Часть вторая 16 страница

«Ведь это тоже чей-то муж и отец!» — подумала Лариса, приступая к работе и снова с мучительной тоской обращаясь на миг к тому, кого ей уже никогда не увидеть.

Врачи удаляют осколки, накладывают шины на челюсть. Операция очень сложная, но Фирсова работает хорошо. Иван Иванович, сделав свою часть работы, снова меняется с нею местом и участвует дальше как ассистент. Он старается не смотреть выше ее рук: лицо даже теперь, когда она совершенно поглощена операцией, мертвенно отчужденное. Такое выражение было у Ларисы, когда она вернулась в госпиталь после первого удара по Сталинграду.

«Что-то опять случилось, но она не хочет сказать. Почему она не поделится с нами своим горем?»

Варвара прошла между двухъярусными нарами и остановилась возле Николая Оляпкина. Она каждый день заглядывала к пулеметчику. Ее, как и всех в госпитале, волновала его судьба. Но, кроме того, она краем уха слышала разговор Ивана Ивановича с Решетовым и поняла, что он опять нарушил инструкцию, запрещавшую глухой шов. Если получится осложнение, хирургу будет неприятность.

Все эти дни Оляпкин чувствовал себя неплохо, только, как обычно после черепных операций, припухло у него лицо и слаб он был и вяловат.

Обойдя всех своих раненых, Варвара добралась наконец и до него. Она сразу заметила, что отек лица у больного резко увеличился. Оляпкин не спал — это видно было по беспокойным движениям рук. Глаза его под белым шлемом повязки превратились в еле заметные щелочки.

— Как дела, Коля? — спросила Варвара, наклоняясь к пулеметчику.

Оляпкин пошевелил опухшими губами и вдруг стал подниматься.

— Тошно мне! Нехорошо!

— Лежи! Нельзя тебе вставать.

— Ой, Варечка, я уж просто измучился с ним. Хотел бежать за Иваном Ивановичем! — сказал Леня Мотин, так неожиданно возникнув за плечом Варвары, что она вздрогнула. — Температура у него почти тридцать девять, — кивнув на Оляпкина, тихонько пояснил санитар. — И неспокойный — ужас! Смотрю: а он сидит!

Встревоженная Варвара присела возле пулеметчика, взяла его маленькую руку, шершавую и горячую, нашла пульс.

«Раненые в лоб всегда беспокойны, но вот температура… Тридцать девять! Неужели отек мозга начинается? А вдруг инфекция и придется снимать швы и снова раскрывать рану?»

— Сделаю ему укол и сбегаю за Аржановым! — говорит Варя Мотину, взглянув в его худенькое, светлоглазое лицо.

И хотя Мотин знает, что такое «сбегать» куда-нибудь на сталинградском берегу, он согласно кивает головой. Сам отлучиться не может: у него дежурство. А дежурство санитара в госпитальном отделении, где не один десяток тяжелораненых, принесенных из операционной, — это настоящий боевой пост.

— Надо сейчас же влить внутривенно глюкозу, а внутримышечно — магнезию. Это ни в коем случае не повредит, — убежденно заявляет Варя, заметив сомнение и беспокойство на лице Мотина. Понятно: он чувствует себя здесь ответственным лицом. — А что, дежурный врач смотрел Оляпкина?

— Он пошел к Решетову в операционную, его попросили помочь там. Дежурная сестра тоже занята. — Леня Мотин переступает с ноги на ногу и говорит доверительно. — Мне неохота зря поднимать шум. Раз Иван Иванович сам лечит этого больного, пусть он и посмотрит.

Санитар и сестра понимающе глядят друг на друга. Совесть их чиста, обоим дороги и раненый, и трудовая слава военного их госпиталя, и честь хирурга Аржанова.

Варвара, прищурясь, проверяет на свету коптилки иглу шприца и склоняется над раненым.

— Сейчас тебе лучше будет, Коля!

— Глаза не видят.

— После черепных операций глаза всегда опухают. — Варя отнимает иглу, прижимая место укола ватным шариком, смоченным в спирте.

