Часть вторая 23 страница

— Где тут плен?

Но северная группировка в районе Тракторного продолжала сопротивляться, и там гремело не переставая.

— Эх, вояки безмозглые! — с тяжелым вздохом сказал Логунов, прислушиваясь к недалеким залпам, и сбежал вслед за Коробовым в Банный овраг.

Путь им преградил поток раненых, которых несли и вели санитары. Лицо одного раненого, беспокойно метавшегося на носилках, привлекло внимание Логунова. Что-то страшно знакомое померещилось ему.

— Кто это? — спросил он, догоняя носильщиков.

— Женщина. Ранена в грудь. Сказали, чтобы срочно доставить для эвакуации в Ахтубу.

«Да ведь это Ольга Аржанова! Правильно, Хижняк говорил, что она под Клетской!»

— Ваня! — закричал Логунов товарищу. — Бегите с Вовкой, распорядись там насчет Семена. Я сейчас приду. Мне здесь похлопотать надо!

— Удружил Платон!

Иван Иванович так взволновался, что выпустил из рук маленькое письмецо. С трудом поймав его вдруг одеревенелыми пальцами, он еще раз прочитал:

«Ольга Павловна очень серьезно ранена. Мы направляем ее к вам. Я знаю, вы мастерски делаете эти операции. О ваших уколах — блокаде нервов — вспомнил. Уверен, поможете наверняка. Чтобы не волновать заранее Ольгу Павловну, я ничего не сказал о вас. Хотя ей сейчас не до того, но кто знает, как на нее подействует встреча с вами…»

Тут хирург только головой покачал: «Сделайте операцию, помогите, но чтобы встреча не подействовала… Блокада нервов. Значит, у нее ранение груди». Издалека выплыло воспоминание. Сидит Ольга в халатике на краю кровати. Светлые волосы заколоты над нежно-смуглым лбом. Молодая. Любящая. Прикладывает, примащивает к груди спеленатого ребенка. И так тяжело стало Ивану Ивановичу…

Но переживать некогда: тут дорога каждая минута.

— Варенька! — негромко позвал хирург с порога операционной, и сразу легче ему сделалось, когда девушка подошла и вопросительно посмотрела на него. — Сейчас будем оперировать Ольгу Павловну. — Да-да-да! — подтвердил он, прямо глядя в испуганное лицо растерявшейся Варвары. — Ольгу Павловну, жену Таврова. Сейчас она не должна узнать ни вас, ни меня. Очень тяжела, но в сознании; у нее открытый пневмоторакс. Я предупрежу и Григория Герасимовича. Сейчас попрошу его помочь мне. Посмотрим. Сразу рентген — и на стол. Подходите только в маске. Называйте меня доктором. Все. Держитесь, Варюша! — добавил Иван Иванович ласково, но карие глаза его лихорадочно блестели, выдавая необычное душевное волнение.

«Как же он берется оперировать, если так неспокоен?» — подумала Варвара. Ни секунды не медля, она стала готовиться к операции, хотя сама была расстроена и взволнована до крайности. «То Лариса, то Ольга Павловна явилась. Конечно, операция пройдет прекрасно, и уж после этого Ольга не может не полюбить снова своего бывшего мужа и обязательно вернется к нему. А вдруг она умрет под ножом, ранение тяжелое». Варвара зажмурилась от страха, будто уже увидела обескровленное, вытянувшееся тело Ольги. Только пальцы ног будут торчать кверху и приподнятый от удушья прямой носик. Варваре на всю жизнь врезались Ольгины приметы. Да, она не любила ее! Ничего не поделаешь, не любила. Но она никак не хотела ее смерти, да еще по вине Ивана Ивановича. «Может быть, у нее безнадежное ранение… Неужели он все равно возьмется оперировать? Хорошо, что здесь нет такого Гусева, как на Каменушке. Но, может, и другой Гусев найдется в санотделе дивизии».

Девушка тщательно забрала под косынку волосы, стянула ее пониже на лоб, тут же с горечью вспомнила никчемно-злые слова Ларисы о докторской шапочке, взглянула на себя в зеркальце над умывальником и, сняв маску, положила на нее еще один лоскут марли.

