Часть вторая 17 страница

Потрепанная дивизия Арно Хассе была направлена для переформирования в один из левобережных хуторов Дона. Проезжая мимо разрушенных степных поселков, мимо разъездов, заваленных обгорелыми вагонами, офицеры негромко переговаривались.

— Какая пустыня! — сказал, с трудом ворочая шеей в меховом воротнике шинели, полковник Теодор Вейлан. — То ли дело наша горная Бавария, наш Рейн, наша Шпрее!

Эрих Блогель был иного мнения, хотя и на него наводил оторопь вид степи, покрытой черными пятнами гарей, высохшим полынком да бурьяном вдоль вытоптанных пашен. Повсюду валялись еще не убранные после сентябрьских боев трупы. Конечно, не очень-то веселые виды, но…

— Здесь русский юг, — важно заговорил Блогель. — Смотрите, какое синее небо. Помните, мы осенью задыхались от жары… Даже головорезы казаки выращивают возле Дона виноград и другие фрукты. Представьте себе, что на этой земле хозяйничаем мы, немцы! При даровой рабочей силе тут можно создать рай. Я лично подумываю о поместье на Дону…

Но вдруг красивое лицо Блогеля стало хмурым: его смущали меловые горы под станицей Клетской, которую пришлось «обтекать» дивизии Хассе. Почему-то там войска Гитлера никак не смогли оттеснить русских на левую сторону Дона; они так и остались на лесистом выступе, образованном крутой излучиной реки. Еще тогда Эрих Блогель отметил место, где ему представилась будущая его вилла, похожая на замки немецких баронов, серая, под красной черепицей, с флюгерами, острыми башенками и каменными балконами, которые смотрелись бы в зеркальные донские воды. Фашисты ехали сквозь притихшие казачьи станицы, колеса машин и гусеницы танков поднимали белую меловую пыль, висевшую в воздухе тонким облаком. Тесовые и железные крыши домов, кирпичные лабазы, плетни огородов, в буйно растущих кустах тонкой и гибкой дерезы Кое-где попадались песчаные дюны, чаще ковыльная целина, еще чаще поля, заваленные тыквами, арбузами, дынями. Потом опять пошли береговые меловые горы с глубокими лесистыми оврагами.

— Дон — река приятная! — подытожил Блогель вслух свои размышления. — Тут можно устроиться неплохо. — Подогретый восклицанием Вейлана, он вспомнил красно-бурые утесы на Эльбе, зелень виноградников, виллы в фруктовых садах, скалистые обрывы Саксонской Швейцарии. — В Германии уже все освоено. А здесь столько возможностей.

— Одну из этих возможностей мы уже испытали! — бросил Вейлан.

— Именно?

— Я хочу сказать, что приятно иногда получить заслуженный отдых.

Блогель дрогнул румяными губами, но ничего не возразил на неожиданную выходку Вейлана. В самом деле, от дивизии осталась жалкая горсть людей… Вообще нельзя было не заметить, что воинские соединения таяли в сталинградских развалинах с непостижимой быстротой. Батальоны и полки словно сквозь землю проваливались.

— Русские всегда были фанатиками, — с глубокомысленным видом изрек Блогель. — Будь на их месте люди другой нации, те давно убежали бы с берегов Волги. Мы держимся стойко — это понятно: мы уверены в победе. — Блогель пытливо взглянул в лицо соседа. — А что вы думаете? Во всяком случае, мы добрались до куска, который нам обещали. Смешно было бы теперь повернуть вспять! А русские?.. Еще Достоевский писал (я читал Достоевского): русский человек любит… как он это называл? Да, любит пострадать. Ему нравится пострадать. Такое может происходить только от крайней бедности и дикости.

Хутор Вертячий забит немецкими войсками… Уцелевшие домишки заселены до отказа. Ветер срывает белые облачка с труб, стаскивает на землю и волочит через улицы-дороги, через огороды и покалеченные сады, где чернеют разбитые пушки и танки. Плетни разобраны на топливо, разломаны хлевы на базах. Все оголилось. Свободно гуляет теперь по хутору злой зимний ветер. Возле домов топчутся часовые, стучат о мерзлую землю сапогами и громадными ботами, трут покрасневшие носы. Мирное население ютится в сараях и в щелях.

