Annotation 9 страница

Говорили, что охранники погрузились в свою серую моторку и сбежали, оставив ссыльных без присмотра. Так и было: когда il conte отправился к ним, чтобы приказать восстановить порядок на острове, охранники исчезли.

Всю ночь большие серые корабли подплывали к берегу Сицилии и выгружали людей, маленьких, словно рисовые зернышки. Когда наступил рассвет, произошло еще одно чудо: корабли, диковинными зверями сгрудившиеся у Сицилии, снова пришли в движение и направились к горизонту.

Наутро было слышно лишь отдаленное грохотание, означавшее, что inglesi и americani прорвались вглубь Сицилии. Марии-Грации ничего не оставалось, как открыть бар, что она и сделала. Подняв жалюзи, она увидела толпу соседей, с нетерпением ожидавших новостей из единственного на острове радиоприемника.

Все утро, под грохот артиллерии, Мария-Грация обслуживала многочисленных посетителей бара. Однако по радио так ничего и не передали, как будто там никто не ведал о сражении у берегов Сицилии. Даже Пина, придя после уроков из школы, ничего не смогла разобрать: дикторы Би-би-си сегодня слишком частили, да еще помехи были особенно сильными.

Вот такие дела творились на острове, когда случилось явление человека из моря, единственным свидетелем которого стала Кончетта.

Возбужденная стрельбой и грохотом, Кончетта бродила по острову в поисках подходящего пункта наблюдения. К полудню она добралась до самой дальней оконечности Кастелламаре, где кустарники спускались к пещерам. Солнце уже давило ей на плечи, и она укрылась в ближайшей расщелине. Пещеры никогда не пугали Кончетту: она знала про странные рыдания, но ни в какие глупые греческие привидения не верила.

Был полдень, апатичное море сверкало на солнце, лишь легкая рябь тревожила его покой. Сицилия маячила вдалеке размытой тенью, дымкой над водой. Как бы ей сейчас пригодился бинокль вроде тех, что были у мальчишек из Balilla! Какой же чудесный грохот и дым был на рассвете!

Кончетта толком не понимала, что такое война, но ей определенно нравился весь этот шум и хаос. Они отвечали ее восприятию окружающего мира. Она всегда относилась ко всему настороженно, с опаской. Шесть лет все только и делали, что окропляли ее святой водой да осеняли крестом. Ее везде подстерегали благочестивые старушки, размахивавшие образами святой Агаты, папаша запугивал четками, а она всего лишь хотела, чтобы ей позволили бегать на свободе! Для Кончетты внешний мир был скалой в туманной дымке моря, и ей не приходило в голову, что все это должно иметь какой-то смысл. Она не знала, сколько ей лет и как называются другие острова, и была согласна со своей матерью в том, что звезды и морские приливы – такая же загадка, как и ее болезнь. Мир – это про что читают в книжках умные люди вроде директрисы Веллы и il conte, и этот мир ее не касался.

Но сейчас что-то возникло вдалеке на морской глади, и Кончетта почувствовала легкий холодок. Она пригнулась у входа в пещеру, маленькая, невидимая, и стала ждать.

Сначала это казалось провалом между волнами, чернотой. Крошечная точка – может, снулая рыба или пустая бутылка. Но вот она увеличилась и теперь походила на корягу. Никто, кроме Кончетты, не видел, как непонятное нечто приближается. Темный предмет медленно поднимался на каждой волне, исчезал, появлялся вновь. Иногда он вроде бы распадался на две половины, а то поднимался в знойном мареве, как будто парил в воздухе. Один раз он выбросил щупальце, словно пытаясь дотянуться до чего-то. И тут девочка с ужасом поняла, что нечто – живое. А иначе разве могло бы оно совершать все эти странные движения, извиваться, как умирающая медуза?

А когда нечто подплыло поближе, она увидела две руки, которыми существо двигало вполне ритмично, перемещаясь в воде. Когда существо было в нескольких метрах от берега, у скал, которые местные рыбаки называли Морте делле Барке, оно остановилось и стало качаться на волнах – вверх-вниз, вверх-вниз. Потом вскинуло руку и приподнялось над водой с тревожным невнятным криком.