«Теперь Ольга не узнает меня! Мало ли на фронте нерусских!»

Тем временем Иван Иванович и Решетов осматривали раненую и делали рентгеновское исследование ее грудной клетки. Лицо Аржанова было почти до глаз закрыто марлевой салфеточкой. Но Ольга и без маски, наверное, не узнала бы его. Смертельно бледная, с искаженным от боли лицом, она смотрела на хирурга далеким, странно пустым взглядом и, задыхаясь, просила:

— Помогите! Да помогите же! — и то опускалась, норовя прилечь на бок, прижимая ладонью рану, то приподнималась, опираясь на руки так, что резко выступали ключицы.

— Ну? — коротко спросил Решетов, пытливо глядя на фронтового товарища, а про себя добавил: «Не хотел бы я очутиться в его положении!»

Иван Иванович чуть повел плечом, ничего не ответил.

— Я бы не советовал, — сказал Решетов, отведя его в сторону. — Дадим морфий, камфору, облегчим страдания, насколько возможно… В таких случаях удалять инородное тело опаснее, чем оставить его. Вы видели, пуля находится в самом корне легкого. Не исключена возможность, что она вклинена в стенку сосуда. При малейшей неосторожности упадет в просвет раны и будет унесена током крови в сердце. У меня был случай потери пули, тоже автомата. Торчала она в стенке левой безымянной вены, затем я обнаружил ее в полости правого желудочка сердца.

— И что же? — рассеянно спросил Иван Иванович, занятый мыслью о неизбежной мучительной смерти Ольги. Конечно, можно облегчить страдания — дать тот же морфий: человек меньше будет метаться. Даже заснуть сумеет и проспит последние минуты жизни. «Нет! — сказал в душе хирурга суровый голос. — Куда бы ни затащило пулю, мы должны найти и удалить ее».

— Мы не смогли спасти того раненого, — говорил в это время Решетов. — Здесь положение очень сходно. Я не хотел бы повторить тот тяжелый опыт…

— Вы поможете мне, — тихо, но решительно перебил начальника госпиталя Иван Иванович. — Без операции невозможно, здесь явное кровотечение в плевральную полость.

Обычным твердым шагом подошел Иван Иванович к операционному столу. Не бывшая жена, не женщина, которая покинула его ради другого любимого, — нет, просто раненый человек лежал перед ним. Слева, под небольшой, чуть вяловатой грудью запекшаяся, кровоточащая рана. Красная струйка течет и течет по коже, тронутой тонким рисунком голубоватых прожилочек. Тампон, смоченный йодом, покрывает сплошной желтизной операционное поле… Местное обезболивание новокаином (блокада уже сделана). Разрезы. Широко открытое окно в грудную клетку. Теперь уже ничто не напоминает хирургу о прежнем. Раненая под белыми простынями. Осторожные, ловкие руки опытного ассистента. Напряжение всех душевных и физических сил, обычное в борьбе со страшным противником — смертью.

Оперативный доступ к корню легкого, расположенному на большой глубине как от передней, так и от задней стенки грудной клетки, очень труден. А подтянуть корень легкого в рану невозможно. Масса неожиданностей подкарауливает хирурга при таком вмешательстве, и каждая до крайности неприятна. Иван Иванович целиком ушел в работу, забыв обо всем на свете, кроме пули, коварно засевшей в самом труднодоступном месте. Занесло же ее туда, будь она неладна! Действовать надо быстро, но без поспешности. Ни одного шанса на спасение раненой упускать нельзя. Поэтому доктор делает дополнительное межреберное обезболивание, а после широкого раскрытия «окна» и удаления скопившейся в полости крови опрыскивает новокаином корень легкого.

