Часть вторая 22 страница

Вот этот правофланговый рухнул, точно дерево, срезанное снарядом. Что он? Вовка подполз к нему… Прямо смотрели черные глаза, широко раскрытые на молодом, странно знакомом Вовке лице. Руки так и застыли на автомате, и все еще грозно, ненавидяще были сведены выпуклые от гущины брови.

— Наташа! Ведь это Семен Нечаев! — жалобно крикнул мальчик.

Девушка, уже взвалившая на салазки бывшего комендора с бронетанкера, быстро обернулась.

— Семен?

Она тоже подползла под навесом огня немецких пулеметов, сыпавших очередями на вершине бугра, не обращая внимания на пули, летевшие рикошетом от наваленного кругом железа, попробовала приподнять и повернуть к себе голову матроса, зорко оглядела его — куда же ему попало? Зимняя одежда Нечаева прострелена не в одном месте, но крови не было видно; может быть, она пройдет сквозь зимний стеганый бушлат, когда раненый уже изойдет ею.

А давно ли состоялся концерт среди развалин и как хорош был озорновато настроенный Нечаев со скрипкой и как согласно звучали голоса певших и тоже улыбавшихся солдат.

— Эх, Сеня, Сеня!

Пока Вовка с отчаянной лихостью спортсмена-саночника то скатывал комендора, то, надрываясь, тащил его по разминированным проходам, лавируя между тысячами препятствий, — начинался минометный обстрел и медлить было нельзя, — Наташа стащила Семена в воронку. Тонкими, но сильными пальцами она расстегнула нахолодавший бушлат, прислонилась ухом к теплой еще груди матроса и сразу услышала неровный, еле уловимый шум. Но, может быть, это у нее в ушах шумит от напряжения? Девушка берет руку Нечаева, с трудом отрывает от оружия стиснутые его пальцы, нащупывает нужную жилку — артерию, но тоже не может понять: чья кровь бьется под кончиками ее пальцев?

— Может быть, мой пульс работает?

Да нет, это пульс Семена — очень частый и очень слабый.

— Живой! — бросила Наташа Вовке, благополучно перевалившемуся через край воронки. — Пока живой… Давай увезем его скорее — в медсанбат к Ивану Ивановичу.

Мальчик готовно подскочил. Если бы ему самому пришлось решать, куда везти Нечаева, он повез бы его только к доктору Аржанову. Недаром Вовка частенько наведывался к раненому Коле Оляпкину.

— Что с ним? — спросила Наташа.

— Сердце.

Иван Иванович еще раз ослушал грудь матроса и осмотрел его. На спине Нечаева, под левой лопаткой, оказалась небольшая рваная рана.

— Ведь он вперед бежал! — тихо проронил Вовка, сжимая в руках ушанку. Особенно веснушчатым и рыжим казался этот курносенький мальчуган в белом, не по росту большом маскхалате, пузырившемся над туго стянутым ремнем. — Значит, его осколком?

— Да, осколком.

— И попало в сердце?

Вовка еще крепче сжал свою шапку. Лицо его, обожженное морозными ветрами, выразило суровость, но на глазах навернулись слезы.

— Не расстраивайся! — Иван Иванович ласково провел ладонью по белым вихрам мальчика. — Сейчас мы вашего моряка возьмем в операционную и постараемся спасти.

От неожиданной ласки Вовка еще больше расстроился и, чтобы не показать этого, самолюбивым, чисто мальчишеским движением вывернул голову из-под руки доктора.

— Я пошел, — строго сказал он. Однако голос его сорвался, и мальчик добавил глуше: — Я еще приду сегодня. Можно будет?

— Конечно, конечно, приходи, — уже рассеянно ответил Иван Иванович, начиная готовиться к операции.

Помогать ему стали Решетов и Лариса.

«Убита Лина, и вот умирает Семен», — думала Наташа, наперегонки с Вовкой опять побежавшая к передовой, где шумела атака.

Ранен в сердце, а еще не зажила в этом сердце рана после недавней утраты.

