Любовь сильнее Смерти 1 страница

Тезисы

1. Вступление. — Эпикур и эпикурейцы в вульгарном понимании. — Одна из причин ложного представления о сущности «эпикурейства».

2. Иерархия удовольствий. — Аристипп и Эпикур. — Идея времени в доктрине гедонизма.

3. Троякого рода желания. — Критика желаний с точки зрения трудности их исполнения и естественности их возникновения. — О счастьи и его доступности для всех без исключения.

4. Что такое «Сады Эпикура»? — От каких напастей охраняли ограды этих садов?

5. Отношение Эпикура к религии и освобождение им людей от «божеской напасти».

6. Каким образом Эпикур разбил «оковы Рока»? — Переворот, какой он внес в атомистическую теорию Демокрита. — Свобода воли, как учил о ней Эпикур и как учит о ней Анри Бергсон. — Отрицание детерминизма как физического, так и логического.

7. Освобождение от суеверий и осмеяние тройного верования стоиков: в провидение, фатальность и прорицание. — О «разумном несчастливце» и «неразумном счастливце».

8. Превозможение страданий мудрецом. — Значение, какое Эпикур придавал памяти в проблеме «атараксии» (безмятежности).

9. Отношение Эпикура к смерти и освобождение им людей от «страха смерти».

{95} 10. Мораль Эпикура и основа его этики. — «Заговор любви». — 289‑й рецепт счастья, непревзойденный в веках.

Доклад

Существует болезнь, при которой только очень выносливые люди не впадают в полное отчаяние от приступов боли. — Это, как ее называли в древности (да и сейчас еще называют), «Каменная болезнь» или «Cholelithiasis», которая характеризуется каменистыми отложениями в желчных путях.

Эта болезнь преследовала Эпикура до гроба и была тем мучительнее для него, что во времена Эпикура, т. е. в III веке до нашей эры, — не знали нынешних болеутоляющих средств.

Эпикур должен был чрезвычайно страдать от этой ужасной болезни и действительно, — как мы знаем из его собственных признаний, — мучился этой «каменной болезнью» как раз в то время, как проповедовал свою знаменитую философию эвдемонизма и создавал науку о счастье.

Мне бы очень хотелось, чтобы в продолжение разбора мною учения Эпикура перед вами неотступно стоял бы образ этого удивительного мученика, которого лишь по иронии судьбы представляют себе обычно благодушным «bon-vivant», ни о чем другом не помышляющим, как о культе наслаждения на манер Оскара Уайльда: — «Это эпикуреец», — говорят порой про прожигателя жизни, мечтающего лишь о «corpe diem», т. е. «лови, мол, момент наслаждения и пренебрегай остальным».

Нет ничего несправедливее и обиднее для светлой памяти Эпикура, чем такое злоупотребленье именем одного из скромнейших и мудрейших мыслителей древности.

{96} Невольно задаешься вопросом, откуда, каким образом могло создаться столь неверное и столь прочное в своей ошибочности представление об Эпикуре?

Возможно, что причиною этому то обстоятельство, что Эпикур был первым из греческих философов, который открыто заговорил об удовольствиях плоти (о «hedone tes sarkos»), как о чем-то положительном, и — более того — заговорил об удовольствии чрева, как о «начале и корне всякого блага» («arhe kai riza pantos agaton»).

Конечно — и это мы предвидим сразу, прикасаясь к текстам Эпикура, — он отнюдь не хочет утверждать, что наслажденье, доставляемое нам питанием, есть наивысшее наслаждение на свете! Ничуть! Но… «чревоугодие» как никак зародыш его, корень (riza) и основное начало (arhe), ибо от питания зависит обновление и поддержание данной нам жизни.

В этом моменте — в моменте начала иерархии удовольствий, иерархии наслаждений — заключается главный пункт расхождения между Эпикуром и Аристиппом, а равно и прочими гедонистами, которых к III веку до нашей эры расплодилось чрезвычайно много[92].