— Как он тут у нас? — раздался знакомый басовитый голос за ее спиной.

Варвара поворачивает покрасневшее в наклоне лицо. Взгляд ее серьезен, тонкие брови сдвинуты.

— Подскочила температура: тридцать девять.

— Пульс? — сразу тревожно спрашивает Иван Иванович, завладевая рукой Оляпкина.

— Девяносто. Я сейчас сделала вливание глюкозы.

Иван Иванович закончил свой счет и потянулся к повязке.

Варвара придвинулась — помочь, настороженный Мотин подошел посветить с коптилкой в руках.

Хирург пощупал отек на лице раненого, попробовал приоткрыть ему глаз и сказал обнадеживающим тоном:

— Не пугайся, голубчик! Это нестрашно.

Но про себя подумал: «Неужели нагноение раны?»

— Сейчас мы увидим, в чем тут дело. — Он приподнял голову Оляпкина на своих широких ладонях, сосредоточенным взглядом следя за ловкими руками Варвары, снимавшей бинт, и, отвечая на сомнение, овладевшее было им, сказал. — Нет, все в порядке. Видите, Варенька, смотри, Леня: красноты в области шва нет, выделений — тоже. Значит, идет процесс рассасывания внутри мозга. Организм справляется с этой трудной задачей — вот и температура.

— А вливание? — спросил Мотин, все-таки не уверенный. — Правильно?

— Да, да, да! Верно поступила Варя. Что вы еще собирались предпринять? Магнезию? Давайте магнезию. Это ему очень поможет. — Иван Иванович снова потрогал обоими большими пальцами отеки под глазами Оляпкина и поглядел на Варвару, которая, вся раскрасневшись, расправляла рулончик бинта, готовясь накладывать новую повязку.

«Да, Варенька не подведет!»

— Значит, все хорошо? — спросила она, просияв.

Как у нее сразу отлегло на душе: осложнения у Оляпкина нет! В правильности своих мероприятий она не сомневалась, но не обиделась на Мотина за то, что он искал подтверждения ее правоты у главного хирурга госпиталя. Ведь он отвечает за жизнь доверенных ему людей и тоже должен знать, что можно допустить и чего нельзя.

И когда она с особенной дружелюбностью сказала ему: «Посвети поближе, Леня!» — Иван Иванович еще раз представил столкновение этих двух людей у постели больного и порадовался справедливости Варвары.

Он шел по траншее пригнувшись — над берегом так и посвистывало, — но Варвара издалека узнала его: и фуражка и шинель на нем казались ей иными, чем на других военных.

Первое, что она услышала от него, были слова:

— Как дела у Оляпкина?

— Хорошо чувствовал, но что-то опять температура поднялась…

Иван Иванович нахмурился, помолчал в раздумье, сжимая губы, и направился к штольням госпиталя.

Варвара остановилась, глядя ему вслед. Сейчас он войдет в госпитальное отделение и увидит Ларису… Там она. А ведь он шел в другую сторону. Но разве можно было не сказать ему о состоянии Оляпкина? Вдруг плохо будет раненому пулеметчику! И при чем тут Фирсова? При чем тут Варвара Громова и все ее душевные переживания?!

Надо думать о бойце Оляпкине, о серьезном его ранении и той изумительной операции, которую сделал ему Аржанов. А то, что, войдя в палату, хирург увидит Фирсову, надо забыть. Но при одной мысли об этом недоброе чувство, против которого девушка боролась всеми силами души и которое никак не могла побороть, снова овладело ею.

Сразу забывается Оляпкин, а представляется только встреча тех двоих. Красивая Лариса, но много и других красивых… Чем хуже сама Варвара? А чем хуже Аржанова тот же Платон Логунов? Ну кто бы это умный и чистый сердцем пояснил девушке — что такое любовь? Отчего она зарождается? Ведь если уважаешь кого, всегда можешь сказать, за что уважаешь. А как объяснить, почему полюбил? И зачем существует злая ревность? Отчего нельзя уговорить себя? Заставить себя, наконец, быть спокойной, по крайней мере, благоразумной!