«Он выдержит. Такие люди не умирают. Победил же смерть бронебойщик Чумаков!» — думала Варя, подавая хирургам нужные инструменты.

Вспомнил о Чумакове, делая операцию Нечаеву, и Иван Иванович. И других людей он перебирал в памяти, раненых в сердце и оперированных им. Одни остались на операционном столе или умирали вскоре после хирургического вмешательства, другие выздоровели. Разные повреждения наносят пули и осколки. У Семена осколок оказался в стенке левого предсердия.

«Может быть, у моего Алеши тоже было пробито сердце. Я даже не знаю, что с ним произошло. Неужели сгорел в танке?» Лариса сосредоточенно помогает хирургам — все внимание Нечаеву, но скорбная мысль, промелькнув, прорезала лоб резкой морщинкой.

Решетов тоже волновался за исход операции, хотя внешне ничем этого не проявлял, только сильнее нависли над глазами клочковатые брови да чаще хмыкал он под белой марлевой маской.

Аржанов вынул осколок, наложил швы на рану, но вдруг сердце Нечаева перестало биться. Хирург почувствовал сразу, как у него самого в груди похолодело. Ощущая всем существом напряженное молчание помощников, он начал массаж сердца: приподняв его на широкой ладони, сжимал ладонью другой руки, отпускал и снова сжимал, как бы повторяя недавнее его биение.

— Струйное переливание крови! И укол адреналина в сердце, — не оборачиваясь, кинул он Решетову.

Проходит минута, другая. Ни одного самостоятельного сокращения.

— Еще адреналин! — требует Иван Иванович, глядя, как из-под пальцев его сочится яркая кровь. — Не успел наложить последний шовчик, и все время протекает, — сказал он подошедшему Злобину.

— Надо бы зашить…

— Как я могу зашить, если…

И снова сосредоточенное молчание. Хирург продолжал массаж, создавая искусственный ток крови. Вот шевельнулось под рукой. Как будто живое сокращение?.. Нет, исчезло. Или только почудилось это…

— Что? — шепотом спросила Лариса.

— Ничего. Нет ничего.

— Неужели конец? — пробормотал Решетов.

И словно в ответ на это упругий комок сердца протестующе ворохнулся, толкаясь в ладонь хирурга, ритмично запульсировал всей своей гладкой поверхностью.

— Само забилось! Само! — радостно прозвучал в операционной голос Ларисы.

— Ну вот! — только и смог произнести Иван Иванович, не глядя на нее.

Он заканчивает операцию. Сердце раненого продолжает работать, щеки и губы его порозовели. Санитары и сестры оживленно хлопочут возле стола, собираясь унести Нечаева. Один за другим подходят врачи, проверяют пульс, улыбаются, переговариваясь между собою. Нечаев еще спит под действием наркоза, большой, чернобровый, под темными ресницами затаился взгляд — глаза полуоткрыты. Небрежно падает и свешивается крупная рука, когда его перекладывают со стола на каталку, грудь дышит.

Лежит себе матрос, красивый, молодой, возвращенный снова к тревогам и радостям жизни.

Иван Иванович заканчивал уже следующую операцию, когда к нему легким шагом не подошла — подлетела Лариса.

— Он не проснулся! — сказал она быстро и нервно.

— Кто не проснулся?

— Семен Нечаев.

Несколько мгновений Иван Иванович смотрит в ее мелово-бледное лицо. Оба не замечают, что она ворвалась в операционную без маски.

— Дыхание?

— Сердце еще прослушивается, но он не дышит. Григорий Герасимович делает ему искусственное дыхание.

— Софья Вениаминовна, — хрипло от волнения окликает Аржанов Софью Шефер, собиравшуюся начать операцию на другом столе. — Закончите здесь, голубчик! Там с Нечаевым плохо.

— Что с Нечаевым? — Софья послушно переходит к столу Аржанова. — Что? — тревожно переспрашивает она, взглянув на Ларису.

Та молча пожимает плечами. Такое банальное движение, но для врача оно выразительно и страшно.