Аристипп, как известно, считал все удовольствия равноценными; одно наслаждение, говорил он, ничем не отличается от другого, и поэтому эпитет «приятный» (поскольку речь идет именно о подлинном наслаждении) не имеет сравнительной степени (т. е., мол или мы имеем дело с наслаждением, в настоящем смысле этого слова, или не с наслаждением: — «tertium non datur», т. е. промежуточного ощущения здесь не ищите).

{97} Эпикур взглянул на дело иначе: — вместо того, чтобы брать наслаждение со стороны его собственной сущности, подобно Аристиппу, т. е. не учитывая такой данности, как время, Эпикур стал рассматривать наслаждения в отношении их… последствий. И тогда получилась совсем другая картина! А именно картина иерархии наслаждений в зависимости от пользы или вреда (страдания), какое наслаждение влечет за собою.

Это очень важный момент! Ибо с той минуты, как наслаждение, вместо того, чтобы рассматриваться как непосредственная цель, оплодотворяется идеей времени («respice finem!» — т. е. имей в виду, к чему сие приводит), — доктрина наслаждения получает значение и характер доктрины пользы и более того: — доктрины счастья и даже более того: — доктрины благородства!

Счастье! учение о счастье! эвдемонизм! — вот новый элемент в гедонистической теории, который ввел в нее философ Эпикур!

Аристипп видел в жизни лишь разрозненные минуты наслаждения и как бы осколки счастья. Один Эпикур сумел построить это понятие во всей его целости и полноте!

Каким образом, спрашивается, это удалось ему сделать? Какой ряд наблюдений и умозаключений привели к тому Эпикура?

А вот какой: — «Между желаниями, — учил Эпикур, — одни природны и необходимы, другие природны, но не необходимы, третьи — и ни природны, и ни необходимы, а возникают под влиянием суетного взгляда. — Природны и необходимы те (желания), которые клонятся к облегчению какого-нибудь страдания, например жажды. Природны, но не необходимы те (желания), которые лишь разнообразят наслаждение, но не облегчают никаких страданий, например {98} страсть к тонким блюдам. — Наконец, ни природны, ни необходимы те (желания), которые имеют предметом статуи или венки» (т. е. тщеславные желания быть увековеченными в скульптуре или получить награду не в пример прочим).

Как легко догадаться, — из сравнения этих троякого рода желаний, — только тем из них, кои природны и необходимы (т. е. не влекут за собой страдания, в случае пренебрежения ими), должен повиноваться рассудительный человек. — Тщеславные желания — тому учили еще Сократ и Платон — должны быть, разумеется, всегда подавляемы. — Относительно же желаний, занимающих среднее место между крайними полюсами, Эпикур учил, что удовлетворение их или неудовлетворение есть дело практической мудрости.

Здесь Эпикур советует принять во внимание, что почти всякое удовлетворение желаний сопряжено с некоторыми усилиями и, во многих случаях, довольно тягостными усилиями, порою даже с настоящим трудом, с излишним напряжением воли и мускулов, одним словом — со страданием! т. е. удовлетворение желаний сопряжено как раз с тем самым, что, по мнению Эпикура, — вопреки доктрине стоиков — желательно всячески избегать! можно сказать даже: избежание чего составляет основное желание каждого человека и притом желание вполне естественное.

Предположим, — у меня возникло желание подняться на гору. Усилия, которые я должен буду употребить, будут оказывать совсем различное влияние на мое удовольствие в зависимости от того, гимнаст я («спортсмен», скажем мы теперь) или нет.

Допустим, однако, что добравшись до вершины горы, я непременно буду испытывать удовольствие, каких бы усилий и страданий оно мне ни стоило!

Что, однако, получится, если вместо того, чтобы брать за цель восхождения на гору, и сопряженное с {99} ним удовольствие, — взять за цель совокупность всех настоящих и прошлых удовольствий, т. е. счастье целой жизни? — Не придется ли, — спрашивает Эпикур, — для достижения такой цели, потратить сумму усилий, т. е. страданий, превышающую всю сумму преследуемых удовольствий? Покроет ли когда-нибудь прибыль трату?

И вот, чтобы сделать счастье доступным всем людям, Эпикур увидел себя вынужденным исключить из понятия «счастье» все то, что слишком трудно, слишком тягостно достигается на свете, как то богатство, роскошь, почести и власть.

