с такими окольными вывертами, как Писака, — он говорил прямо. Как-то, заприметив на улице Бритого Ли, он перегородил ему путь своим широченным телом и, понурив голову, спросил:

— Эй, парень, помнишь меня еще?

Ли, задрав голову, ответил:

— Да хоть бы ты в пепел превратился, я все равно узнал бы.

Услышав это, Кузнец почувствовал себя нехорошо и, опустив лицо, спросил:

— Ты что, пацан, мне тут смерть кличешь?

— Нет-нет, нет-нет…

Бритый Ли поспешил объясниться, а про себя подумал, что хоть бы только эти ручищи не поколотили его еще раз. Он пальцами раздвинул губы и заставил Кузнеца заглянуть в рот:

— Видал, двух зубов не хватает, это ты выбил… — Еще Бритый Ли показал на свое левое ухо и сказал: — Внутри как будто пчелиное гнездо, до сих пор жужжит.

Кузнец загоготал:

— Ну, пусть ты и молокосос, а я тебя угощу лапшой, считай, будет тебе возмещение за моральный ущерб.

Он важно направился к столовой «Народная», а Бритый Ли, сложа руки за спиной, пошел следом. Он думал про себя о словах председателя Мао: не бывает в мире беспричинной любви и беспричинной ненависти. Кузнец решил вдруг ни с того ни с сего накормить его лапшой, наверняка хочет разузнать о его секрете. По-прежнему держа руки за спиной, Ли подбежал к Кузнецу и тихо спросил:

— Ты собираешься накормить меня лапшой, чтобы тоже расспросить про Линь Хун?

Кузнец, похохатывая, закивал и похвалил Бритого Ли:

— Ты, парень, шибко сметливый.

— Так дома у тебя уже есть одна задница… — сказал Ли.

— Мужики, — тихо промолвил Кузнец, — все едят из миски, а пялятся на котел.

Словно богач какой, вошел Кузнец в «Народную», а как уселся, так превратился в настоящего жлоба. Он не заказал Бритому Ли лапши саньсянь, а взял ему миску простой. Ли, ухватив палочки, принялся с хлюпаньем есть, да так, что у него по лицу потек пот и даже из носа полилось. Кузнец смотрел, как сопли у него добежали до рта, как он, хмыкнув, втянул их обратно, но они опять вылезли наружу и снова медленно доползли до рта и как Бритый Ли еще раз засосал их на место. Когда Кузнец увидел, что Ли втянул сопли в четвертый раз и доел лапшу до половины, а рта так и не раскрыл, он немного забеспокоился:

— Эй, эй, ну ты просто так не ешь, надо рассказывать.

Ли поприбрал сопли, пообтер пот, поглядел по сторонам и тихонько начал говорить. Но говорил он не о прелестях Линь Хун, а расписывал толстую задницу. Когда он кончил свой рассказ, Кузнец недоверчиво зыркнул на собеседника:

— Че-то как-то похоже на задницу моей бабы…

— Так она и есть твоей бабы, — серьезно ответил Ли.

Кузнец чуть не лопнул от гнева. Размахивая кулачищем, он проорал:

— Я тебя, сучонок, размажу!

Ли быстро подпрыгнул и уклонился от кулака. Все, обернувшись, смотрели на них. Кузнецу ничего не оставалось, как разжать готовый к удару кулак.

— Иди сюда, сядь, — сказал он Бритому Ли.

Паренек покивал и поулыбался посетителям столовой. Он рассудил, что, пока они рядом, Кузнец Тун не осмелится ничего с ним сделать. Ли снова сел напротив Кузнеца, и тот мрачно проговорил:

— Давай, быстрей рассказывай о Линь Хун…

Ли огляделся и заметил, что все по-прежнему таращатся на них. Тогда он спокойно улыбнулся и приглушенным голосом сказал:

— У мяса есть своя цена, у овощей — своя. Миска пустой лапши — цена зада твоей жены, а цена Линь Хун — миска саньсянь.

Кузнец был так зол, что долго не мог вымолвить ни слова, но, заметив, что Бритый Ли как ни в чем не бывало ухватил недоеденную миску с лапшой, вырвал ее у него из рук.