Главный хирург почти бежит по подземному коридору впереди Ларисы, не успевающей за его большими шагами. Вот отсек, где положили Нечаева. Вот и сам он на белой простыне, окруженный работниками госпиталя — человек, которого недавно как будто вернули к жизни.

— Кровотечение? Шов разошелся? Да нет, не может быть! — Иван Иванович приложился ухом, всей щекой к холодеющей груди матроса, потом прослушал бедренную артерию. — Что же с ним?

Хирург снова ощупывает чуткими пальцами грудь раненого, подносит к его губам пламя свечи — не дрогнет ли. Кто-то сует ему в ладонь круглое зеркальце. Иван Иванович прикладывает блестящее стекло ко рту Семена. Нет, не запотело. Решетов и Галиева стараются искусственным дыханием растормошить матроса, слегка нажимая, массируют ему грудь. Все напрасно. Тело раненого холодеет, зрачки, еле отличимые от бархатной черноты глаз, на свет не реагируют, а губы и щеки все еще просвечивают смуглым румянцем.

«В чем же дело?» — продолжает вопрошать себя хирург, в мучительном раздумье сжимая в кулаке данное ему зеркальце. Боль от пореза возвращает его к действительности. Он смотрит затуманенным взглядом на два почти равных обломка, блестящих на его ладони, на тоненькую цепочку кровяных капель между ними… Лицо у Нечаева совсем живое, а в зрачках жизни уже нет. Сказалась остановка сердца на операционном столе.

«Сколько она продлилась? Не минуту, не две, не три… В это время прекратилось снабжение мозга кровью. Питания мозга не было в течение нескольких минут, а клетки его требуют беспрерывного притока кислорода. Они не могут жить без воздуха. Значит, пострадала в эти короткие минуты кора головного мозга…» И снова хирург, подталкиваемый надеждой, ослушал раненого.

«Да-да-да! Именно так и получилось. Сердце выдержало, а кора мозга нет».

Подошла Паручиха. Постояла, горестно пригорюнясь возле изголовья Нечаева, шершавыми пальцами по-матерински поправила пряди его рассыпавшихся черных волос.

— Эх ты, голубчик! — И всхлипнула, прикрывая мерцанье его незатухавших, так и не закрывшихся глаз.

Прорыв вражеской обороны со стороны Серафимовича и Клетской был сделан стремительно. И сразу пехота, танки, кавалерия вошли следом за головными эшелонами в полосу прорыва, как бы цементируя ее и развивая успех наступления на юго-восток.

Только теперь Ольга поняла, почему так упорно держали советские войска плацдарм в станице Клетской, поняла и цель непрерывных атак Донского фронта, и назначение войск, скрытно подходивших по ночам и исчезавших без следа у передовой линии. Ударами с южного и северо-западного флангов Красная Армия отрезала обращенный к Сталинграду гигантский клин, на котором сосредоточилось свыше трехсот тысяч гитлеровцев. Двадцать третьего ноября кольцо окружения уже замкнулось у железнодорожной станции Кривая Музга, на левобережье Дона. Дивизия, в которой находилась Ольга, участвовала в нанесении вспомогательного удара на хутор Вертячий.

Незабываемое впечатление производил вид донских, слегка всхолмленных степей, заваленных сгоревшими танками, машинами, брошенными пушками. Опустевшие окопы, тянувшиеся под низким, пасмурным небом, пепелища разгромленных хуторов, трупы, валявшиеся повсюду, — ничто не радовало взгляда, но настроение у солдат и командиров было приподнятое.

Короткий отдых на привале. Серое холодное утро. Мельтешит колкий снежок. Из подвижной мглы выкатываются грохочущие гиганты КВ, идут мимо, тяжело покачивая хоботами орудий.

Солдаты, толпившиеся возле походной кухни, любовно оглядывали проходившие танки.

— Такому нипочем и паровоз с рельсов столкнуть!

— КВ — значит Клим Ворошилов. Броня-то, броня-то какая!