Это было тем более последовательно со стороны Эпикура, что природа, как он заметил, — более предусмотрительна, чем наши измышления, и никогда не возбуждает желаний, которых она не может удовлетворить. А с природой надо быть в полном согласии.

«Дайте Эпикуру ячменного хлеба с водою, и он тогда готов “поспорить о счастье с самим Зевсом”!» — так шутили поклонники этого наставника, разгуливая «в садах Эпикура». — Их жизнь, — свидетельствует историк Диоген Лаэртский, — была исключительно проста и воздержанна. Это был пример, — можно сказать, — преднамеренной бедности.

Но из этого никак не следует, чтобы эпикурейцы пренебрегали хорошими вещами из принципа! Они были только умеренны в их потреблении, не придавая им большего значения, чем следует, и помятуя о последствиях неумеренности. — Вот почему, — по словам того же Диогена Лаэртского, — «небольшой бокал вина вполне удовлетворял их; а, за неимением оного, они довольствовались простою водой…» — В письме к своему другу, Эпикур просил его: «Пришли мне цитерского сыра, чтобы я мог иметь хорошую пищу, когда захочу». (Надо думать, сыр с о. Цитеры дольше сохранялся в ту пору, {100} чем другие сыры.) — Если в этом видеть грех «гурманства», надо согласиться, что он был ничтожных размеров!

«Сады Эпикура»… Что такое «Сады Эпикура», о которых создалась целая легенда?

Эти сады возникли из непонятной для современников Эпикура любви его к природе, которую он ценил, в ее сельской прелести, неизмеримо больше, чем кто бы то ни было в античное время! (Не забудем, что понятия «пейзаж», «ландшафт» возникли в истории живописи лишь к XVI веку!)

Эпикур предписывал — по словам Плиния младшего — жить в природе и согласно ее велениям! предписывал мудрецам жизнь полей, «рустическую жизнь» и первый тому подал пример, перенеся деревню в город, где разбил чудесные сады в предместий Афин.

Здесь, в этих прославленных ныне садах, он спасался от сплетен и суетни «агора», от политики, от всякого рода площадных соблазнов, о которых не желал даже слышать, говоря, что всякое желание, не имеющее опоры в природе, должно быть подавлено.

Это был несомненно оригинальный человек своего века!

«Никогда не хотел я, — говорил Эпикур, — нравится толпе; ибо то, что я знаю, не подходит к ее вкусу, а что подходит к ее вкусу, того я не знаю».

Да и в самом деле! — что за нужда философу в толпе? — «Каждый из нас представляет собой для другого достаточно обширную аудиторию», — говорил Эпикур, а за ним и Сенека.

Идеальной же аудиторией было собрание в «Садах Эпикура», за оградой которых его последователи чувствовали себя недосягаемыми для всех напастей в этом мире! — А таковых, как всем нам известно, отнюдь не мало!

{101} Главным же среди этих напастей Эпикур считал 1) языческих богов; 2) Рок, тяготеющий над нашей свободой, в виде неизбывного закона необходимости и предустановленности; 3) всякого рода суеверия, отравляющие наше существование; 4) всякого рода страдания и, наконец; 5) смерть, или вернее страх смерти.

От всех этих напастей, от всех этих зол спасало благостное учение Эпикура, за что он и был навеки прославлен в веках как один из величайших благодетелей человечества.

Я начну, говоря об этих «напастях», с отношения Эпикура к богам и к религии античной эпохи.

Религия предавала тогда человека на милость могущих, капризных владык, — тем более страшных, что они были невидимы, тем более непобедимых, что удары их были порой неожиданны. Что мог предпринять человек против этих призраков, которыми религия наполнила мир? — Ничего. Одним только богам было под силу дать счастье человеку или отнять его у него! Человек казался ничем; боги — всем! оставалось только им подчиняться, склонятся перед ними и вымаливать себе блага, пытаясь тронуть их своей покорностью.

Правда, еще киренейцы, во главе с Теодором и Эвчемером, нападали на языческих богов! Но они воображали сокрушить их бытие… логикой (другого оружия против богов у них не было)! но, как мы знаем хорошо, — одной только логики, да еще в форме оскорбительного безбожия, никогда не было достаточно для искоренения того, что по самой сущности своей, иррационально, а отчасти и иллогично, т. е. никак не поддается именно логике.