Потом он начинает поиски пули. Прощупать ее здесь тоже трудно: помимо особенной чувствительности этой области, прикосновения к которой вызывают кашель, падение кровяного давления и могут стать причиной остановки сердца, бронхи и лимфатические узлы затрудняют прощупывание, создавая ложное ощущение пули или осколка. Осторожно и настойчиво продолжая поиски, Иван Иванович вспоминает, как однажды знаменитый профессор принял крупный бронх за пулю и, надрезая ткани над предполагаемым инородным телом, чуть не рассек этот бронх.

Снова возобновившееся, угрожающее жизни кровотечение наводит Аржанова на верный след. Мелькает догадка: «Пуля вклинена в стенку сосуда. Ощупывая, я немножко прижал ее, и это приостановило кровотечение: она и в самом деле может упасть в просвет стенки!»

При одной этой мысли холодный пот оросил лицо хирурга, и рубашка на нем под халатом стала — хоть выжми.

— Вытрите меня, Муслима! — попросил он, наклоняясь к Галиевой, сидевшей у изголовья раненой, закрытого краем простыни, и также тихо добавил: — Опустите слегка вниз головной конец стола. — И сам, помогая, нажал ногой на педаль.

«Значит, там очень неладно, — подумала Варвара. — Видимо, у Ольги Павловны повреждена крупная вена или артерия. Конечно, ведь пуля угодила в корень легкого! Теперь Иван Иванович боится закупорки сосуда воздухом. Попадут пузырьки воздуха в сосуды мозга — и конец. Только бы не это! Только бы не это! Вот опускается изголовье, чтобы предупредить такую возможность, но ведь раненая сейчас метаться начнет, ей душно станет».

Теперь и Варвара забыла, что на столе лежит женщина, которую любил Иван Иванович. Лишь бы все обошлось благополучно! Лишь бы снять ее со стола живою!

Решетов, нахмурясь, следил за каждым движением хирурга.

Трудно прощупать здесь пулю, но извлечь ее из корня легкого еще труднее: корневой слой, где ветвятся крупные бронхи, артерии и вены, в отличие от остальных участков легкого, очень плотен. Бронхи и сосуды в этой зоне не смещаются при продвижении тупого инструмента, легко повреждаются, а кровотечение останавливать очень сложно. Да еще угроза воздушной эмболии![4] Старый хирург Решетов, как и молоденькая сестра Варя Громова, невольно скрадывает дыхание.

«Молодец этот Аржанов! До чего упорный! Какое самообладание: ведь своему, близкому человеку операцию делает! Да еще такую рискованную. Мало найдется хирургов, которые согласились бы взяться за нее. И я не согласился бы. Вот он нашел пулю. Подбирается к ней. Только раненая не стала бы беспокоиться. Вдруг начнет кашлять и подниматься?..»

— Куда вы еще? — тихонько протестует Решетов, видя, что Иван Иванович начинает расширять подход к пуле. «Зачем он лезет туда? Того и гляди нарвется на неприятность. Если бы корень легкого был неподвижен! Но он двигается при дыхании, и это еще более затрудняет действия хирурга. Хорошо, хоть раненая лежит спокойно».

Почти одновременно оба хирурга взглянули на Галиеву. Она кивает ободряюще. Умница Галиева!

— Ну, что! — спрашивает Решетов, обращаясь снова к операционному полю.

— Вклинена в основной ствол легочной артерии.

Решетов вздыхает сквозь зубы, словно ожегся под маской. Иван Иванович ничего не слышит: он делает захват щипчиками. Забившая сразу струя крови омывает и вынутый кусочек металла, и кончики сложенных на пинцете пальцев хирурга.

Он немедленно производит тампонаду поврежденной стенки сосуда. Потом с большим трудом и осторожностью накладывает боковой шов на артерию. Грозное кровотечение остановлено.

Снова хирург наклоняется к Галиевой:

— Вытрите меня! Поднимите изголовье! — и опять сам торопится придать столу нужное положение.

— Как она? Давайте зашивать?

Операция закончена. Ольга Строганова лежит на столе живая, вернее — полуживая.

— Так почему же вы не удалили пулю из правого желудочка? — неожиданно спрашивает Иван Иванович Решетова, обращаясь к нему с таким видом, точно выскочил из страшной западни.