А о каком благоразумии речь, когда стоит фронтовая сестра в открытой траншее на берегу, где с диким рыдающим воплем проносятся снаряды немецкого шестиствольного миномета, от взрыва которых так и скачут горячие осколки железа; стоит забывшись и смотрит вслед дорогому человеку, а в глазах у нее тоска и боль. Никто ей не поможет. Да она и не хочет, чтобы кто-нибудь вмешивался в ее сердечную жизнь. Надо самой все устроить по-настоящему, не кричать же от тоски, как орет этот подлый миномет! И-a, и-a, и-а! — вопит железо, точно табун ослов. Пришла же кому-то в башку такая затея!

Иван Иванович тем временем уже подошел вместе с Леней к Оляпкину. Совсем юное лицо у пулеметчика: круглые щеки, вздернутый нос. Этакий милый парень! И рука у него как у подростка. Цепкая, хорошая рука. А вот горячевата она, и пульс частит.

— Позови-ка, голубчик, дежурную сестру! — сказал Иван Иванович Мотину.

* * *

— Ты получила тогда письмо от папы? — спросил Алеша.

Женщина вздрогнула, но совладала с волнением, только в глазах плеснулся и застыл какой-то испуг.

— От папы, да? — мальчик заглянул в лицо матери, не понимая, отчего произошла в ней такая перемена.

Лариса, которую он, напуганный ее обмороком, до сих пор не тревожил расспросами, в смятении вспомнила о первом письме и кивнула:

— Получила.

— Вот ты какая! — мальчик улыбнулся радостно, ласково, укоризненно. — А молчишь, а не читаешь!

— Алеша!..

— Ну, почитай. Пожалуйста!

— Алеша!..

— Садись сюда, мамочка!

Она села и достала из полевой сумки тощую пачку писем, как бы перетасовывая их, спрятала то, от Ольги Строгановой, а взяла последнее от Алексея, полученное после долгого-долгого тягостного молчания. Помедлив, Лариса вынула это письмо из конверта. Глаза ее зажглись странным блеском и погасли. Негромким, ровным голосом она прочитала:

— «Здравствуйте, родные мои Нися, Танечка и Алеша!..»

«Танечка!» Разве папа не знает! — Алеша испуганно взглянул на мать и… ничего не сказал.

И Лариса остановилась, наткнувшись еще на привет матери. Она не умела сочинять на ходу, а тут требовалось все передать другими словами. Могла ли она надеяться на забывчивость ребенка?! Странно: такая холодная пустота на душе и в то же время тяжесть. Давит одна отчаянно безнадежная мысль — их уже нет. Были, смеялись, говорили, оставили тысячи воспоминаний, и каждое из них ранит теперь. Были, и нету. Пройдет война, снова зацветет земля, а их не будет.

Откуда-то из холодного мрака протягивается маленькая, теплая ручонка, ложится на плечо, другая обвивает шею.

— Это он нечаянно.

— Да, он оговорился, Алеша! — Вздох матери звучит как сухой всхлип. Помедлив, она говорит глухо: — Мне тоже все кажется, что никак нельзя без Танечки.

— А как он зовет тебя: Нися! — стараясь развлечь мать, отогнать от нее страшные видения, говорит Алеша. — Тетю Паручиху тоже зовут Нися, но она Анисья. Читай дальше, мамочка!

— «Как долго я разыскивал вас, дорогие мои…»

Голос матери вдруг перестал звучать для ребенка:

его отвлек вид самого письма. Мальчик хорошо запомнил трещинку в бумаге под военной печаткой. Если нажать пальцем вот здесь, то бумага прогнется угольником. Наверно, как стукнули, так и прорвали. Он протягивает руку к письму, трогает дырку на нем.

— Что… Алеша?..

«Ты мне уже читала его. Ты забыла?» — хочет спросить мальчик, но не спрашивает.

Он вспоминает, как они с матерью каждый день, когда она прибегала из операционной, читали это письмо. Читали одно и то же, потому что другого не было. Значит, и сейчас нет. Разве она стала бы скрывать? Но отчего она сказала, что получила?