Эпикур освободил людей от «божеской напасти», т. е. от вечного страха перед богами, не тем, что сокрушил их самих, сокрушил их бытие, а тем, что сокрушил слепое верование в них!

{102} «Нечестивец не тот, — сказал Эпикур, — кто ниспровергает богов толпы, а тот, кто прилагает к богам понятия толпы».

По понятиям толпы, богам — только и заботы, что вмешиваться в жизнь людей и проявлять в ней свой произвол, наподобие какого-нибудь безответственного тирана!

Это — поистине вульгарное, т. е. невежественное представление о богах! И чтобы показать, что мир наш и наше бытие возможны без малейшего вмешательства высших существ, — Эпикур нашел тому отличный довод в существовании… зла.

Вот вам аргументация Эпикура в том виде, в каком ее приводит Лактанций:

«Либо божество хочет упразднить зло и не может; либо оно может, но не хочет этого; либо оно ни может, ни хочет этого; либо оно может и хочет этого; — Если оно этого хочет и не может, — оно бессильно, что не подобает божеству; если оно может и не хочет этого, — оно завистливо, что также не может приличествовать божеству; если оно этого ни хочет, ни может, — оно одновременно и завистливо, и бессильно и, следовательно, не есть божество; если оно и может, и хочет этого, — что одно и подобает божеству, — откуда тогда берется зло? Или почему божество не упраздняет его?»

Таким образом, тот, кто допускает Первопричину, — тому остается лишь одно объяснение происхождения зла: — перенести его в эту самую первопричину! но это было бы чистейшим reductio ad absurdum!

Из того, однако, что нет Первопричины, нет Зиждителя, в их вульгарном понимании, вовсе не следует, по Эпикуру, что вообще нет богов. Первоначальная идея о существовании богов совершенно правильна и кажется запечатленной в душе каждого самой природой. Однако в этой идее, если поразмыслить {103} хорошенько, нет места богу, как Зиждителю. Это лишь вследствие неумения (при нашем несовершенном знании) проникнуть в причины естественных явлений, люди вздумали, — по мненью Эпикура, — вовлечь богов в мировую сумятицу явлений. Мол, раз непостижимо, откуда берутся молния и гром, — значит они божественного происхождения. Бог толпы, в этом смысле, мало чем отличается, на взгляд Эпикура, от бога трагических поэтов: это все тот же «deus ex machina». Но мир куда более тонкий механизм, чем тот, что нам показывают грубые трагики, которые, не находя естественной развязки пьесы, прибегают к искусственному спуску бога с потолка на машине.

Настоящие боги не станут заниматься таким вздором, как вмешательство в трагедию, которую «ломает» невежественная толпа на вселенских подмостках. — Атрибутом божества, — говорит Эпикур, — служит высочайшее счастье, т. е. нечто такое, что абсолютно чуждо всякой заботе, всякого попеченья, всякого усилия. — Боги Эпикура живут в полном отчуждении от мира вещей как примерные для нас идеалы, идеалы эпикурейского совершенства, которым надо поклоняться без малейшего страха перед ними.

«О, что за зрелище! — воскликнул восхищенный Диоклес, увидев знаменитого философа в храме. — Я никогда не понимал так хорошо величие Зевса, как с сей минуты, когда увидел коленопреклоненного Эпикура».

Цицерон, Посидоний и другие философы считали Эпикура «замаскированным атеистом». — Возразить против этого взгляда не так-то легко, если иметь в виду, что атеизм атеизму — рознь! Что в конечном счете и буддистская религия может быть сведена к атеизму!

А вот что те же Цицерон, Посидоний и прочие философы называли Эпикура «ханжой», — это уже чистейшая напраслина! Ибо Эпикур преклонялся перед {104} богами не из ханжества, а, как заметил Ланге (в своей «Истории материализма»), ради того, что поклонение богам настраивало гармонично душу: «ведь эти боги представлялись идеальным воплощением эпикурейства». Каково бы ни было, в конечном счете, отношение Эпикура к религии, — одного нельзя отрицать: он освободил своих последователей от страха Божия, освободил их от божеской напасти, не дававшей им покоя, и этим одним уже заслужил, а их глазах, всемирную благодарность и прозвище «Освободителя».