Зачарованная Кончетта выползла из пещеры. Она поняла, что морское существо увидело ее и подавало ей сигналы. Руки Кончетты повисли словно плети. Она ощутила в горле странный привкус, как от касторки, которую ее папаша втирал в прилавок. Этот привкус всегда предшествовал припадку. Вот только сейчас она знала, что это вкус страха. Морское существо постепенно продвигалось через прибой, приблизилось к камням. Волны то прибивали его ближе к берегу, то откатывали назад в море, пока наконец его не выбросило на треугольную скалу, которую называли Канетто. За эту скалу существо с отчаянием уцепилось. Прикрыв ладонями глаза, Кончетта исподтишка разглядывала его. Морское существо походило на мужчину с худыми плечами, впалой грудью, длинными, как у обезьяны, руками и лицом бледным, точно ricotta.

Пальцы на ногах Кончетты напряглись от желания пуститься наутек. Существо, собрав последние силы, сползло с камней и опять погрузилось в воду. Оно пару раз исчезало под водой, пока его ноги не нащупали мягкий песок в непосредственной близи от берега. Оно нетвердо, пошатываясь, выбралось из моря и прохрипело:

– Хе! – И еще раз: – Хе!

Затем последовал поток невнятицы. Существо было одето в зеленую одежду, в руке держало винтовку, отчаянно махало другой рукой и продолжало хрипеть что-то непонятное.

– Salve, signore[48], – пролепетала Кончетта. Она уже почти не сомневалась, что существо было человеком, а не животным.

Девочка вдруг почувствовала, что припадок отступил, а вместе с ним и раскаленное сияющее небо уже не так давило, и жара будто притихла. Страх ее растворился.

Маленькими шажками Кончетта приблизилась к лежащему на песке мужчине, опустилась на колени подле него. У мужчины были желтые волосы, как шерсть у собаки или кошки. Кожа такая тонкая, что местами проступала синева. Или, может, он просто очень сильно замерз. Откуда-то текла кровь, пропитывая песок. Из тени выполз крошечный краб и начал копать ямку в этом месте, двигая клешнями, как старуха за вязанием.

– Ты кто? – спросила Кончетта.

– Вилью хелпми, – прохрипел мужчина. – Вилью хелпми гоугетелп пленвентдаун.

– Говори как следует, – строго велела Кончетта. – Говори на диалекте или на итальянском. Дай я посмотрю твое плечо. Я видела, как лечит доктор Эспозито.

Но мужчина издал вопль и оттолкнул Кончетту, продолжая бубнить тарабарщину.

– Я не смогу тебе помочь, если не будешь говорить как следует, – рассердилась Кончетта.

Человек вдруг заснул. Убедившись, что он крепко спит и не собирается ей ничего больше говорить, Кончетта поднялась и направилась в сторону города.

Кончетта пробиралась через заросли опунций, по известным только ей одной тропинкам, и в начале третьего вышла к площади. В этот час все жалюзи были закрыты. Не было видно даже отца Игнацио. Кончетта поднялась по ступенькам «Дома на краю ночи» и толкнула вращающуюся дверь. В углу над радиоприемником дремала старая Джезуина. Докторская дочка сидела за стойкой с толстой книжкой, прислонив ее к кофейному агрегату, под потолком вяло крутил лопастями вентилятор.

– Кончетта пришла, – как обычно объявила Мария-Грация, отчего Кончетта всегда чувствовала себя важной персоной.

Кончетта вытянулась во все четыре фута своего роста и сказала:

– Там человек. Он спит около моря. Пойдемте скорей туда, синьора Мария-Грация.

Мария-Грация уронила книгу на стойку.

– О боже! – воскликнула она. – Ты нашла мертвеца.

– Нет, он вышел из моря. Он в зеленой одежде. Волосы у него, как у собаки Маццу, странные желтые волосы, и лицо белое, как ricotta.

Докторская дочка встала:

– Где ты оставила его, Кончетта?

– У Морте делле Барке, около пещер. – Кончетта подумала с минуту, вспоминая, все ли она рассказала Марии-Грации. – У него идет кровь. И винтовка.

Издав всхрап, проснулась Джезуина.

– Что такое? Человек с ружьем? Ойее, это вторжение! – С ошеломительным проворством старуха вскочила и выбежала из бара.

– Пойдем, – сказала Мария-Грация. Она взяла Кончетту за руку и перевернула вывеску на дверях бара «Закрыто». – Лучше тебе поскорей повторить все это моему отцу, пока Джезуина не разнесла новость по всему острову.