Оба молчат, оглушенные раздумьем, и не видят Аржанова, который стоит в дверях жалкой конуры и тоже задумчиво смотрит на них.

Алеша первый увидел его…

Именно здесь, на шестом году жизни, Алеша проникся почти благоговейным уважением к своей матери. Во время приезда ее в Сталинград перед бомбежкой он просто любил ее безотчетной детской любовью. Были еще бабушка и сестренка. Потом они исчезли, и мальчик увидел мать совсем больной от горя. Как бы она ни крепилась, пятилетний человечек, сам потрясенный до глубины души, все понимал. Тогда в нем проснулась жалость к ней и страх новой утраты. Когда он ждал прихода матери и слышал свист бомб и вой фашистских самолетов, чувство беспомощной ненависти терзало его маленькое сердце. Он узнал, что такое смерть, подружился с людьми, спасенными его матерью, доктором Аржановым, Решетовым и другими врачами, и в его душе нашлось место для новых чувств. В подземелье, где он находился круглые сутки, не было никаких радостей для ребенка. Поневоле мальчик втянулся в интересы взрослых, стал гордиться отношением раненых бойцов к его матери, к хирургу Ивану Ивановичу. И чем больше людей спасал Аржанов, тем крепче льнул к нему Алеша. Но дружба с доктором никак не заслоняла в душе мальчика образ отца, самого лучшего и самого храброго человека: отец воевал на танках против фашистов, которые разрушали и убивали все, что любил Алеша.

— Мама, посмотри, кто пришел! — сказал Алеша, все еще полный грустного недоумения.

Румянец окрасил щеки Ларисы, тонкие ноздри ее дрогнули, но это не было смущением. Совсем некстати подошел сейчас Аржанов к ее разрушенному гнезду. Участие? Не нужно ей его участие: неискренним будет оно.

— Ведь это Иван Иванович, мама! — напомнил Алеша, удивляясь молчанию матери, и встал, засматривая ей в глаза.

Тогда Лариса поднялась, положила руки на плечи Сынишки, как бы пряча, прижала его к себе и снова взглянула на доктора.

«Ну, зачем ты пришел сюда? Разве ты не понимаешь, что это оскорбительно сейчас для меня и моего осиротевшего ребенка?»

Иван Иванович не разгадал мыслей Ларисы, но по тому, как она отстранила от него Алешу, по выражению ее лица понял — рассердилась.

Конечно, он мог бы заговорить о работе, мог бы позвать Ларису для консультации к раненому. Но он не умел хитрить, в таком случае тем более. Он должен был подойти к ней, почувствовав какое-то большое ее горе, и так же он должен был теперь уйти от нее. Больше ему ничего не оставалось. Она не хотела от него поддержки. И сам он был совсем ей не нужен. И он ушел.

— Наверно, умер его раненый! — заволновался Алеша, порываясь бежать следом за доктором. — Почему ты не спросила, мама?

«Да-да-да, Лариса совсем отошла от меня». — Иван Иванович, сидевший за столом в аптечном отсеке, положил «вечную» ручку на исписанные им страницы и задумался.

«Затянулась оборона! Ну и хорошо, что затянулась. Не сломили нас фашисты и вроде притихли немножко, вроде надорвались в бешеных своих атаках. Сколько людей они у нас покалечили!.. Но все-таки семьдесят пять процентов мы вернули в строй. Наверно, к концу войны будут воевать сплошь обстрелянные люди. Но когда-то еще наступит конец войне?!»

Доктор притянул раскрытую папку с «историей болезни» раненого, но снова задумался:

«Так хорошо было: учился, работал, снова учился и думал, что Ольга тоже должна быть счастлива… А какая страшная трещина зияла и ширилась под этим видимым благополучием! У людей война сломала радостную жизнь, у меня получилось так: от одного удара не опамятовался — бац, другой».

Как будто давным-давно он и Ольга сидели на краю родникового колодца на далеком северном прииске. Ольга утопила тогда ведро и с лицом, влажным от брызг, говорила мужу слова, проникнутые нежностью.