Мария Чеканова хоронит на огороде ребенка. Гроба нет. Маленькое, иссохшее тельце завернуто в тряпку. Мелеша одной рукой (вместо второй — культя) заваливает племяша комками мерзлой земли. Ему жаль мальчишку. Какой веселенький был! Таскал его, дядю Мелешу, за белые вихры, хватал пухленькой пятерней за губы и нос, смеялся раскатисто, когда тот, шутя, гамкал на него. А пришли фашисты со своими танками и самолетами, и как огонек свечи потухла маленькая жизнь. В последние дни ребенок даже плакать разучился, только раскрывал рот с беленькими зубками на бледных деснах да кривил лицо.

— Все тут подохнем! — сказал Мелеша, стряхивая землю с колен. — Зря я тогда не ушел с красноармейцами. — Он взглянул в окаменевшее лицо сестры и подавил вздох сожаления. — Ступай к бате, а я пойду пошарю по кухням. Может, бурачок найду.

— Гляди, Мелешка! Попадешься им на глаза — захлестнут!

Парнишка насунул шапку поглубже и, шаркая растоптанными валенками, двинулся в обход.

Друзья мальчишки забились в щели, зябнут и голодают вместе со всеми. Сытно живут только временные немецкие женки — «шоколадницы», да такие, как Катютя. Большая, жирная — настоящая свинья, Катютя разгуливает по хутору свободно. У нее четверо детей, а где муж — неизвестно. Говорят, он бросил Катютю. Другие говорят — она его бросила. А может, и не было никакого мужа. Не разберешь эти семейные дела!

За плетнем летней кухоньки, обмазанной глиной и крытой камышом, Мелеша слышит негромкий разговор:

— Если не дашь, я пойду к немцам и скажу, где у тебя спрятано.

Это Катютя!

— Должна же я кормить детей, — оправдывается она.

— У меня своих пятеро да мать больная…

— Мне-то что?! Пойду и докажу.

— Доказывай! Тебе не впервой. Всех обобрала.

Мелеша, прижавшись к стене, следит за Катютей, как она выходит из кухоньки, идет грузными шагами через разоренный баз и в самом деле направляется к фашистам.

— Вот стерва! — с ненавистью шепчет мальчик. — Сейчас приведет! — сообщает он, вбегая в темноту сарайчика.

В ответ тяжелый вздох. Закутанная, как старуха, женщина сует Мелеше что-то за пазуху:

— Лепешка… возьми, сынок. Все равно отберут.

Мальчик бежит обратно, оглядываясь на двор, к которому в сопровождении Катюти идут полицаи.

Он уже близко от своей норы, но вдруг из-за угла крайней избы вывертываются два немца с автоматами. Вместо шарфов под шинелями видны женские пуховые платки.

— Эй, мальшик, идти сюда!

Дуло автомата обжигает холодом затылок Мелеши. Прямо в белую косичку, наползающую на воротник, упирается оно.

Большая твердая рука шарит за пазухой мальчика, находит лепешку, испеченную на поду печурки.

— Русский свиня! Вши есть кормить! — Фашист бьет Мелешу лепешкой по щекам, разрывает ее и, смяв, бросает в сторону.

— Этот сорванец, должно быть, из тех, кто балует с гранатами, — сказал по-немецки другой солдат. — Смотри, у него нет руки. Таких надо расстреливать!

Он схватил Мелешу за пустой снизу рукав ватного пиджака и, дернув, опрокинул на застывшую землю. Тот, который отнял лепешку, больно пнул мальчика тяжелым сапогом, и оба со смехом пошли дальше.