— Из правого желудочка? — Решетов до крайности удивлен. — Ах, да! Вы о том?.. Конечно, из правого желудочка сердца удалить инородное тело легче, чем из левого, не говоря уже о предсердиях, но раненый был слишком слаб. Да, слаб. — Решетов смотрит на своего хирурга и говорит задумчиво: — А вы, пожалуй, ее удалили бы.

Ольга очнулась от легкого прикосновения к своей руке. Целые сутки неподвижно пролежала она без мыслей, без чувств, в каком-то туманном забытьи. И все это время Галиева не отходила от нее, следила за капельным введением крови и глюкозы, проверяла, как лежит кислородная подушка. Отдыхать после шестнадцатичасовой смены Муслима не пошла. Раз Вареньке неудобно подходить к этой женщине, Галиева решила подежурить сама. Не простое женское любопытство притянуло ее к Ольге. Разве мало раненых людей выходила она ценою бессонных ночей?

— «Ничего, добьем фашистов — отоспимся. Но все-таки интересно: отчего Ольга Павловна, сотрудник дивизионной газеты, могла бросить такого мужа, как Аржанов? Он ее из мертвых воскресил, а даже вида не подал, что это он ей помог. А сказать надо. Пусть поймет, какого человека бросила. Поправится, окрепнет, тогда и сказать».

Подошла Лариса, остановилась, всматриваясь в лицо раненой.

— Кто оперировал? Аржанов?

— Тсс! — невольно вырвалось у Галиевой. — Это его жена. Бывшая… — Встревоженная Муслима не заметила волнения Фирсовой. — Пуля засела в корне легкого. Артерия была пробита. Григорий Герасимович не советовал, а он взялся. — Галиева кивнула на Ольгу. — Она о том не знает.

— А он просил Решетова сделать эту операцию?

— Нет… сразу сам взялся.

Лариса неожиданно весело улыбнулась, присела возле Ольги и, взяв ее руку, привычно нашла пульс. Никогда бы она сама не решилась делать такую операцию близкому человеку. Если бы не было другого хирурга, ну, тогда поневоле. А так? Нет, не стала бы. И Аржанов не стал бы. Упросил бы Решетова, к Злобину обратился бы. Значит, спокоен был и уверен. Лариса сама не знала, почему это открытие обрадовало ее. Ведь оно никак уже не влияло на ее отношения с Аржановым, а трепетать за счастье Вари она не могла.

Она считала слабые толчки пульса, чуть наклонясь, рассматривала раненую. Интересное, красивое лицо и симпатичное, должно быть.

В это время и очнулась потревоженная Ольга.

С минуту женщины смотрели в глаза друг другу.

Еще на подступах к Сталинграду Ольга не раз думала об Аржанове. Возможная встреча с ним не пугала ее. Даже чуточку хотелось такой встречи. Пусть бы он убедился, что она тоже может работать. Ведь он, наверное, до сих пор убежден, что сыр-бор загорелся из-за Таврова. Но Ольга знала: что началось не из-за Бориса. Но теперь все у нее сложилось к лучшему, и никаких перемен в своей жизни она больше не желала.

Когда ее ранили, все мысли, чувства, заботы сразу исчезли, осталось лишь нестерпимое физическое страдание. И, ничего не сознавая, кроме этого страдания, она каждому, кто подходил к ней, говорила: «Помогите! Да помогите же!»

И вот боль и удушье покинули ее. Вместо того полнейший упадок сил и угнетенность такая, что все безразлично. Но рядом две женщины. Одна сидит близко-близко и держит Ольгу за руку. Врач, наверное. Больная устало опускает ресницы. Но та спрашивает:

— Как вы себя чувствуете?

— Сейчас я ей кофеин сделаю, Лариса Петровна.

«Лариса Петровна!» Сделав над собой усилие, Ольга открывает глаза.

— Вы Лариса Петровна Фирсова?

— Да. Откуда вы меня знаете?

Воспоминание об атаке на Мамаевом кургане, лицо Таврова, смерть мужа Ларисы и письмо к ней — все это, словно ослепительные вспышки, разгоняет туман в голове Ольги.