«Да, она говорила, что счастлива со мной. А я верил и радовался, как юнец влюбленный. И правда, прекрасно все это было: Ольга, зеленые тополя, отражение ее светлого платья в воде. А потом явился Тавров… Но разве в Таврове дело? Вот Лариса тянулась ко мне — ведь я видел, ведь не слепой я! — но отошла. Значит, проверила, взвесила свои чувства, и прежнее победило. Теперь она стыдится своего маленького увлечения. Как она посмотрела на меня, когда я пришел к ней!.. Хотел поговорить, может быть, помочь, а она даже Алешу от меня заслонила. Будто я им враг какой! Да, не надо думать об этом! Оляпкину стало лучше — вот в чем сейчас главное. Спала температура, спал отек с лица. Хорошо, что Варенька тогда вовремя подоспела!»

В отсек вошел Мотин; стараясь не шуметь, открыл шкафчик, достал бинты, бутылку, щурясь, всмотрелся в наклейку, вздохнул, то ли не поняв, то ли не рассмотрев.

— Что, Леня?

— Перекись водорода просили.

— Ну-ка, дай взгляну. Она и есть.

— Темновато тут. Плохо у вас лампа горит. Я сейчас приду, поправлю.

— Хорошо, поправь, пожалуйста.

Когда Мотин вернулся с пинцетом и ножницами в руках, доктор все еще сидел в глубокой задумчивости.

Леня присел возле стола с другой стороны, подвинул к себе снарядную гильзу, налитую керосином, и стал подтягивать, подрезать, очищать от нагара фитиль, сделанный из шинельного сукна. Глядя на симпатичного ему парня, подсвечивавшего себе зажигалкой, Иван Иванович заметил, что он еще побледнел за последнее время.

— Нелегко тебе здесь приходится, товарищ Леня?

— Кому же легко сейчас?

— Похудел ты очень, а запас у тебя и так невелик. Здоров ли?

— Вроде здоров. Ничего не болит. — Мотин вдруг густо покраснел. — Если бы что почувствовал, сам обратился бы. Я понимаю: раненые народ слабый, восприимчивый…

— О чем ты?

— Да вот вчера тетка Настя спросила меня, не чахоточный ли я. Думает: раз худой, так обязательно чахоточный. — Леня закончил возню с фитилем, зажег его, вытер обрывком газеты пальцы. Без нее знаю — худой, некрасивый. А при больных чахоточному, ясно, нельзя работать. Чудная эта тетка Настя. Ну как бы я на одну койку с Лешенькой ложился, имея больные легкие? Правда ведь?

— Конечно. А с Алешей, я вижу, ты хорошо поладил.

— Да. Он со мной словно братишка. И такой заботливый! Как он всполошился, когда Лариса Петровна письмо получила.

— Какое письмо?

— Не знаю. С полевой почты письмо. Она прочитала, вскрикнула дурным голосом и упала. Совсем без чувств сделалась. А Лешечка тут же топчется, в лицо ей засматривает и все спрашивает: «Убили? Убили?» Он всякого насмотрелся здесь… Раз крикнула и упала — значит, убита.

— От кого это письмо было?

— От какой-то женщины, фамилию я забыл. Ежели извещение насчет мужа, наверно, сказала бы нам Лариса Петровна. Кто станет таить такое?

«В самом деле, кто станет таить такое?!» — подумал Иван Иванович.

— Подсыпают! — Платон Логунов отряхнул с шинели землю. — Четвертый день лупят без передышки!

— Да уж, лупят!.. — Наташа стащила со стриженой головы шапку. — Видите, как отстрелили ухо у шапки!

Логунов посмотрел и сочувственно поморщился.

— Ты бы, Наталья Трофимовна, каску надела, а то и твои уши отстрелить могут.

«Что за славная девочка! — подумал он. — Ничего не боится. — Такая и Лина была, а вот погибла…»

— Смотри, Трофимовна, будь осторожнее, а то один герой умрет с горя.

— Как вы смешно назвали меня! — ответила она уклончиво.