Но, кроме «божеской напасти», были еще немалые, от которых следовало, во имя атараксии (т. е. во имя безмятежности духа) освободить бедное человечество.

Боги, в те далекие времена, хоть и почитались властителями над людьми, — сами были подчинены высшей, чем их божеская власть, силе, — той страшной слепой силе, которая называлась Роком, и которая, сковывая нашу свободу, обуславливает тем самым неизбывность уготованной нам доли.

Вот от этой-то «напасти», — еще с большим рвением, чем от «божеской напасти» — и пытался освободить людей Эпикур, прозванный за это «новым Титаном».

«Уж лучше было бы, — говорил он, — верить в басни о богах, чем отдаться в рабство фатальности физиков. Басни оставляют все же надежду склонить как-то богов, воздавая им почести; но нет никакой возможности склонить необходимость».

Как вы видите, — Эпикур живо осознал то глубокое влияние, какое оказывает на нас концепция детерминизма, тем более, что соперничавшая с его школой — школа стоика Зенона, — базировалась как раз на этом универсальном сцеплении причин и следствий, а школа Демокрита (учителя Эпикура) утверждала, {105} без обиняков, что «все в мире происходит в силу необходимости».

Или абсолютное могущество вечных богов или абсолютное могущество вечных законов! — «Куда ни кинь — все клин!», т. е. отовсюду грозит одинаковая помеха счастью!

Как же удалось Эпикуру найти начала, способное разбить оковы Рока и препятствующее причине следовать за причиной до бесконечности?

Здесь я должен коснуться атомистической теории Эпикура, хотя бы одним только краешком — полное изложение этой теории заняло бы время отдельного доклада!

Эпикур внес в учение Демокрита очень важное «новшество». — Демокрит смотрел на всякое движение, как на результат рокового удара и не менее рокового отскакивания атомов.

Эпикур же увидел в ударе лишь конечное следствие предшествующего движения, начало коего лежит в тяжести, в весе.

В силе тяжести Эпикур видел причину движения куда уже менее материальную, по сравнению с роковым ударом, — и более самопроизвольную.

Но этим Эпикур не удовольствовался в своем стремлении «разбить оковы Рока», — по той простой причине, что ведь сила тяжести имеет строго определенное направление, — по линии, которая роковым образом подчинена математическому закону. — Атомы, стало быть, увлекаемые силой тяжести, увлекаемые своим весом, должны вековечно пребывать в раз начатом движении, пока какая-нибудь другая сила не отклонит их внезапно от предначертанного пути.

Но где отыскать такую силу?

В нас самих, — отвечает Эпикур, — распознавший в каждом из живых существ два вида движения: вынужденное и самопроизвольное.

{106} «Не видите ли вы, — спрашивает Лукреций (этот я бы сказал евангелист Эпикура), — не видите ли вы, что горячность рысака не может унести его так же мгновенно, как того хотелось бы его духу?.. И это потому, что масса материи всего тела должна быть собрана и распределена по всем членам, чтобы тогда уже, будучи собранной, она могла поспеть за порывом духа».

Чтобы оценить гениальность этих строк, предвосхищающих слова о воле Анри Бергсона, я процитирую из книги французского философа «Время и свобода воли» такой отрывочек: «Между идеей и действием помещается целый ряд заметных промежуточных звеньев, совокупность коих принимает для нас форму sui generis, называемую “чувством усилия”. Но переход от идей к усилию, от усилия к акту до того непрерывен, что невозможно сказать, где кончается идея и усилия и начинается акт».

От фактов, доступных наблюдению, Эпикур переходит, индуктивным путем, к рассмотрению всей вселенной.

Ничего не бывает без причины! — рассуждает он. — Поэтому сила, которую мы носим в себе, должна иметь свою причину в зачатках вещей, в «семенах жизни», т. е. в атомах, где, — кроме удара и тяжести, — Эпикур открывает еще третью причину движения, от которой и исходит прирожденная нам «libera voluntas», т. е. воля.