— Я вам писала, — тихо говорит она, слабо сжимая ладонью похолодевшую руку врача. — Я Ольга Строганова. Значит, Иван Иванович здесь? Вот как странно! Правда, странно? — С минуту она смотрит на Фирсову кротким взглядом умного, тяжело больного ребенка. — В сумке письмо мужу, Борису Таврову. Там номер полевой почты. Очень прошу, отправьте! О ранении не надо. Нет, надо. Напишите: легко ранена, поправляюсь, жду его. Он был школьным товарищем вашего мужа… Простите… Мы оба были потрясены.

«Теперь все устроится, как надо! — с безнадежностью сказала себе Варя, выходя из штольни операционной. — Два дня прошло с тех пор, как мы оперировали Ольгу Павловну, и до сих пор он не нашел времени поговорить со мной. Значит, все старое проснулось в нем… А на улице солнышко светит, даже глазам больно. Январь на исходе. Дни летят, работы в операционной — без конца. Удивительно, как могут существовать в такое время дополнительные душевные нагрузки, вроде никому не нужной любви!»

Солнце блестит на снегу, на льду, в разводьях свободной воды, сверкающих среди нагроможденных торосов! И повсюду через Волгу проторены дороги, дорожки. Как давным-давно, в предвесенний день на Севере. Солнце тоже смотрело в широкие, наконец-то оттаявшие окна, ласково пригревало спину и гладко причесанную голову Варвары, ложилось светлыми квадратами на сукно большого стола. Тогда шла сессия районного Совета. Иван Иванович должен был скоро вернуться из тайги, и все пело в душе Варвары. Она сидела и улыбалась своим мыслям, пока не ощутила пристальный взгляд Логунова. Платон, бывший секретарем райкома, смотрел на нее. Ей стало совестно за праздные мысли на деловом совещании, она невольно схитрила — улыбнулась и ему. «Дорогой Платон! Если бы ты знал, как я устала и как мне тяжело», — мысленно пожаловалась ему Варвара, шагая по береговой траншее-улице. Теперь тут можно шагать не сгибаясь, хотя на Тракторном все еще идут бои: не сдается там северная группировка, и в центре еще идет пальба.

— Варя! — окликнула у блиндажа Галиева.

Варвара даже вздрогнула от неожиданности, улыбнулась невесело.

— Ты чего такая? — спросила Галиева, входя следом за нею; подошла вплотную, взяла за плечи, встряхнула легонько. — Если Ольга Павловна у тебя на уме, то напрасно. У нее все думки о новом муже, как его, Таврове, что ли. Не успела глаза открыть — сразу о нем заладила.

— А Иван Иванович? — напомнила Варя.

— Он заходил к ней сегодня. О здоровье справился. Она до сей поры не знает, кто ее оперировал. Я хотела сказать, да передумала. Не все ли равно! Сколько народу прошло через его руки. Ему славы не прибудет, а для нее лишнее беспокойство. Она и так, наверно, в долгу себя чувствует.

— Ничего она не чувствует, — в сердцах сказала Варя, не сумев побороть женской досады, не раздеваясь, прилегла на нары, закинув за голову руки, долго молча смотрела в потолок. Потом промолвила: — Значит, заходил? Понятно!

— Что понятно? — отозвалась Галиева, надевая новую гимнастерку. — Посидел. Поговорили маленько. Все честь по чести. Похоже, она догадывается, кто ее оперировал. А может, Фирсова сказала. С Фирсовой-то они, оказывается, по письму знакомы.

— Вот как!

— Да. И Решетов тоже к ней заходил.

— И Решетов? Для нее, может быть, это «тоже». А для меня совсем нет!

— Брось, Варя! Сейчас радоваться надо. Пойдем хоть раз в красный уголок. Там артисты приехали, выступать будут.

— Не пойду я. Не до артистов мне.