Мелеша, не поднимаясь, смотрит им вслед. В горле его тугой ком невыплаканных слез. Потом он вскакивает и направляется к своему логову. Но мысль о лепешке останавливает его. В яме, похожей на могилу, ждут отец — больной инвалид, и сестра, высохшая от горя и голода… Мальчик возвращается. Гнев, требующий возмездия, распирает его сердце, но, когда он находит и подбирает куски полусырого, смятого, как глина, теста, подавленное возмущение прорывается у него совершенно ребяческим всхлипом.

Снова раздаются шаги… Гулко топают по мерзлой земле ноги врага.

Мелеша вскакивает и, единым духом проскочив через изрытые грядки, скатывается в щель. Там темно, дым ест глаза. Яма в метр шириной тянется в длину метров на десять. Сверху она накрыта поломанными кроватями, досками, обгорелой кровельной жестью и завалена землей. Здесь много людей: женщины, ребятишки, старики.

Все ослабели от голода и выползают из этой норы только по приказу полицаев: для составления списков.

Сестра Мелеши и отец сидят у печурки, устроенной в земляной нише. Глаза их бессмысленно устремлены на крохотный, еле тлеющий костерчик. Но оба оживляются, когда мальчик, перешагивая через ноги обитателей щели, подходит вплотную.

— Принес. — Он присаживается на корточки, доставая из кармана куски лепешки, нехотя, сурово хмуря белесые брови, берет свою долю. — Проклятый фриц! А Катюте я задам! Я ей засвечу кирпичом по жирной морде.

Отец и сестра молча жуют.

Маленький яркий огонек ворочается в печурке… Под ногами настлана примятая солома. Хорошо еще, что можно топить печурку. Хорошо, что можно спрятаться от ненавистных, до нелепости жестоких пришельцев в эту кротовью нору… Нужно иметь неуемно жаркий мальчишеский характер, чтобы вот так бегать и злиться из-за чужой подлости.

Неподалеку от щели — «лагерь смерти», небольшая лощина, обнесенная колючей проволокой. Валяются трупы в красноармейской одежде. Живые едва бродят возле землянок. Жара там была летом… Мух там! Когда на огородах еще зрели овощи, хуторские мальчишки подкидывали пленным сырую и печеную картошку, бураки, морковь. Мысль о том, что свои, советские бойцы умирают с голоду, не давала хуторянам покоя. Потом они сами стали с трудом таскать опухшие ноги и примирились с лагерем, как с Катютей, как с девками-«шоколадницами», как со всем своим неправдоподобно страшным бытом. Но многие ждали: вот вернутся наши! Ждал и Мелеша Чеканов.

Он смотрит на огонек и думает. Он вообще много стал думать за последнее время и иногда кажется самому себе стариком: сидит у печурки, а в голове мысли разные плетутся. А разве сейчас можно так сидеть? Влезть бы в танк, катануть по улицам и пушить фашистов направо-налево — и из пулемета, и из орудия. Но ведь это уметь надо!

Однажды в темную ветреную ночь Мелеша повел двух лучших приятелей к своему складу боеприпасов…

Вскоре у немцев взлетела на воздух походная кухня.

— Наверно, повар подвыпил и вместо полена сунул в топку снаряд, — сказал сестре Мелеша.

Сестра только вздохнула:

— Подведете вы нас всех!

Вскоре, бросив «лимонку» в проходившую по степи машину, груженную боеприпасами, Мелеша потерял руку: граната, разорвавшись при броске, оторвала ему правую кисть. На его счастье, водитель не задержался, испугавшись партизан. Хуторянка, работавшая раньше сестрой в госпитале, сделала Мелеше «операцию», и культя, хотя и неровная, зарубцевалась очень быстро.

И вот теперь Мелеша, похожий на старичка со своими белыми вихрами, лезущими на белые брови, сидит, обуреваемый жестокими думами. Сурово щурятся ясно-карие глаза в светлых ресницах. Надо что-то делать… Поджечь автоколонну с бензином? Подсунуть мину в дом, где помещается немецкая комендатура и где каждый день истязают людей? Запалить родной хутор со всех четырех сторон? Нельзя дольше сидеть и ждать!

У Эриха Блогеля пропала со стола коробка сигарет. Блогель усмотрел в этом вылазку со стороны местного населения.