Атом — по учению Эпикура (развитому Лукрецием в его «De natura rerum») — совершенно произвольно, т. е. «sponte sua» отклоняется от неизменной линии, которая как бы олицетворяла собой для Демокрита самое необходимость, и при этом «отклоняется» без малейшего вмешательства посторонней силы.

После этого, чтобы объяснить себе происхождение вселенной, нет больше никакой нужды прибегать {107} к «deus ex machina». — Пространство бесконечно, число атомов бесконечно, раскрывающееся перед ними время тоже бесконечно! — С этими 3‑мя бесконечностями можно создать, по мнению Эпикура, решительно все, что угодно! И самопобудительная сила «отклонения», присущая каждому атому, вполне достаточна, чтобы организовать всю наше вселенную.

Отсюда именно — из этой произвольности движения атома, из этой его замечательной способности «отклонения» (пусть хотя бы на мельчайшую, на едва уловимую долю!) ведет свое начало свобода человека и избегается гнетущая необходимость Рока.

Эпикур отрицал не только физический детерминизм, но равным образом и логический детерминизм, который опирался на аксиому, что из двух противоречащих друг другу предложений одно, по необходимости истинное, а другое ложное. — Применяя эту аксиому в отношении будущих действий, стоики утверждали, что по необходимости оказывается истинным или ложным предложение о том, совершу я или не совершу такой-то поступок, откуда стоики заключали, что и самый поступок необходим.

В противоположность стоикам, согласно Эпикуру, ни одно из двух противоречивых предложений, относящихся к будущему, не может почитаться истинным! п. ч. если бы одно оказалось истинным, то можно бы безошибочно предвидеть решения свободой воли, да и самая свобода воли была бы уничтожена. — Предложение «Эпикур будет жить завтра» не есть истинное в настоящий момент, но оно… может стать истинным.

Таким образом, известная контингентность находится, по мнению Эпикура, в основе всего сущего и даже истина вытекает из нее.

После этого рушится сама собой одна из древнейших наук в мире: наука прорицания, которую бесстрашный Эпикур отверг как чистейшее суеверие.

{108} До Эпикура философы не только верили в силу Рока, но были прямо-таки убеждены в ее существовании и, — так как все вещи связаны друг с другом и направлены к одной и той же цели, — полагали, что «вдохновенной душе доступно предвидение будущего, доступно прорицание о нем, на основании самых ничтожных на вид явлений».

Особенно, в этом суеверном воззрении, «оскандалились» (если можно так выразиться) почтенные стоики: нам известен целый отрывок из «De natura deorum» Цицерона, где ученик Эпикура — Веллеус — бесстрастно осмеивает тройное верование стоиков: в предвидение, фатальность и прорицание.

В этом памфлете на стоиков Веллеус, не без основания, спрашивает, какую ценность можно придать философии, которая, как невежественные старухи, полагает, что все в мире совершается в силу Рока? «Следуя за вами, — говорит Веллеус стоикам, — мы сделаемся до того суеверны, что станем почитать ауспициев, авгуров, вещунов! будем благоговеть перед всякими оракулами и пророками!»

«Но мы избавлены Эпикуром от всех этих ужасов и предоставлены собственной свободе!» — таково заключение этого замечательного памфлетиста.

Да! и впрямь! — Эпикур исторгает (по выражению Лукреция) свободу из оков Рока! — исторгает ее для всех, видя в свободе существенное условие счастья и противопоставляя ее фортуне или случаю.

Для Эпикура, в сущности говоря, не существует вовсе «случая», в его расхожем понимании: случай отнюдь не значит полное отсутствие причины, ибо, как учил о том Эпикур, ничто на свете не совершается без причины и из «ничего» ничего и не происходит. Случай, по учению Эпикура, это лишь форма, в какой нам раскрывается самопроизвольность, присущая атомам. Когда эта «форма» принимает вид {109} враждебной нам «фортуны», — нужно только одно: предохранить свою свободу от возможного урона!