* * *

Иван Иванович, правда, заходил к Ольге. Она отнеслась к нему со сдержанной приветливостью. Настороженной неприязни, с какой она встречала его в больнице во время болезни на Каменушке, в помине не было. Но в своем тихом спокойствии она показалась ему еще более отчужденной. И он сам не испытал ничего похожего на вспышку того волнения, которое овладело им, когда Ольгу полумертвую принесли в госпиталь.

Вот она какая: на поле боя очутилась! Глядя на нее, Иван Иванович неожиданно подумал: «Тавров помог тебе найти трудовую дорогу. А я тебе жизнь спас! Ну что же, живи, работай, радуйся! Тяжко мне было отдать тебя другому, а теперь я верну ему тебя с гордостью».

Выходя из госпитального отделения, он сказал себе: «У меня теперь есть Варя — дорогой друг!» И еще он подумал: «Из Клетской Ольга попала сюда… А впрочем, корреспондентам нигде дороги не заказаны, даже в Сталинграде». Теперь он хорошо знал степь между Доном и Волгой, где был проведен маневр окружения. Самые мощные укрепления врага не устояли перед дружным натиском разгневанного народа. Иван Иванович шагал по узкой траншее к своему жилью, а в ушах его как будто звучала песня:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна.

Идет война народная,

Священная война…

Пели эту песню и в заволжской пойме, когда он ездил на конференцию. То колкая осенняя крупа сыпалась с темного неба, то холодная изморось, и ехали в сумерках по оголенному лесу солдаты в мокрых новеньких шинелях, двигались танки и грозные пушки с длинными стволами.

«Мы и не знали ничего. Никто не догадывался о предстоящем наступлении, а оно уже шло, нарастало, надвигалось со всех концов страны».

От таких мыслей таяла горечь в душе Аржанова, взбаламученная было встречей с Ольгой, и гордость в самом деле охватила его. Гордость за свою страну, за свой народ, за солдат и генералов и за себя — гражданина этой великой страны.

— Вот самое большое счастье! — сказал он, переступив порог хатки, по-прежнему упрямо лепившейся к береговому бугру, и проходя в штоленку. — Это главное, а остальное устроится. Должно устроиться.

Занятый мыслями, Иван Иванович не ложился отдыхать, а ходил по крохотному подземелью, подсаживался к печурке, пошевеливая тлеющие уголья и головни. Глядя на бойкие язычки огня, лизавшие просмоленную щепу от разбитой лодки, он вспомнил черные клубы дыма, тяжело ворочавшиеся в небе над горящей нефтебазой, буйно игравшее на ветру ярко-красное пламя, потоками сплывавшее с берегового бугра и качавшееся, не затухая, на волжской стремнине. Сколько богатства народного пущено на ветер! Сколько горя надо изжить! Хирург сидел на чурбаке возле открытой печурки. Золотые искры от огня отражались в его глазах, но видел он теперь в своем раздумье Ларису Фирсову, которая недавно так властно царила в его душе. Потом точно надломилось это чувство, но, однако, вместо тоски и опустошенности возникло другое — светлое, доброе — Варенька!

На порожке подземелья неожиданно появилась могучая фигура Злобина.

— Вот беда! — сказал он, запыхавшись. — Почти совсем прекратились бомбежки, а сейчас проскочили двое разбойников… Сбросили бомбы. Половина на лед угодила, а одно попадание — опять в блиндаж наших медичек.

Иван Иванович схватил шинель, накидывая ее на плечи, глухо спросил:

— Варенька?

— Посчастливилось ей: только плечо разбито да ключица сломана.

Иван Иванович уже не слушал, опрометью выбегая из хатки…

Она сидела в предоперационной в разрезанной солдатской рубашке, вобранной в короткую юбчонку. Черноволосая голова поникла, и точно от усталости ссутулена спина. Кровь медленно, как будто неохотно, стекала с багрово-синего плеча, ползла струйками по обнаженной нежной руке, капала на пол. Возле суетилась Галиева — развертывала бинт, торопясь наложить повязку.

— Ой, как хорошо, что вы пришли! — воскликнула она, увидев Ивана Ивановича.

— Что же Леонид Алексеевич… Почему он не помог ей? — с горькой обидой на товарища спросил Аржанов.