— А вот тридцатьчетверочки! Эти много легче, но уж зато скороходы. Танкисты не нахвалятся, и нам, пехоте, выручка!

— Что значит свои танки: и запах-то от них приятный!

— Хорошо, погода благоприятствует: вся фашистская авиация на приколе.

— Ежели прояснится, и наши самолеты поднимутся. У нас теперь на этот счет богаче, чем у фрицев.

Ольга сидела у костра, держа на коленях котелок с чаем, прислушивалась к разговорам солдат и думала: «В самом деле, как мы смогли во время тяжелейшей войны, при невиданном отступлении выпустить столько самолетов и танков?! Откуда силы и средства взялись у народа?»

Она взглянула на людей, бредущих к солдатскому костру: освобожденные мирные жители! Женщины и ребятишки, серые от постоянного сидения в холодных и голодных убежищах под землей, закутанные во что попало. В чем только душа держится? И такие они всюду, где побывали оккупанты!

Ольга достала из кармана полушубка рукавицы и взялась за руль мотоцикла. Сейчас он зафыркает, застучит и помчит ее вперед и вперед. Она должна своими глазами увидеть, как взламывается оборона ненавистного врага.

Но еще непредвиденная задержка: маленькие, грязные, посиневшие от холода ручонки смело цепляются со всех сторон за мотоцикл, за полы Ольгиного полушубка. Задранные кверху лица ребятишек озарены улыбками.

— Ты кто, тетя?

— А почему вы думаете, что я тетя, а не дядя? — шутит Ольга.

Ребятишки смеются. Разве их можно обмануть? Видно, что этому мотоциклисту далеко за двадцать, а ни усов у него, ни бороды, и глаза и голос не мужские. Но не сестра медицинская, не врач: сумки с крестом нету. Радистка разве? Но почему не на машине вместе со всеми, а на самокатке? Ишь ты, какая ловкая!

— Нет, правда, кто ты, тетя? — с явным уважением спрашивает мальчик повыше других ростом.

И с нежностью к ребятишкам, и с неожиданной гордостью за себя Ольга говорит:

— Я работаю в военной газете.

Она уже тронулась было в путь, но старший мальчик загородил ей дорогу:

— Тетя!.. Напечатайте в газете… Фашисты у нас на хуторе Вертячем раненых сожгли. Они у нас лагерь смерти устроили, пленных голодом морили! Они ребятишек расстреляли… Десять человек.

— А мучили как! — враз заговорили дети, снова обступив мотоцикл.

— Фашисты били мальчишек до крови, — сказала тихо девочка лет семи, похожая на крошечную старушку в своем байковом платке. — За коробку сигарет… Кто-то взял, а их били.

— И расстреляли ночью в подвале.

— А нас совсем выгнали из хутора.

— Напечатайте про немцев. Пусть все знают, какие они есть.

— Да, вот они какие! — сказала Ольга, взглянув на Вертячий.

Фашисты, выброшенные с высот правого берега, окопались теперь на длинном бугре за хутором. И в самом хуторе они закрепились — в поломанных его садах и подвалах домов. Солнце вставало по ту сторону Дона. Странно казалось, что наступать теперь приходится на восток. И хутор и вся окрестность, занятые фашистами, представлялись совсем чужими. И не испытывала Ольга жалости, когда огненный вал беспрерывно бившей артиллерии перекатился ближе к уцелевшим домам и уже в садах стали вздыматься фонтаны земли.

«У кого поднимется рука расстрелять десять мальчишек за коробку сигарет?»

Свидетель обвинения — дети, похожие на старичков!

Да, об этом тоже напишет в свою газету Ольга.

Крепко сжав губы, она смотрела вниз, на речную излучину, где по разломанному взрывами льду, по мосту, наведенному советскими саперами еще в дни отступления, спешили передовые отряды наступавших, катились танки, облепленные десантниками.