— Слушайте, Фриц, — сказал он начальнику полевой жандармерии Флемиху. — Скоро у нашего генерала выкрадут портфель с секретными документами!

— Я разберусь! — пообещал Флемих. — Пора проверить здешние катакомбы. Воздух в тылу уже застоялся, и местные жители начинают забываться. Жаль, что пропал без вести наш доктор Клюге. Это был изощренный специалист по массовым акциям. Наверно, русские содрали с него толстую его шкуру, и теперь он налегке поет с херувимами хвалу господу. С его благословения мы и начнем кампанию. Я хочу продемонстрировать этот случай, а от него перейду к более широким мероприятиям.

Вскоре Флемих позвонил приятелю:

— Приходите посмотреть на преступников! Я изъял десяток хуторских мальчишек, а заодно и их родителей.

Блогель уже нашел свою пропажу в ящике стола, но сознаваться в ошибках было ему несвойственно, тем более что речь шла о русских, и повод для расправы оказался кстати.

Когда Мелешу и его отца уводили жандармы, сестра упала замертво. Она поняла, что это уже конец. Но Мелеша был уверен в ином: станут ли жандармы всерьез возиться с ребятишками? Так, просто напугать хотят.

Однако Мелеша ошибся. Мальчиков били до потери сознания, вытаскивали на холод, отливали водой и снова пороли на глазах связанных родителей. Истерзанных до неузнаваемости детей проводили в назидание остальным по хутору, по голым пустырям и огородам, — зрелище, заставлявшее даже немецких солдат опускать глаза. Бабы-хуторянки, несмотря на угрозы полицаев, выли в голос. Тяжкое зрелище представляла собой группа мальчишек с разбитыми и опухшими лицами, со спинами, изрубленными плетьми, сквозившими в лохмотьях окровавленной одежды. Мелеша шел вместе со всеми, смотрел на тонкую — хоть перерви — шею идущего перед ним девятилетнего Петьки, сына колхозного полевода, на острые лопатки его, видневшиеся из продранной, прилипшей к телу рубашки. Петька двигался неровным шагом пьяного. Ребята постарше помогали ему идти.

«Он и курить-то не умеет, — думал Мелеша о Петьке. — Я тоже этих сигарет в глаза не видел. Но я все-таки навредил фрицам, взорвал кухню…»

— Так вам и надо, выродкам! Сопли утирать не научились, а туда же — бунтовать! — сказала Катютя, встретив необычную процессию, с усилием нагнулась, взяла горсть мерзлого песку и бросила в ребятишек.

К ночи арестованных отвели в пустой подвал и закрыли, не отделив малых от взрослых, и это сразу всех насторожило. Темно. Холодно. Дети молча жались друг к другу, к родителям. Никто не спал, но даже стонов не было слышно. Когда кто-нибудь начинал стучать зубами, его нащупывали и тихонько пропускали в середину, где потеплее. Давит душу смертная тоска. Вот войдут сюда в сумерках серого предзимнего утра и посекут всех очередями из автоматов. Мелеша видел трупы в подвалах хуторских домов… Болит все тело, в ушах звон в тысячу колоколов. Левая рука теперь тоже никуда не годится — не то сломали ее, не то вывихнули. А что почувствуешь, когда станут убивать? Больно? Или только страшно? Потом закоченеешь и никогда уже не очнешься. Не будет тебя… Не увидишь весной, как оденется степь яркими свежими цветами, не побежишь с удочкой на Дон росистым утром, в золотой рассвет, когда поют петухи, а река, подернутая молочным паром, так и зовет тебя в укромные заводи. Дед, довольный рыбалкой, сидит на веслах и щурится, улыбаясь…

— Дедушка, зачем ты меня бросил? — кричит Мелеша, и мальчишеский голос его, пронизанный горестью, пугает всех.

— Молчи, сынок! — Инвалид Чеканов шершавой ладонью закрывает рот мальчика.

Лицо Мелеши обжигает его сухим жаром.

— Дедушка, куда ты, дедушка?!