— Трофимовна-то? Так тебя Хижняк величает.

— Он шутник, но я его люблю.

— А моего героя?

— Ну что вы, товарищ Логунов, мне еще рано думать об этом!

— Ваня хоть десять лет ждать будет!

— Вот такой вы серьезный, даже сердитый, а сейчас выдумываете чего-то!.. Просто даже неловко. Мне больше нравится, когда вы серьезный.

— Ладно, Наташенька, я буду серьезный. Положение наше, правда, к тому обязывает.

Наташа оглянулась кругом, подошла к Логунову поближе и сказала, густо покраснев:

— Передайте Ване привет, когда сможете. Я знаю: он очень хороший.

Весь день кипели бои. Вдруг пришло известие, что противник, наступая, прорвался к Волге между «Красным Октябрем» и заводом «Баррикады», совсем отрезав дивизию Людникова, державшую оборону на берегу у «Баррикад». Тяжелое это известие огорчило и еще больше ожесточило солдат.

— Теперь Людников как на острове, но они все равно не уйдут с него. И мы тут будем стоять еще крепче, — сказал Петя Растокин, выражая общее мнение.

Он и Востриков, заменивший у пулемета раненого Оляпкина, сделали себе на двоих четыре амбразуры в бывшем цехе ширпотреба. Этот цех стоял в ложбине, в юго-восточном углу «Красного Октября», напротив развалин среднесортного цеха, примыкавшего накрест к мартенам. В среднесортном, расположенном на верхней террасе, сидели немцы.

— Пусть фашисты думают, что тут четыре пулеметных расчета, — говорил Растокин, легко передвигая свое большое тело среди тюков прессованной стружки и пустых снарядных оболочек: перед эвакуацией в цехе ширпотреба вместо мисок и лопат изготовлялись снаряды.

По сравнению с другими цехами корпус ширпотреба сохранился лучше. Вывалились кирпичные простенки, рухнули наземь железные стропила крыши, но часть стен, развороченных снарядами, уцелела. Стоят железобетонные колонны в зияющих пролетах — вход со всех сторон открыт, — чернеют кубы нагревательных печей и массивные штамповальные станки.

— Отсюда нас не сдвинут, товарищ командир, — сказал Растокин Логунову. — Но как насчет боеприпасов? Подкинули бы нам еще малость!

Логунов звонил в хозроту, договаривался с командиром полка.

— У всех одна забота — боеприпасы, — отвечал тот. — Могу вас порадовать: начинается ледоход.

Логунов и сам видел, что по реке с утра пошел почти сплошной молодой лед. Радоваться тут, конечно, нечему: ледоход еще более осложнит тяжелые условия обороны, — а в низовьях Волги он затягивается на три-четыре недели, иногда и до января. Как будут пробираться сквозь плывущий лед суда, доставляющие фронту боеприпасы и продовольствие?! Хорошо, если бы река застыла сразу.

— У нас на Баскунчаке ледостава не бывает, — сказал по этому поводу Петя Растокин. У него на все случаи жизни обязательно находился свой пример. — Озеро сплошь забито солью. Весной бывает поверху вода, в соляных забоях — тоже, но ямы опять зарастают солью. Столовая — деревянная избушка на полозьях. Трактор ее возит. Топят не углем, а мазутом, чтобы не засорять пласт. Гонишь, бывало, машину по соляному полю, словно по асфальту…

Петя еще бы рассказывал, да налетели самолеты, и все задрожало от взрывов… Бойцы отсиживались в глубоких укрытиях около траншей, в подвалах цехов и в цементных сточных трубах. Щорсовцы, отбившие снова береговые мартены, укрывались в насадках печей, а у Дома техники — под навалами шлака. Только наблюдатели находились на посту.

— Людоеды проклятые, хоть бы мор какой на вас напал, — ворчал Петя, наводя после бомбежки порядок на своей огневой точке.

Снаряд миномета угодил позади него в кучу пустых снарядных гильз, и те, взлетев, громыхая, раскатились по цеху.