Потом, в степях, уже за Вертячим, Ольга увидела большую толпу безоружных немецких солдат, бежавших с поднятыми руками навстречу красноармейцам. Можно было подумать, что это ловушка… Ведь ходили же в атаку гитлеровцы, прикрываясь мирным населением, которое гнали впереди. Но здесь было иное: вслед бегущим строчили пулеметы, косили их беспощадно! И красноармейцы потеснились в недавно отбитых траншеях, когда перебежчики начали прыгать к ним. Несколько немцев оказалось недалеко от Ольги… Все они молчали, быстро дыша, отчаянно блестя глазами; только один, лет тридцати, с густым румянцем, выступившим пятнами на горбоносом лице, хватая воздух ртом и задыхаясь, твердил, не находя нужных слов:

— Рур, Эссен. Шахта. Я — шахта. — И совал себе под ложечку согнутой ладонью. — Я — шахта!

— Ясно! — угрюмо сказал командир части и оглянулся на Ольгу: — Понимаете по-ихнему?

Ольга со школьной скамьи помнила много немецких слов, закрепленных разговорами с Иваном Ивановичем.

Правда, в рассеянности вместо «будьте спокойны» она сказала «пожалуйста», но дальше грамотно объяснила, что пленные могут не опасаться за свою жизнь, и растолковала, куда им двигаться. Все время, пока она стояла возле перебежчиков и смотрела в их словно застывшие, ожидающие глаза, ее мучило ощущение нереальности. Видела уже корреспондент Строганова огромные колонны сдавшихся в плен немцев, румын, итальянцев. Но вот стоят рядом немецкие солдаты, и надо разговаривать с ними, а они смотрят на тебя, как прилежные школьники.

«Я — шахта!» — и этот жест: рука совочком, показывающая себе под ложечку.

А вот свастика на грязном шлеме и весь отталкивающий облик смертельного врага. Как согласовать два таких представления?

Но бойцы для себя уже согласовали и говорят просто:

— Что ж, не все у них сволочи. Сколько таких, которым податься было некуда. Мобилизовали — и точка. Шахтер, рабочий — свой человек.

И уже кто-то сует шахтеру из Эссена ярко расшитый кисет и клочок бумаги:

— Давай закуривай.

Ольга смотрит и думает, думает. Ведь так же и хутор Вертячий: когда взяли его и расположились в нем, он сразу представился иным, чем с высот правобережья: хлынули по его изрытым улицам свои бойцы, свои танки и пушки, стал своим и хутор, обычный, пострадавший от войны советский поселок.

* * *

Она прошла по тропинке между валами из снега, юркнула в блиндаж и пробралась к столу, на ходу доставая из сумки блокнот. Надо было написать заметку о лучшем связисте дивизии. Но лучший связист оказался почти неуловимым, и корреспондент Строганова приложила немало усилий, чтобы разыскать его.

Теперь он сидел перед нею, простой, немножко смущенный парень с кирпично-красным от мороза лицом и серыми глазами. Большие руки его, обветренные и, как у мальчишки, покрытые цыпками, смирно лежали на краю стола. На круглых щеках следы обморожения, похожие на свежие ожоги.

На вопросы он отвечал довольно охотно, но заметно волновался: то поглаживал стриженую голову, то поправлял под ремнем гимнастерку, стягивая ее сборками назад, и снова выкладывал руки на стол. Над верхней губой его, еще незнакомой с бритвой, проступил пот.

— Работа наша, конечно, беспокойная. Но тут ведь никому покоя нет, — говорил он чуть сипловатым, тоже обветренным тенорком. — Раз провод порван, нам не приходится выжидать, когда стрельба утихнет. Ну и ползаем под огнем в любое время и в любую погоду. Сколько раз восстанавливал связь в последнем бою? Сам сбился со счета, должно быть, раз тринадцать. Да и так пришлось: с полчаса лежал на проводе. Как вышло? Очень просто. — Рука связиста опять потянулась к несуществующей прическе. — Мы в окоп возвращались, то есть я возвращался со своей катушкой. Весь материал уже израсходовал. Гляжу — опять обрыв. Взял концы, стянул, — связать нечем. Подключился — враз голоса. Серьезный разговор. Ну, я и отдежурил под обстрелом… Лежал, пока ребята не выручили…

— Там и обморозились?