— Не дам тебе, сам съем, — свирепо гаркнул он.

Ли снова поглядел на посетителей, которые с любопытством смотрели в их сторону. Только что он с чавканьем уплетал лапшу, а теперь над ней трудился Кузнец. Бритый Ли с улыбкой стал объяснять им:

— Вот что, сначала он предложил мне съесть полмиски за его счет, а потом я предложил ему съесть еще полмиски за мой счет.

С тех пор у Бритого Ли появилась твердо установленная цена: секрет Линь Хун стоил одну миску лапши саньсянь. За те полгода, что в ухе у него все еще жужжало от удара, он умудрился съесть пятьдесят шесть порций лапши. С четырнадцати до пятнадцати лет Ли отъелся так, что превратился из худющего заморыша в крепкого здорового парня. Он даже думал, что и от несчастья прибыток бывает, ведь свою долю лапши на целую жизнь он сумел съесть за полгода. Тогда-то он еще не знал, что станет потом миллиардером и наестся самых отборных деликатесов до отвала, до того, что противно станет. Тогда-то Ли был еще бедным пареньком, и коли была при нем миска лапши саньсянь, то он от удовольствия забывал обо всем на свете, словно в рай сходил прогуляться. За год поблаженствовал Бритый Ли пятьдесят шесть раз, так что и в рай, получается, смотался столько же.

Всякий раз Бритому Ли не удавалось сразу же добыть себе миску саньсянь: возникали разные осложнения, и он добывал угощение в борьбе. Все, кто приходили разузнать о секрете Линь Хун, хотели миской пустой лапши облапошить его, но Ли ни разу не поддался. Он всегда терпеливо и щепетильно торговался и всегда получал свою саньсянь, а не какую-то там простецкую лапшу. Всяк, кто кормил его, начинал смотреть на него по-новому. Люди говорили, что этот пятнадцатилетний шельмец тот еще тертый калач, он и посметливей иной пятидесятилетней шельмы будет.

Наискосок от лавки Кузнеца была точильная лавка. Точильщиков было двое: отец и сын. Отца звали старый Точильщик Гуань, а сына звали меньшой Точильщик Гуань. Меньшой Гуань в четырнадцать лет начал учиться у отца его делу, а теперь ему было уже больше двадцати, но ни жены, ни подружки он не завел. Он тоже давным-давно положил глаз на Линь Хун и хотел за миску пустой лапши добыть секрет Бритого Ли. Завидев Ли, меньшой Гуань вытянул свою натертую до белизны руку и помахал. Потом он принялся втолковывать, что золотые деньки Бритого Ли долго не продлятся — у Линь Хун скоро уже появится парень, и как только тот нарисуется, так никто не пойдет больше кормить Ли лапшой. Потому-то он должен ухватиться за свою последнюю возможность и отведать его лапши без всякого приварка. Как наступят другие времена, так не то что пустой лапши, и воды из-под нее вряд ли допросишься.

Услышав такие слова, Бритый Ли не очень понял, в чем дело, и спросил:

— Это еще почему?

Меньшой Гуань сказал:

— Ну, подумай, будет у Линь Хун парень, так он точно будет знать больше тебя, все тогда и пойдут к нему узнавать, что да как. Кто на тебя-то обращать внимание станет?

Поначалу Ли решил, что это верно, но, хорошенько подумав, нашел слабину и захохотал:

— И парень Линь Хун станет вам все это рассказывать? — Потом он поднял голову, прищурился и замечтал вслух: — Если однажды я стану парнем Линь Хун, то я ничего такого не скажу…

Потом Бритый Ли без тени стыда сказал Точильщику:

— А пока я не стал парнем Линь Хун, ты хватайся за свою последнюю возможность и накорми меня саньсянь.

Хотя Ли, торгуясь за саньсянь, не уступал ни в чем, он берег свою репутацию и, отведав лапши, рассказывал секрет целиком, ни капли не скрывая. Поэтому клиенты текли к нему сплошным потоком и спрос всегда превышал предложение, а были даже такие, кто приходил во второй раз. Один склеротик даже пришел и в третий.