— Бредит, знать. Ах ты, горе какое!

— Батя! Это ты, батя? Выдь посмотри, не идут ли наши! Бежимте к красноармейцам. Петьку, Петьку не забудьте!

Темная ночь томит страхом близкой смерти. Молча смотрят во тьму малые и старые, и все вздрагивают, когда раздается голос бредящего Мелеши:

— Батя, посмотри, не идут ли наши!

Девятилетний Петька всю ночь молчаливо жался к отцу и только на рассвете, не выдержав мук холода и ожидания, заплакал.

Когда серый день выделил из мрака меловые задонские горы, подернутые чернью дубовых рощ, проснулся в нагретых пуховиках зябкий, как змееныш, Фриц Флемих. Он вызвал парикмахера, дал себя побрить, обмыть, надушить, застегнул ремень с револьвером на левой стороне, потом не спеша позавтракал.

Твердые шаги, приближаясь, гулко звучали по мерзлой земле, и каждый шаг больно отдавался в сердце тех, кто прислушивался… Ближе, ближе. Дверь распахнулась… Все молча смотрели на дула автоматов. Только маленький Петька сказал:

— Зачем мы не убежали к красноармейцам?!

Часа в четыре ночи сквозь вой и свист разыгравшейся метели донесся мощный глухой гул.

— Что такое? — спросил Блогель, взглянув на своих приятелей, собравшихся на веселой попойке.

Они сидели вокруг стола распоясанные, с расстегнутыми воротниками, красные от вина и жары: в доме горели большие керосиновые лампы и все время топились печи.

Флемих целый день после расстрела мальчишек занимался арестами и допросами жителей и очень утомился. Приподняв бледное лицо, не оживленное и разгулом, он вслушался, поводя водянисто-светлыми глазами.

— Это на нашем левом фланге. Странно!

Левый фланг? Эриху Блогелю сразу пришла на память станица Клетская и выступ на излучине Дона, где так упорно держались русские. Ему часто мерещилась зеркальная гладь реки, на которую он смотрел с меловых высот, занятых румынскими войсками, берег, где так не хватало замка с крутыми черепичными крышами.

— Там румыны! — сказал Блогель, продолжая вслух свои мысли. — Пошла прочь! — крикнул он, отбрасывая от себя хмельную девку.

— Какая муха вас укусила? — спросил Арно Хассе, тоже встревоженный.

— Левый фланг! Вы понимаете: не станут же румыны устраивать подобный концерт для русских, да еще в такую погоду!

Блогель, как и вся остальная компания, презирал румын и итальянцев, которые не отличались воинственностью. Гитлеровцам и в голову не приходило, что их невольные союзники могут воевать нехотя, потому что ненавидят их.

— В самом деле, канонада идет на левом фланге. — Арно Хассе встал, подошел к окну. — Ни одной форточки! Вот дикари!

И, точно по команде, все, даже зябкий Флемих, бросились к дверям… Ветер шел под черным небом над белой степью, крутил снежные вихри. Ни звездочки, ни огонька. Но слышно — хлопают двери, тревожные возгласы по-немецки, по-итальянски:

— Что такое?

— Наступление!..

— Кто наступает?

Затаив дыхание, офицеры вслушивались в нараставший грозный гул. Это не только на левом фланге… Казалось, громы небесные обрушились на застывшую землю и потрясали ее со всех сторон непрерывными раскатами. Такое можно было сравнить лишь с тем, что творилось в Сталинграде в дни самых ожесточенных штурмов.

— Это мы? — спросил генерала Хассе Флемих, прихватывая ладонью ворот кителя и отворачивая лицо от снежного вихря.

Генерал пожал плечами.

— Я никакими сведениями не располагаю.

Сразу присмирев, они вернулись в угарную теплоту дома.

— Я ничего не знаю, — тревожно повторил Хассе, шагая по комнате. — Почему началось? Что там началось?