— Это-то? Пустяки! В соседней дивизии связиста убили, когда он так лежал. С проводом в зубах умер. А руки никак нельзя не признобить: в варежках проволоку не соединишь. Наше дело какое? Подполз, нашел — и чтобы все мигом. Иначе нельзя: связь — нерв боя.

Ольга торопливо записывала и думала: «Вчера я дала заметку о герое-пулеметчкке, третьего дня — об артиллеристах: о лучшем наводчике батареи. С каким уважением все они говорят о своей боевой работе, стараются отметить значение рода оружия: артиллерия — бог войны, связь — нерв боя! А в самом деле настоящий нерв!»

Женщина-корреспондент расспросила связиста и о походной жизни, о товарищах, пока пот не прошиб его по-настоящему. Парня даже в жар бросило, и лицо у него запылало, как маков цвет. Видно, легче было совершать подвиги, чем рассказывать о них! Поблагодарив и отпустив его, Ольга задумалась. Обстоятельства складывались так, что с начала наступления она нигде не встретила Таврова. Как две былинки, подхваченные могучим потоком, неслись они в одном направлении, но каждая сама по себе. Теперь уже совсем близко лежал растерзанный, но не сдавшийся Сталинград, и все мысли наступавших людей были сосредоточены на нем. Трудности предстояли немалые.

Надо было записать еще кое что: «Почти семь недель миновало с тех пор, как мы двинулись в наступление. Оно шло иногда так стремительно, что немецкие самолеты, взлетевшие час назад, приземлялись снова на аэродромы, уже занятые нами».

Подперев подбородок кулаком, Ольга засмотрелась на огонек коптилки, не видя его. Какие перемены произошли в ней самой за это время? Старше стала она и серьезнее. Лицо ее заветрело, потемнело от загара, и на нем ярко выделялись зеленые, вдумчиво-пытливые глаза.

«Сегодня фашисты опять отклонили ультиматум о сдаче. Неужели они не сознают безнадежности своего положения?!»

Положив блокнот в полевую сумку, Ольга, снова одолеваемая беспокойством, выбралась из блиндажа. Может быть, гитлеровцы еще одумаются.

Стояла лунная морозная ночь. Черные на освещенном снегу, виднелись обрывы близких балок, за которыми находился враг. Далеко растянулась в белой степи линия вражеской обороны. Но гитлеровцы, видимо, твердо решили не складывать оружия: враждебно затаились, ждут…

Щурясь от жгучего степного ветра, Ольга осмотрелась. Батареи безмолвствовали, не слышно было и посвиста пуль. Но пехота уже подползала скрытно в маскхалатах, подтягиваясь к позициям фашистов по снежным траншеям на дистанцию стремительной атаки, наводчики уже направляли орудия на заранее намеченные цели. Степь вокруг, казалось, была охвачена раздумьем. Только резко, громко звучали советские радиорупоры, расставленные по всему переднему краю: агитаторы на немецком языке призывали противника к благоразумной сдаче в плен. Но они взывали напрасно…

Генеральный штурм начался залпом тысяч орудий, минометов и «катюш».

И еще полмесяца шли жестокие бои.

Шумели над степью метели, падали снега, но не могли они заровнять ямы воронок и скрыть убитых, оставленных на степных просторах. Повсюду виднелись глыбы подорванных танков, торчали обломки самолетов. Вся в черных пятнах лежала обожженная войной степь. В ясные дни, когда солнце по-южному сияло над нею в синеве неба, особенно страшно и больно было смотреть на нее. Но это была опять своя, советская земля.

А кольцо окружения становилось все теснее: пушки Донского фронта уже сливали свои залпы с залпами пушек армии Чуйкова, наступавшей с берега Волги.

Наконец-то передали Ольге письмо от Таврова, и она сразу села писать ответ.