«Вот всадят тебе такую банку! — Петя поежился широкой спиной. — И кирпичиной может садануть, и железюкой… Да нет, врешь, в меня не попадет, хоть я и подходящий объект. Мне еще жить да жить! — Он вспомнил Варвару, и ему стало грустно. — Хоть бы какое-нибудь внимание уделила! Кончится война, поженились бы. Сынишка бы родился. Сидит такой малыш и играет на рояле. Это и есть главное чудо, а не шестиствольные минометы, „юнкерсы“, танки и прочая дикость».

— Тяжелый денек, — сказал Коробов Логунову. — По чувствуем: гитлеровцы еще что-то замышляют.

— А тебе привет от Наташи! — неожиданно перебил его Логунов.

Хмуро озабоченное лицо Коробова преобразилось, светлые глаза засияли.

— Она сама передавала? — спросил он, боясь ослышаться. — Товарищ Логунов, если бы вы не были командиром батальона, я расцеловал бы вас!

«Плохи дела у людниковцев! Мало того что отрезаны: с трех сторон враг, с четвертой протока, забитая идущими льдами, — но еще и продовольствия нет». Чуйков походил по блиндажу, перебирая в памяти все попытки помочь дивизии Людникова. Катера пробовали пробиться сквозь лед и обстрел — потерпели неудачу. Летали самолеты У-2, но посигналить им со своей площадки людниковцы не смогли, и часть сброшенных продуктов и боеприпасов попала в Волгу, а часть — к фашистам. Несколько сот раненых лежит под берегом. Лекарства полностью израсходованы. Есть нечего. Но, подтянув потуже ремни, солдаты Людникова отбивают все атаки… Держатся сейчас за счет трофеев. Штурмовыми группами обороняет он свой «остров». Чуйков очень ценил статного, по-военному подобранного комдива, с загорелым, мужественным лицом: одаренный командир, уравновешенный, вдумчивый.

Когда придется наступать, очень пригодится плацдарм, в который он вцепился. «Надо прорваться туда. Забрать раненых, подкинуть продуктов и боеприпасов… Попробуем еще раз двинуть через воложку бронекатера под прикрытием батарей с левого берега».

Чуйков подошел к столу, взял протокол комсомольского собрания в одной из воинских частей.

«Слушали: о поведении комсомольцев в бою. Постановили: в окопе лучше умереть, но не уйти с позором.

Вопрос к докладчику: существуют ли уважительные причины ухода с позиции?

Ответ: из всех оправдательных причин только одна будет приниматься во внимание — смерть».

— Коротко и ясно! — Чуйков неожиданно улыбнулся. — Такова она, комсомолия! Вот и бойцы «Ролика», засевшие на левом фланге Людникова…

Командарм уже давно слышал о них. Четверо парней сделали в раструбе балки, в глубоких и отвесных стенах ее, две норы, одна против другой, и сидят там с пулеметами. Позывные их рации: «Ролик». С берега к ним не подберешься, сверху ни гранатой, ни снарядом не достанешь: штоленки отрыты метров на пять выше дна балки. Немцы уже пробовали по ночам бросать туда гранаты на веревке, но безуспешно. Второй месяц обороняют «Ролики» свою позицию. То стерегли переправу и не допускали фашистов к воде, теперь весь левый фланг дивизии вчетвером держат.

«Что это? Смелость? Нет, не было еще такой смелости на свете, — думал Чуйков. — Это что-то выше простого подвига. Придет когда-нибудь великий поэт и создаст на века поэму о защитниках Сталинграда. А сейчас, кажется, и слов-то таких нет, чтобы рассказать об их героизме!»

* * *

— Сегодня ночью отправляются бронекатера на «Баррикады» за ранеными, — сказал Хижняк Логунову. — Надо подумать! Лежат раненые под берегом, трясутся от холода. Ни пищи, ни лекарств…

На столе возле Логунова открытая папка с документами, полевая сумка, карта заводского района. Фельдшер вспомнил, как на Каменушке забегал по вечерам к нему черномазый дружок Платон. Иногда за полночь шли у них разговоры о работе, о политике и учебе, о жизни вообще. Хорошие то были вечера! Подсаживалась к ним и Елена Денисовна, уложив ребят спать. Теперь не тот Логунов, и воет над кровлей не северная метелица, а все сжигающая буря войны. И сам фельдшер переменился за полтора года до неузнаваемости.