А в мыслях Вейлана возникло то, как в бытность его начальником жандармского поста в одном из лагерей смерти стоял перед ним обреченный русский солдат и смотрел ему прямо в лицо жаркими, смелыми глазами — весь выражение смертельной, лютой ненависти. Потом его повесили, но он и на казнь шел не сломленный и еще грозил, выкрикивая что-то разбитым ртом. Только одну фразу передал Вейлану переводчик: «Ужо прижмут вас наши!»

— «Ужо». Что значит по-русски «ужо»? — спросил Вейлан.

На него взглянули — кто удивленно, кто с недоумением.

— «Ужо» — значит «потом», — перевел Флемих.

— Очень глупо, — пробормотал Вейлан.

Флемих покраснел, готовый вспылить — усталость делала его раздражительным, — но сдержался.

— Есть еще другой перевод. У русских, должно быть, мало слов, и одно какое-нибудь слово имеет самое разное значение. «Ужо» — это и угроза мести, в смысле: погоди, придет время.

— Ах, черт! — Вейлан, неловко повернувшись, толкнул бутылку. Чудесное донское вино — цимлянское шампанское, — красное, как кровь, хлынуло на полу его щегольского кителя, на отутюженные брюки и сияющие сапоги, обтягивающие икры.

— Какая-то неожиданность! — хмуро усмехнулся Хассе.

Вейлан с минуту стоял неподвижно, склонив гладко выбритую шею и напомаженный, словно отлакированный зачес, — смотрел на влажные пятна на своей одежде, совсем как кровь…

К вечеру с правой стороны Дона хлынули бегущие в панике румыны; шли и ехали в высоких белых и черных барашковых папахах. Немцы встречали их криками:

— Черномазые трусы!

— Что там у вас произошло?

Мирные жители сразу воспрянули духом:

— Румыны драпают. Куда же?

— Видно, наши наступают с Клетской.

Офицерам уже объявили приказ по гитлеровской армии.

— Да, русские атаковали, но панике не поддаваться, — сказал генерал Арно Хассе на смотре вновь сформированной дивизии. — Сталинград должен быть взят!

«В самом деле, чего мы всполошились! — подумал Эрих Блогель, узнав о приказе. — Немецкая армия — это несокрушимо».

Но видение замка на берегу Дона все-таки померкло в его воображении. Кто мог думать, что после поистине сокрушительных ударов русские смогут начать такое мощное наступление по всему фронту?!

Среди ночи Логунова вместе с другими командирами вызвали в штаб дивизии.

— Ну, товарищи, — торжественно и серьезно заговорил генерал Гурьев, здороваясь с ними, — готовьтесь к наступлению.

— К наступлению? — выражая общее удивление, переспросил Логунов. — Мы каждый день атакуем врага, не жалея сил, товарищ генерал.

— Это не то. Готовьтесь к общему наступлению. — Командир дивизии встал, явно взволнованный, прошелся по блиндажу. — Дожили наконец! Подкрепления сейчас не просите, но помощь будет такая, о какой мы и мечтать не могли. Утром в четыре тридцать артподготовка с левого берега. В шесть наступаем. Щорсовцы будут пробиваться к Людникову. Вам, — Гурьев обернулся к командиру полка, в котором находился Логунов, — вам наступать на Среднесортный. Сигнал — три красные ракеты поперек течения Волги.

Слушая приказ, Логунов смотрел на комдива, словно запоминал выражение его лица, одухотворенного той умной убежденностью в своей силе и правоте, которая делает прекрасными самые простые лица.

«Да, дожили!» — думал он, тоже проникаясь этой убежденностью.

Когда командиры вышли из штаба, повалил хлопьями снег, поднялась метелица.

— Эк его прорвало! — сказал Логунов, взбегая на бугор. — В степи сейчас настоящий буран.

«Нелегко будет нашим частям идти в наступление», — подумал он, но и эта мысль не омрачила светлой решимости, овладевшей им в блиндаже комдива…

Сразу после возвращения из штаба Логунов созвал командиров и политработников своего батальона. Солдатам объявили о наступлении за час до артподготовки. Наблюдая за людьми, Логунов заметил и у них те же чувства, какие испытал он сам. Вначале удивление, потом раздумье, а за ним душевный подъем. Лица оживились, повеселели. Словно взвесив совершенное ими, люди поверили в возможность наступления, а поверив, загорелись этой идеей. Все начали готовиться к бою.