— Я послала его за вами, а Софья Вениаминовна побежала за Решетовым. Сестричка-то из гипсовой… гляди, помрет! Лариса Петровна возле нее хлопочет. Варенька задохлась бы, ежели бы не Злобин. Он как экскаватор работал и бревна наката придержал. Так все и съехало на него. Сначала он согнулся, потом на четвереньки встал. Шея у него черная сделалась с натуги. Саперов-то не вдруг нашли. И руку попортил себе Леонид Алексеевич.

Весь этот поток слов прошел мимо сознания Ивана Ивановича. Галиева рассказывала и накладывала временную повязку, а он беспомощно топтался около, то нетерпеливо оглядываясь на дверь, то засматривая в опущенное лицо неподвижной, словно оглушенной Варвары.

— Григорий Герасимович! Наконец-то!

— Ну-ка, ну-ка! Что тут у вас? — Начальник госпиталя взглянул на Варю, мельком подивился необычайной растерянности Аржанова: отчего он сам не принимает никаких мер?

— Ничего, все поправимо, — успокоительно сказал Решетов, осмотрев плечо Варвары. — Сильный ушиб, поэтому отек, но кость цела. Открытый перелом ключицы — вот это хуже, болезненно очень. А ведь ни стона, ни звука. Что за молодец наша Варюша! Да мы и контужены к тому же! — добавил он, приподняв большими, в морщинках руками помертвевшее от боли лицо Варвары. — Сейчас же дайте ей морфий! Иван Иванович, сделайте ей укол морфия! Да что вы, в самом-то деле? — с грубоватым изумлением спросил Решетов, вскидывая на лоб брови, и вдруг, покраснев, как юноша, сказал мягко: — Уйдите отсюда, дорогой коллега. Подождите там. — И он неопределенно махнул рукой.

Аржанов сделал несколько шагов к двери, но вернулся, просительно глядя на Решетова.

— Укол против столбняка не забудьте. Я посижу здесь. Подожду.

— Ну, подождите! — полушутя разрешил Решетов и добродушно усмехнулся. — Ох, дела, дела!

Иван Иванович присел на стул за умывальником, недоумевающе удивленным взглядом окинул предоперационную. Где же врачи? Где санитары? Ведь в тамбуре по-прежнему стоят носилки, а рабочий день здесь без перерыва. Осмотревшись еще раз, доктор вспомнил, что в красном уголке митинг по случаю встречи с бойцами Донского фронта, а в большом подвале наверху концерт, и так как впервые не оказалось ранений первой очереди, хирургам разрешили часовой перерыв.

«Все правильно, но… вот Варенька, разве она не первой очереди? Разве может сидеть и ждать, пока мы будем целый час слушать речь генерала или выступления артистов?» Такая мысль показалась Ивану Ивановичу чудовищной. Он надел халат и стал мыть руки. Сам он не пошел на митинг и на концерт потому, что был утомлен до крайности, да и расстроен, но уйти сейчас на отдых не мог: в тамбуре ждали раненые.

Подойдя к операционному столу, где Варе накладывали гипс, он посмотрел на ее тесно сомкнутые ресницы, на сжатые губы. Воспоминание из прошлого, как молния, озарило его: с таким же трепетом он подходил к столу, на котором лежала когда-то Ольга, накрытая свежей простыней, заутюженной в квадраты. Но тогда перед ним находилась сама затаившаяся враждебность, измена. А сейчас стоит только приоткрыться этим глазам, и какая любовь глянет на него! Но ведь они могут и не открыться! При одной мысли об этом сердце Ивана Ивановича так болезненно сжалось, что он вынужден был прислониться к операционному столу, даже пошатнув его.

— Что еще, коллега? — ласково спросил Решетов, пеленая широким бинтом плечо Варвары и прелестную грудь ее, полузакрытую косо сдвинутой смятой стерильной простыней.

— А вдруг осложнение, Григорий Герасимович? Ведь может быть и гангрена!

— Да, конечно. Надо бы сыворотки лошадиную дозу, и стрептоцид, и сульфидин. Жаль, что у нас нет еще чего-нибудь!