В конце концов фортуна это не такая уж неизменная и непобедимая сила, как Рок (в его вульгарном представлении)! и есть нечто гораздо лучшее, — говорит Эпикур, — чем надежда на случай, которым можно бы исправить другой: это — рассчитывать на самого себя и на все, что от себя зависит!

Небесполезно заметить, что будучи совсем маленьким, Эпикур ходил с матерью, промышлявшей магией по домам, где чаяли склонить к себе фортуну путем разного рада очистительных и заклинательных формул. Посвященный таким образом в закулисную сторону суеверия, Эпикур с юности преисполнился к нему отвращением, как к истинной помехе счастья; а когда возмужал, стал учить что «фортуна и случай так мало владеют мудрым, что лучше быть разумным, несчастливцем, чем неразумным счастливцем».

И в самом деле! — «разумный несчастливец» счастлив на поверку благодаря свободе, обретенной им ценою отказа от суеверного взгляда на случай. А «неразумный счастливец» всегда под ярмом суеверных представлений, побуждающих его к заклинательным актам, несовместимым со свободой, — этим существенным условиям счастья.

Да и сама — на взгляд Эпикура — фортуна не прибавляет к сумме счастья никакого блага и никакого зла, а лишь дает начала великих благ и великих зол («tas arhas ton megalon agaton, e kakon»). — Другими словами, фортуна дает мудрецу лишь более или менее годные инструменты; а мудрец — этот «кузнец счастья» — уже сам, исправляя изъяны «инструментов случая», пользуется ими в нужном ему направлении.

Особенное значение, как известно, в этой работе «кузнеца счастья», Эпикур придавал памяти.

{110} «Для мудреца, (говорил он) который умеет вспоминать, — настоящее не содержит страданий, будущее не внушает опасений, прошедшее не вызывает сожалений». — Пусть случай поразит мудрого самыми ужасными несчастьями, — он останется свободен, независим, безмятежен! Он даже обратиться к той же фортуне, что причиняет ему в данный миг столько зла: он восстановит в памяти благо, коим фортуна наделила его некогда, и заранее «завладеет» благами, которые сулит она в будущем.

Фраза! — скажет скептик.

Нисколько! Ибо, как известно, Эпикур не только преподал учение об атараксии (т. е. безмятежности духа), но, во время своей тяжкой и мучительной болезни, дал пример ее, настолько славный, что сами стоики стремились подражать ему.

«Следуй Эпикуру! — обращается Марк Аврелий к самому себе в своих “Мыслях”, — Следуй Эпикуру, — Эпикур говорит: во время моей болезни я ни с кем не беседовал о страданиях моего тела, никогда не говорил я о них с теми, кто приходил проведать меня. Всегда рассуждал я о своем обычном предмете — о природе вещей… Следуй Эпикуру!» — повторяет Марк Аврелий в заключение.

Последнее письмо Эпикура, написанное незадолго до смерти, гласит: «Гермарку от Эпикура привет! Когда я писал тебе это, я переживал счастливый день, который вместе и мой последний день; меня преследовали такие муки, что ничего кажется нельзя было прибавить к их силе. Но страданиям тела противопоставил я радость духа, исходившую от воспоминания о моих открытиях…»

Это письмо один из удивительнейших образцов непоколебимой стойкости духа!

«Есть что-то величественное, — говорит Гюйо в своем труде о “Морали Эпикура”, — в этом настойчивом {111} стремлении восторжествовать над страданием, в этом последнем призыве к прошлому, чтобы вознаградить себя за муки настоящего, в этом отчаянном утверждении счастья жизни перед лицом смерти».

Эпикур был чужд страха перед смертью по той же причине, по которой он был совершенно чужд каких бы то ни было суеверий.

Смерть и суеверие! Есть ли какая-нибудь связь между этими явлениями?

В древнем мире она была самой тесной.

«Суеверие, — говорит Плутарх, — связывает со смертью образ бессмертных зол». Исчерпав все муки, при жизни, суеверный грек был уверен, что после смерти его ждут мучения еще тягчайшие и притом бесконечные. Преисподняя рисовалась суеверному воображению как место сплошного ужаса, где черная ночь кишит страшными призраками, где царит безмерная тоска по солнечному свету, о котором издевательски напоминает разве что пылающие огненные реки!

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