— Пришла пора разделаться с фашистами по заслугам! — Володя Яблочкин обернулся к Коробову и добавил с улыбкой на смугло-румяном чернобровом лице: — Ну, товарищ командир, может, и правда скоро в Москву поедем! Уж если погоним гадов, так передышки им не дадим.

— Правильно! Терпение наше лопнуло. — Петя Растокин встал посреди блиндажа, как монумент. — Да я им за одного Оляпкина таких чертей всыплю… — Петя не нашел на этот раз подходящих слов, лишь выразительно повертел тяжелым, точно кувалда, кулаком. — Только поскорее бы вернулись Нечаев и наш дорогой фельдшер Денис Антонович. Он хотя штатский человек, но для нас незаменимый.

Яблочкин неожиданно рассердился:

— Штатский? Это Хижняк-то штатский! Он и всю гражданскую прошел. Я не побоялся бы с ним на любое задание пойти.

Лицо Яблочкина очень возмужало за последнее время, но тонким носом и полными губами он вдруг напомнил Коробову Лину Ланкову.

«Похожи ведь. Хотя та была совсем беленькая», — с щемящей грустью отметил Коробов.

— Выгоним фашистов со своей земли. Пройдут везде революции, и тогда конец войнам. Навсегда конец, — уже задумчиво заговорил Володя, приподнимая бархатно-черные брови.

— А если не будет революций? — простодушно спросил Растокин.

— Ну как не будет! — загорячился Володя. — Должны быть обязательно. Ленин сказал: где слабее цепь империализма, там она лопнет.

— Где же она, по-твоему, слабее? — не унимался Растокин.

— В Китае, в Индии.

Петя Растокин свистнул.

— Ты не свисти, а то ведь я рассердиться могу, — рассудительно предостерег Володя, и, хотя он был наполовину легче Растокина и выглядел против него мальчиком, тот сразу сделался серьезнее: Яблочкина очень уважали в части.

— Я к тому, что надо думать об империалистах настоящих, чтобы лишить их возможности воевать, — продолжал Петя Растокин, который не мог сразу умолкнуть, когда добирался до рассуждений. — Они хоть наши союзники, а, наверно, мечтают, чтобы фашисты нас уничтожили. Ну, скажите на милость: где обещанный второй фронт? Когда он объявится? Когда фрицев погоним?

Разговор сразу перешел на предстоящее наступление.

— Боевая задача всем ясна? — спрашивал Логунов. — У вас в группе есть новички. В бою коммунистам быть впереди, а молодых бойцов рассредоточить. Может быть, по возрасту-то вы и одногодки, а по боевому опыту в отцы им годитесь.

«Верно сказал Яблочкин насчет Хижняка, — подумал он. — Денис Антонович второй раз на фронте и военное дело знает. Не поставить ли его командиром штурмовой группы, если понадобится замена в бою? Надо это учесть». Занятый такой мыслью, Логунов прошел по траншеям, поговорил еще с командирами штурмовых групп, проверил, доведены ли задачи до каждого отдельного солдата. Никто не спал на позиции. Под берегом усиленно работали кухни, заставляя вражеских наблюдателей настороженно поводить носами, но снаружи на береговых буграх никакого движения не замечалось.

Шел мелкий снежок, переметаемый ветром. Вдруг, словно испугавшись чего-то, торопливо сыпали очередями вражеские пулеметчики, и цветные искры трассирующих пуль неслись сквозь метелицу.

В четыре тридцать утра девятнадцатого ноября неслыханная артиллерийская канонада потрясла степи. Двинулись в наступление войска Сталинградского и Донского фронтов. На узкой полосе Правобережья наступала Шестьдесят вторая армия генерала Чуйкова, войска Шумилова ударили с высот Красноармейска и от поселка Купоросного, дивизия Батова — с севера по направлению к Тракторному, и армии Рокоссовского — со стороны Дона. А на другой день навстречу Донскому фронту пошли в бой с юго-запада армии Толбухина.