Когда Бритый Ли расписывал прелести Линь Хун, у всех его слушателей на лице застывало одно и то же выражение: они сидели, распахнув рот, обратившись в слух, и — сами того не замечая — пускали слюни. Дослушав до конца, все они задумчиво говорили:

— Что-то здесь не то.

Подробное описание заставляло их чувствовать, что задница Линь Хун в их собственных ежевечерних рукоблудных мечтах как будто отличалась от взаправдашней.

Наш лючжэньский Стихоплет Чжао тоже приходил по душу Бритого Ли, и из тех пятидесяти шести мисок лапши саньсянь, что тому удалось съесть, одна была и от него. Когда Ли ел эту самую миску, он пришел в необычайное возбуждение. Он рассказывал, что неизвестно отчего, но лапша Стихоплета была вроде как намного вкуснее прочих. Ли был доволен как никогда и, колотя себя в грудь, говорил собеседнику:

— В целом Китае есть только один человек, кто съел больше саньсянь, чем я.

Стихоплет спросил:

— Ну, и кто это?

— Председатель Мао, — набожно пробормотал Бритый Ли, — председатель Мао, он, почтенный, что хочет, то и ест, а остальным со мной не сравниться.

Стихоплет Чжао тоже регулярно подглядывал за женщинами в том самом нужнике. Нужник был его зоной, только он пялился целый год, а так и не сумел углядеть в нем Линь Хун; а такой проходимец, как малолетний Ли, всего разок поподглядывал и увидел такую красоту. Чжао считал, что он-то посадил дерево, а этот Ли наотдыхался потом всласть в его тени. Если б в тот самый день Ли не пролез там подглядывать вперед него, то первым, кто увидел бы попку Линь Хун, точно был бы он, Стихоплет. И он подумал, что Бритому Ли был судьбой дан какой-то тайный покровитель и только за то досталась ему такая славная доля. В тот день, по правде говоря, Чжао тоже собирался пойти попялиться на женские прелести. Но когда он, побагровев от возбуждения, схватил Бритого Ли, то потерял всякий интерес к ним — весь интерес у него перекинулся на Ли, и побрели они по улицам.

Много-много людей узнало у Бритого Ли тайну Линь Хун, и Стихоплет Чжао вовсе не рад был плестись в хвосте. Он не собирался упустить свой шанс. Когда Стихоплет обратился к Бритому Ли, он не то что миску саньсянь, а даже миску пустой лапши и ту жлобился купить. Хоть и тянул он малолетнего Ли с собой по улицам, ославляя его на всю округу, однако ведь выгадал же он этому пацану одним мановением руки пятьдесят с лишком мисок лапши и откормил его в пухлощекого крепыша. Стихоплет Чжао считал, что Ли ему крупно обязан. Он выволок на свет божий цветной журнал нашего уездного дома культуры и с мордой лица, словно у Ли Бо, а со взглядом, как у Ду Фу, долистал его до страницы со своими стихами, чтобы блеснуть перед Ли этим творением. Когда Бритый Ли протянул руку к журналу, Стихоплет Чжао напрягся так, словно кто собирался выхватить у него кошелек. Он своей рукой отмахнул протянутую ладонь Бритого Ли, не дав ему коснуться журнала. Стихоплет сказал, что у Ли слишком уж нечистая рука, и сам взял журнал, чтобы тот смог прочесть его стихотворение.

Но Бритый Ли не стал читать стихотворение. Он посчитал, сколько в нем было иероглифов, и потом сказал:

— Не густо, всего-то четыре строчки, а в каждой всего-то семь знаков, в общем только двадцать восемь иероглифов.

Стихоплет был этим весьма недоволен:

— Хоть всего-навсего двадцать восемь, зато каждый — жемчужина!

Бритый Ли объявил, что он, конечно, понимает, какие глубокие чувства испытывает Чжао к своему творению. А потом многоопытный Ли сказал:

— Вот как выходит: сочинение завсегда лучше свое, а жена — чужая.

Стихоплет презрительно промолвил:

— Ты, пацан, что ты вообще знаешь!

Потом он приступил сразу к делу: сказал, что как раз пишет роман — историю о том, как один парень в нужнике подглядывал за женщинами и был схвачен на месте преступления; там есть несколько кусков с психологическим описанием, где требуется помощь Бритого Ли.