«Листок бумаги как будто еще хранит теплоту твоих рук. Скоро прогремит салют нашей победы, и мы встретимся. Мы идем с тобою почти рядом, только ты впереди, а я в тылах. Знаешь работу в типографии… Пиши статейки да крути ручку машины. Поворот — газета. Поворот — газета. Сейчас наши ворвались в авиагородок на западной окраине Сталинграда, который представляет собою сплошные развалины.

Тяжко на них смотреть. Я, как увидела, залилась горькими слезами, потом подумала, что фашистов там больше никогда не будет, и заплакала от радости. Прямо перед нашей позицией нашумевший на весь мир Мамаев курган, там еще идут бои. Похоже на то…»

Это ответное письмо Ольга не успела дописать: головные отряды дивизии двинулись в атаку, все на позиции пришло в движение, и она тоже заспешила: армия Чуйкова начала последний штурм Мамаева кургана. В бинокль, данный ей штабным офицером, она, лежа на снегу, разглядела крошечные издали фигурки матросов в черных бушлатах и солдат в полушубках. Они сбегали с северо-западных склонов кургана, чем-то страшно загроможденных, стреляли, бросали гранаты, падали и снова бежали. И с этой стороны навстречу им рвались одетые в такие же полушубки красноармейцы, пришедшие с Дона. А посреди неглубокой котловины, у подножия знаменитого неслыханным кровопролитием сталинградского кургана, среди мертвой военной техники суетились окруженные гитлеровцы в серо-зеленых шинелях, перебегали с места на место, что-то тащили, стреляли, размахивали руками.

* * *

Поток солдат Донского фронта все усиливался, катила артиллерия, минометы. Наполнив грохотом и лязгом морозный воздух, промчалась колонна танков. На башнях мелькали надписи: «Челябинский колхозник». Это были танки, построенные на средства трудящихся Челябинской области. Они двигались, обтекая курган слева, в район заводских поселков, где тоже отчаянно сопротивлялась северная группировка — остатки войск Паулюса.

А у кургана вот-вот встретятся бойцы Шестьдесят второй армии и бойцы Донского фронта. Можно ли упустить эту встречу? Какой материал для праздничного (по случаю победы) номера дивизионной газеты!

«И в „Красную звезду“ или „Известия“ напишу очерк».

Ольга отдала бинокль офицеру и почти на ходу вскочила в открытый вездеход, кативший к кургану. Никто не удивился новому человеку, только потеснились, не отрывая взглядов от места последнего боя.

Водитель тоже смотрел больше на то, что творилось там, и не обращал внимания на дорогу. Еще бы! Но маленькая юркая машина вдруг подпрыгнула, точно козел, боднула землю лбом, выбросив всех пассажиров, и завалилась набок.

— Заскочили в окоп! Ладно, что не на мину! — сказал кто-то позади Ольги.

Она отряхнулась, поправила на боку полевую сумку и побежала к подножию кургана, где громче и громче раздавалось «ура»…

Слева, за седловиной, на соседней высоте, на подступах к заводу «Красный Октябрь» тоже шел бой; и там вовсю рвались гранаты, гремели выстрелы.

Солдат с автоматом обогнал Ольгу, взмахнул руками и с ходу упал лицом в снег. Еще один растянулся во весь рост, и только тогда она услышала отрывистый посвист пуль, но, взглянув на убитых, еще быстрее побежала вперед. Вдруг ее так толкнуло, что даже в глазах почернело. Мелькнула мысль о неотправленном письме, о Таврове и редакции, где ждут новый материал для газеты, а тело, огрузнев, уже валилось куда-то… Собрав все силы, Ольга приподнялась на снегу, увидела сверкающую синеву южного неба, но невыносимая боль пронизала ее, и она снова ткнулась вниз лицом, потеряв сознание.

Чуть позднее на соседней высоте происходила встреча солдат Донского фронта с бойцами логуновского батальона. Логунов вместе с другими сталинградцами бежал навстречу донцам и, улыбаясь, кричал:

— Ура! Привет с Волги! — и, облапив первого, до кого дорвался, расцеловал его.