Он уже собирался выйти, но в это время, громко топая по ступенькам, в блиндаж вбежал Семен Нечаев.

— Денис Антонович, я тебя ищу! — вскричал он, схватывая Хижняка за плечи, словно боялся упустить его. — Здравствуйте, товарищ комбат! Извините, что я так ворвался. Опять снаряжаются катера в помощь Людникову. Были врач и фельдшер… Фельдшера сейчас убило, и я предложил взять Дениса Антоновича. Сказал, что он может.

— Ну ясно, могу. Отпустите, Платон Артемович! Вместо меня назначьте пока Наташу.

Вскоре Хижняк и Нечаев были уже на катере, загруженном боеприпасами и продовольствием для окруженной дивизии. Катер походил на бомбу, начиненную взрывчаткой, а вражеские снаряды и мины так и крестили воздух. Взлетал со званом ледяной припай, нагроможденный у берега высокой грядой, в бурлящих разводьях, в пенистых потоках, выплескиваемых взрывами на вздыбленные торосы, мелькали белые тела оглушенных рыб. Одно попадание — и катер разлетится вдребезги.

Идет лед. Покрашенные в белый цвет лодки и катера плывут по разводьям, пользуясь каждой щелкой. Лед затирает суденышки, тащит их вниз по течению. Ломаются рули, ломаются колесные плицы, а люди работают. Многие тонут, перетаскивая лодки через ледяные поля. Убитые, неподвижно темнея на обагренных кровью льдинах, уплывают в низовья.

Протока, остров и берег, на котором дерется дивизия Людникова, простреливаются вражеским огнем насквозь. Теперь, когда фашисты вышли к Волге, прорвав оборону между заводами, проскочить здесь — дерзкая, почти невыполнимая задача.

Нечаев вместе с комендором стоит у орудия. Но пока нет команды открывать огонь: идущее суденышко скрыто тьмою. Впереди и позади идут на известной дистанции такие же бронекатера, раздвигая плывущий навстречу лед. Скрежещут, шуршат, царапая обшивку судна, большие льдины, ломаются, опрокидываясь на ребро.

Хижняк прислушивается, затаив дыхание. «Прямо по сердцу царапает. Батюшки мои, как страшно так сидеть и ждать! Внизу вода. Сверху огонь. Вроде привязали тебя к столбу и обстреливают наугад».

Чтобы отвлечься, Хижняк старается думать о постороннем. «Вот женщины у нас до чего храбрые стали! — отмечает он береговых жительниц. — Одного только боятся: когда солдаты вблизи жилья боеприпасы складывают… Взлетим, мол. Мы тоже сейчас можем взлететь… Ежели рванет — костей не соберешь. Какие там кости! — Поймав себя на такой мысли, Хижняк опять переключается на другое: — Справится ли там без меня Наташа? Иные девчата еще в куклы играют в ее годы».

Ракеты, сброшенные немецким бомбардировщиком, заливают все ярким светом. В клубах дыма вырисовываются бугры правого берега, покрытого развалинами, изуродованный лес на острове и белые катера, двигающиеся по протоке среди сплошного льда. Очереди зенитных пулеметов зажигают трассирующими пулями парашюты «ламп», и те гаснут. Это, конечно, людниковцы.

— Молодцы ребята! — отмечает фельдшер.

В наступившей снова темноте сильнее обстрел, повсюду вспышки огня, только черным пятном выделяется «остров», занятый советскими людьми; клочок земли на самом берегу, вдающийся в развалины заводского поселка.

Кажется, не пройти… Но с левой стороны заговорила тяжелая артиллерия, заиграли, зашумели «катюши», и над воложкой поутихло. Катера медленно приближаются к истерзанному берегу.

⇐ Предыдущая 49 50 51 52 535455 56 57 58 Следующая ⇒