— Вы шутите?

— Отчего же не пошутить? Я всегда радуюсь, когда людям хорошо. Не смотрите на меня так жалобно! Вам это не идет, и Вареньке не понравилось бы… Ваше счастье, что она заснула после укола и не слышит, как вы покушаетесь на ее здоровье!

— Если бы ты видела, как он волновался, пока Григорий Герасимович делал ей обработку плеча и накладывал гипс! — задумчиво щурясь, рассказывала Софья Шефер Ларисе. — Я позавидовала ей, честное слово! Позавидовала и подумала: так ли просто будет для меня после войны создать себе новую семью? Ведь мне уже сейчас за тридцать, а сколько времени продлится война, и сколько еще за это время останется вдов… Кто сможет тогда вернуть нам утраченное женское счастье?

Лариса молчала, сосредоточенно разглядывая какой-то невидимый Софье изъян на рукаве своей гимнастерки.

— Нет, ты понимаешь, Лариса! — Черные глаза Софьи Шефер блеснули мягко и влажно. — Как сразу сказывается любовь! Григорий Герасимович был потрясен самообладанием Аржанова, когда тот делал операцию своей бывшей жене. А тут по сравнению с тем ранением — пустяки. Боль, конечно, отчаянная — задето плечевое нервное сплетение, — но опасности-то для жизни нет. А у дорогого Ивана Ивановича и нервозный тик в лице, и глаза вот такие. — Софья показала пальцами, какие круглые, большие глаза были у Аржанова. — И все осложнения ему мерещатся. Правду говорят — мы, врачи, самые скверные пациенты: стоит заболеть врачу или его ребенку, так мнительности нет предела.

Фирсова все молчала, только склонялась да склонялась над грубым фронтовым столом, возле которого они обе сидели. И вдруг заплакала, уткнувшись лицом в ладони.

— О чем ты? — спросила озадаченная Софья, нежно и крепко обнимая ее вздрагивающие плечи. — Слушай! Неужели правда то, о чем я сейчас подумала?

— Нет, нет. Только не это. — Лариса сразу перестала плакать, всей негодующей пылкостью ответа подтверждая догадку Софьи. — Если бы я хотела… Но ты ведь знаешь, как я вела себя.

Она провела мокрыми ладонями по лицу и волосам, отбрасывая назад пышные пряди. Губы ее жалко кривились. Но молчать теперь она уже не могла.

— Ты правду сказала, Соня: кто вернет нам наше счастье? — с болью душевной вырвалось у нее. — До войны у меня было все, что нужно женщине. Сейчас со мной остался один Алеша. Теперь и у меня нет мужа, Сонечка!

— Он бросил тебя, Лариса? — вскричала Софья, вспомнив, какой до болезненности жалкой пришла однажды Лариса на работу.

Негодование, прозвеневшее в голосе Софьи Шефер, заставило Ларису вздрогнуть.

— Нет, он убит в бою три месяца назад.

— Как ты могла скрыть это от нас? Как тебе не стыдно?! — горячо упрекнула Софья, снова припоминая разительную перемену во внешнем облике подруги и свои попытки узнать, что с нею творится. — Ах ты дуреха, дуреха милая! — сказала она соболезнующе, вкладывая в это восклицание весь беспощадный смысл неожиданного откровения, который и не мог быть высказан иначе таким прямым человеком. — Не плачь! Не смей теперь плакать! У тебя есть сын, работа есть и, если хочешь, будет сестра, самая преданная, самая нежно-заботливая.

— Спасибо, Соня! Только никому не говори, что мой муж убит. Ты удивляешься, как я могла скрыть это от вас… Но ведь у меня ребенок. Его убьет известие о смерти отца. Потом, в другой обстановке, когда он станет крепче и старше, узнает все. А сейчас нельзя. Новое потрясение сломит его. Если ты расскажешь хоть кому-нибудь, это обязательно дойдет до Алеши.

⇐ Предыдущая 54 55 56 57 58 59 606162 63 Следующая ⇒