— Побывал я и на острове Людникова и на Большой земле! — сказал Хижняк Наташе. — Это, дочка, было плавание! Привет тебе от твоего батьки. Вот капитан так капитан! Он, наверно, если понадобится, посуху катер проведет!

— Значит, он здоров?! А как на «Баррикадах», Денис Антонович?

— Да то же, что у нас, но позиция хуже: всего гектара четыре, и простреливают ее со всех сторон. Хоть и на берегу, а в самом деле получился остров. Волга-то, Волга-то какая сейчас страшная, Наташенька! Нам тут легко живется. Ранят тебя — упадешь, по крайней мере, на землю. Если можешь — ползи…

Наташа сидела на краю нар, сложив на коленях исхудалые руки, покрытые ссадинами, и смотрела на Хижняка запавшими, лихорадочно блестевшими глазами. Тонкая шея девушки так и выступала из грубого воротника шинели, чересчур для нее просторного.

«Да, „легко“ нам здесь живется!» — с горестной жалостью подумал Хижняк, но и виду не подал, а продолжал с нарочитой бодростью:

— Людниковцы, конечно, обрадовались нам. Теперь и кашу сварят, и чарка водки для раненого найдется, и отбиваться есть чем. А то дрались голодные. Раненые у них лежали под берегом в балках. В блиндажах холодно: топить нечем и некогда. Сокрушительная для сердца картина!

— Я так жалею, что вы не взяли меня, — тихо промолвила Наташа. — Я все-таки сержусь на вас, Денис Антонович! Даже не сказали, что отец был здесь.

— Отец хотел поберечь тебя, — ответил Хижняк, огорченный упреком девушки.

Но в Наташу словно злой дух вселился.

— Подумаешь! Как будто я здесь ничего не делаю, — воскликнула она звонким, срывающимся голосом. — Всех своих раненых на меня свалили.

— Они не мои, а наши.

— Я сама знаю, что наши! — Наташа совсем рассердилась. — Вы уж смотрите на меня как на глупую! — Не дав Хижняку опомниться, она подхватила санитарную сумку и со слезами выбежала из блиндажа.

Настроение Хижняка, приподнятое по случаю трудной, но удачной поездки и начавшегося общего наступления, испортилось. Продолжая думать о девушке, ползущей теперь где-нибудь под огнем, он открыл банку консервов, достал хлеб. Но кусок не полез ему в горло.

«Правильно делают, что не пускают таких девчонок на фронт, и эту не надо бы пускать. Упрямая. Настояла на своем, а восприятие-то еще детское, ну и не справляется с нагрузкой!»

Если бы Наташа узнала об этом мнении фельдшера! Она сама не понимала, отчего вспылила. Может быть, и правда сказывалось перенапряжение. Но Наташа даже себе не призналась бы в таком. Как это можно: началось общее наступление армии и фронта, а она, боевой санинструктор, уже выдохлась!.. Что взвинтило ее?

Рано утром Наташа Чистякова и другие санитары подбирали раненых. Тут даже нельзя сказать «подбирали» — скорее выдергивали, выволакивали из схватки в более безопасные места.

Наташа, как всегда, старалась находиться поближе к центру сражения. Не думая об опасности, она следила лишь за тем, чтобы вовремя оказать помощь раненым. На ее глазах противники стреляли, кричали, наносили друг другу смертельные удары, переходя врукопашную, где все шло в ход: и приклады, и саперные лопатки, и голые кулаки. Несколько раз она заметила в схватках Володю Яблочкина. Он со своей группой бойцов не давал фашистам захватить траншею между навалом металлической стружки и цехом ширпотреба. Наташа сама была очень заинтересована в этой траншее: узкая и неглубокая, она подводила к ближайшему туннелю, и санитары пользовались ею для доставки раненых к берегу.

⇐ Предыдущая 50 51 52 53 545556 57 58 59 Следующая ⇒