— Какое такое психологическое описание? — спросил Ли.

Стихоплет Чжао стал настраивать его на нужный лад:

— Ну, какие у тебя были психологические переживания, когда ты впервые увидел женский зад? Например, когда ты увидел его у Линь Хун…

Тут Бритый Ли внезапно прозрел и сказал:

— Оказывается, ты тоже за этим делом. Миска саньсянь.

— Что за хреновина, — возмутился Стихоплет. — Разве я такой? Говорю тебе, я не какой-то там Писака Лю, я Стихоплет Чжао. Я давным-давно посвятил свою жизнь священному делу Литературы. Я поклялся, что если не буду публиковать произведения в самых первоклассных журналах страны, то не стану искать себе подружку — это, во-первых. Во-вторых, не женюсь и, в-третьих, не заведу детей.

Бритый Ли почувствовал, что в этих словах Стихоплета кроется какая-то заковыка, и попросил того повторить сказанное снова. Стихоплет решил, что его слова тронули Ли, и с чувством повторил их снова. Ли нашел заковыку и, лопаясь от гордости, сказал:

— У тебя смысл какой-то весь искореженный. Если ты не станешь искать подружку, то как ты жениться-то станешь? Откуда дети возьмутся? Так что одной строчки клятвы вполне хватит, вторая и третья — лишние.

Стихоплет Чжао разозлился и не знал, что и сказать. Постояв немного с открытым ртом, он промолвил:

— Ты ни хрена не смыслишь в литературе, чего нам про это с тобой толковать, давай лучше про психологию…

Ли выставил вперед палец:

— Миска саньсянь.

Стихоплет подумал: оказывается, в мире остались еще вот такие бесстыжие рожи. Поскрипев зубами, он принялся уговаривать Бритого Ли:

— Подумай хорошенько. Ты главный герой моего романа, как роман опубликуют — он станет известным, так и ты заодно прославишься, разве нет? — Стихоплет заметил, что парень внимательно прислушивается, и продолжил гнуть свое: — Когда прославишься, разве ты не будешь испытывать благодарности?..

Бритый Ли усмехнулся и сказал:

— Ты из меня сделаешь отрицательного персонажа, а я все буду тебя благодарить?..

Стихоплет испугался и подумал про себя: «Как эта мелочь пузатая может так насобачиться?! Недаром все треплют, что этот пятнадцатилетний шельмец тот еще тертый калач и посметливей иной пятидесятилетней шельмы будет». Он произнес со злобной ухмылкой:

— В конце романа парень исправляется и встает на путь истинный.

Но Бритому Ли не было ровным счетом никакого дела до романа Чжао, он гвоздем выставил вперед палец и сказал:

— А мне один черт, моя там психология или задница Линь Хун — все стоит одну миску саньсянь.

— Вот, ей-богу, книжник встретился с солдатом, ничего ему не втолкуешь, — Стихоплет стал вздыхать, а потом в сердцах выговорил: — Ладно.

Стихоплет и Ли вместе пришли в столовую «Народная». Поглощая оплаченную Чжао лапшу, парень принялся вещать о своих душевных переживаниях в тот момент, когда он увидел женские задницы. Он рассказал, как трясся всем телом.

— Ну, это тело, а душа? — спросил Стихоплет.

Бритый Ли ответил:

— Душа вместе с телом тоже вся тряслась.

Стихоплет решил, что пацан удачно выразился, и торопливо извлек свою записную книжицу. Потом, заговорив о Линь Хун, Ли обтер выступившие после еды пот и капли из носа и, хорошенько подумав, промолвил:

— А потом перестала трястись.

Стихоплет Чжао не понял и переспросил:

— Почему это перестала?

— Просто перестала, — ответил Бритый Ли. — Когда я увидел зад Линь Хун, я был очарован, ничего не чувствовал. Для меня существовал один только этот зад, и мне хотелось разглядеть его получше, вот и все. Я ничего не слышал, иначе как я мог не услышать, что ты входишь, а?

— И то правда, — проговорил Стихоплет, сверкнув глазами. — Это-то и называется: здесь слова не нужны, это и есть высший предел искусства!