Рядом такой же сияющий Коробов тоже тискал сильными ручищами солдата, кричавшего: «Привет с Дона!»

Потом откуда-то вывернулся юркий, как воробей, Вовка Паручин, и принесенное им известие омрачило радость друзей.

— Наташа? — спросил сразу побледневший Коробов, увидев выражение печали на его лице.

— Нет. Семен Нечаев.

— Что? — Логунов взял мальчика за плечо, притянул к себе, догадываясь и пугаясь. — Что с Семеном?

— Убит. — Возка громко всхлипнул. — Вчера умер в госпитале. Я не смог раньше к вам… Сейчас бегу и думаю: всем радость, а Семена нету. Ну, просто не могу! Нервы, что ли, расшатались! — сконфуженно добавил он, вытирая слезы рукавом пиджака.

— Да, нервы! — Логунов горестно усмехнулся. — Где он теперь?

— Под берегом лежит, где Лину Ланкову похоронили.

— Пойдем туда, Ваня! — позвал Логунов.

Коробов не ответил, уставясь в черную дыру под развалинами дома: из подвала выбирались фашисты.

Макс Дрексель шел впереди, горбоносый, исхудалый, обросший щетиной, в драной шинелишке и обшарпанных сапогах. Лицо его было обморожено: сизые пятна темнели на щеках и переносье под нахлобученным шлемом. Он заискивающе-виновато смотрел на русских огромными от худобы темно-голубыми глазами, силился улыбнуться — и не мог. Взгляд Коробова точно парализовал его. Когда этот русский схватился за револьвер, у Макса не появилось даже желания сопротивляться. Он только крикнул затверженное в последние дни:

— Рус, не стреляй голова, стреляй ноги! Миня дома жена, дети!

— Не стреляй! — крикнул и Логунов, хватая Коробова за руку. — Дорогой Ванюша, так дела не поправишь! Пошли!

Они поглядели, как фашисты, подняв руки, трусливо, бочком проходили мимо, и быстро зашагали вслед за бежавшим впереди Вовкой.

Что тут осталось от бывших заводских поселков? Сплошные груды щебня да развороченные подвалы, во мраке которых копошились, точно черви, недобитые гитлеровцы.

Голодные, вшивые, грязные, выползали они наружу, пачками сдавались в плен. Во многих подвалах, блокированных красноармейцами, слышались выстрелы, но это не были попытки к сопротивлению: матерые эсэсовцы расстреливали тех, кто хотел выходить, и стрелялись сами. Попадались гитлеровцы, сошедшие с ума.

Один бросается к подошедшей с берега танкетке, хватается за крышку люка, лопочет что-то, пытаясь взобраться наверх. Бойцы оттаскивают его. Он кричит, бессмысленно размахивает руками.

— До чего довоевались! Смотреть муторно!

Привлеченный восклицанием Логунова, Коробов оборачивается. У провала в разбитой стене сидит молодой эсэсовец, видно, только что выбравшийся из убежища. На испитом зеленовато-сером лице его резко выделяются распухшие губы такого неприятно красного цвета, словно с них содрана кожа… Фашист сидит, бессильно привалясь к развалинам, молча тычет пальцем себе в висок.

— Пристрелите, дескать, — догадался Логунов. — Вот кретин, у самого-то не хватает силы воли. Однако многие из них стреляются сейчас. И то: с чем они теперь пошли бы к своему народу?! Посмотри, Ваня, какие у этого губы, — ведь гитлеровцы ели всякую пакость в последнее время.

— Курт Хассе! Я Курт Хассе! — говорит немец.

— Шут с тобой, кто ты есть! После разберутся! — отвечает подошедший боец. — Поднимайся, не задерживай.

Он подталкивает Курта прикладом автомата, заставляет его встать в ряды покорно ожидающих пленных и один ведет их дальше. А все новые толпы появляются из-под земли, и фашисты, идущие впереди, держа в поднятой руке, как пропуск, листовку советского командования, спрашивают:

⇐ Предыдущая 54 55 56 57 58 596061 62 63 Следующая ⇒