Дальше Бритый Ли стал расписывать гладкую кожу Линь Хун, ее слегка выпирающий копчик, отчего Стихоплет запыхтел, как паровоз. Когда Бритый Ли рассказал, как он спустился еще ниже, как он хотел посмотреть на пушок и на место, откуда тот вырастает, Стихоплет, словно слушая байку о привидениях, застыл с напряженным лицом, точь-в-точь как те милиционеры из отделения. В самый напряженный момент он обнаружил, что рот Бритого Ли закрылся.

— Ну а потом?! — прокричал Стихоплет.

— Не было никакого потом, — отрезал Бритый Ли.

— Почему это не было? — Стихоплет все никак не мог вылезти из его рассказа.

Бритый Ли стукнул кулаком по столу:

— В этот-то самый решающий момент ты, мудак такой, выдернул меня оттуда!

Стихоплет печально замотал головой:

— Ох, если б только я, мудак такой, зашел на десять минут позже.

— Десять минут? — прошептал Ли. — Да если б ты, мудила, только на десять секунд припозднился, и то бы дело выгорело.

Глава 3

Вообще-то Бритого Ли звали Ли Гуаном, то бишь Ли Блестящим. Его мать, чтобы как-то сэкономить, потратить чуть поменьше денег на стрижку, просила парикмахера стричь сына наголо. Потому-то этого мальчугана, когда он еще еле ходил, уже прозвали Ли Блестящая Голова, а потом и просто — Бритый Ли. С детства все звали его так, даже мать и та стала звать Бритым: когда она окликала его, то невольно вслед за «блестящим» добавляла эту чертову «голову», и в конце концов стала звать уже просто как все. Даже когда он обрастал копной волос, и тогда его звали Бритым Ли. Став взрослым, он решил, что раз уж его и при волосах, и без волос все одно зовут Бритым, то не грех будет заиметь себе самую что ни на есть настоящую бритую голову. Тогда он еще не стал нашим лючжэньским мультимиллионером, а был обычным бедным пареньком. Он узнал, что поддерживать собственную безволосую голову в должном виде совсем непросто, что выходит это гораздо накладнее, чем стричься, как все. Он даже хвастал этим, где мог, приговаривая, что от бедняцкой жизни приключаются те еще расходы. Его брат Сун Ган ходил стричься раз в месяц, а Ли ходил по меньшей мере дважды. Всякий раз он просил парикмахера взять самую блестящую бритву и обрить ему черепушку, словно то был подбородок, чтоб она стала гладкой и блестящей, как шелк, чтоб сверкала ярче самой бритвы. Так превращался он всякий раз в настоящего Бритого Ли, с самой что ни на есть заслуженной бритой головой.

Мать Бритого Ли, Ли Лань, умерла в тот год, когда сыну исполнилось пятнадцать. Ли говаривал, что мать была женщиной очень порядочной, как говорится, «блюла лицо», а вот они с отцом были самыми бесстыжими прохвостами. Выставив вперед палец, Ли говорил, что в целом мире сыщешь, при желании, несколько женщин, у которых муж и сын оба были убийцами; а вот женщин, у которых мужа отловили в нужнике, пока тот подглядывал тайком за женскими задницами, а потом и сына застали за тем же занятием, днем с огнем не сыскать, потому как на свете наверняка есть всего одна такая женщина — его мать.

В те годы многие мужики подглядывали по нужникам за женщинами и многие оставались безнаказанными. Бритый Ли их руками был схвачен на месте преступления, и потом его протаскали по улицам, а его отец и вовсе упал в сточную канаву и захлебнулся там насмерть. Ли считал, что отец был самым невезучим человеком на свете. Чуть глянуть на женский зад и тут же расстаться с жизнью — убыточная сделка; даже променять арбуз на горстку кунжута и то, считай, выгодней. Он полагал, что сам оказался не таким невезучим. Он, конечно, променял арбуз на семечки, но, слава Богу, сберег себе жизнь, да еще и обернул потом этот капиталец в лапшовую прибыль. Что называется, пока есть жизнь, жива и надежда. У матери Бритого Ли особых надежд не было, и в конце концов все невезение мужа и сына навалилось ей на плечи, превратив Ли Лань в самую несчастную женщину в мире.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