Днем Амедео частенько спал на протертом плюшевом диване у себя на чердаке. В последнее время он погружался в сон все глубже, оставаясь на диване все дольше, и ему все труднее было возвращаться к реальности. Часто он просыпался, когда солнце уже совершило свой путь над островом и наступало время сумерек. Но сегодня он едва успел закрыть глаза, как его буквально выдернули из сна. Его трясла дочь, а рядом стояла Кончетта, дочка Арканджело, босая и чумазая, в некогда белом платьице, просвечивавшем на солнце, ноги ее были в песке.

– Что такое? – спросил он, не скрывая недовольства.

Кончетта принялась что-то путано рассказывать о каком-то призрачном бледном человеке, явившемся из моря, одетом в зеленое и с волосами как солома…

– Он ранен, – сказала Мария-Грация. – Возможно, ему нужна твоя помощь, папа.

– И он говорит на странном языке, – добавила Кончетта, которая только что вспомнила этот факт. – Непонятный язык. Типа: вилю хелпи вилю хелпи.

Окончательно проснувшись, Амедео сел и посмотрел на дочь:

– Кто-нибудь еще знает об этом?

– Только я, – слегка раздувшись от важности, сказала Кончетта.

– И Джезуина, которая все слышала, – добавила Мария-Грация.

Амедео достал свой саквояж, который всегда держал наготове. Уложил в него дополнительно тампонов, бинтов и драгоценную ампулу с морфием, у которой давным-давно истек срок годности, но это было намного лучше, чем ничего, если человеку действительно плохо.

– Надо позвать с собой несколько человек. Отца Игнацио и пару крепких рыбаков – Бепе и сестру Тото, Агату. Мария-Грация, захвати три чистые простыни – вдруг придется его нести.

Мария-Грация кинулась в спальню братьев, сорвала простыни с их кроватей.

Втроем они прошли через весь город и постучали в двери к священнику. На затихших улицах царили цикады и зной. Отец Игнацио собрался в одно мгновение, и вместе они разбудили Бепе, племянника Риццу. Он тоже откликнулся сразу же, высунувшись из окна.

– Раненому нужна помощь, – крикнул Амедео. – Нам понадобятся люди, чтобы перенести его. Пойдешь с нами?

Голова Бепе исчезла, они услышали, как он спускается по лестнице. Когда он вышел, отец Игнацио взял его за плечо.

– Это иностранный солдат, – тихо сказал священник. – Мы не знаем, как отнесется il conte и городской совет к тому, что мы ему помогаем, но мы все равно это сделаем. Если ты предпочитаешь не вмешиваться, тогда лучше возвращайся обратно.

Бепе кивнул и вернулся в дом, но тут же появился снова, на плече у него висело ружье. По дороге из города они зашли за Агатой-рыбачкой. Агата не спала, сидела под вьющейся бегонией в саду и плела новую сеть, рядом растянулся ее пес Кьяппи. Она внимательно выслушала и встала. Кончетта обычно опасалась Кьяппи, но только не сегодня. Сегодня она проигнорировала его злобное сонное рычание и сказала:

– Я знаю короткий путь.

– Тогда веди нас к пациенту, Кончетта, – велел Амедео.

Кончетта повела их своей тайной тропкой, через кактусы, мимо ограды виноградника Маццу и вниз по крутому склону к пещерам. Доктор, священник, Мария-Грация, племянник Риццу Бепе и Агата-рыбачка гуськом следовали за ней.

Это был самый великий день в жизни Кончетты.

Чужестранец лежал на боку под палящим солнцем, рядом на песке темнело большое пятно. Разорванную рубашку трепал ветер, обнажая рану на плече, из которой ритмично вытекала кровь. Мария-Грация держалась сзади, пока ее отец проверял пульс и дыхание раненого, ощупывал его руки и ноги. Затем он велел перетащить солдата в тень пещеры. Мария-Грация, сама не зная почему, так и стояла в стороне, не пытаясь помочь. Амедео опустился на колени около раненого и принялся снимать с него форму.

– Padre, дайте мне тампоны и йод, – велел он отцу Игнацио. – И достаньте морфий, если вдруг он срочно понадобится. Это из самых последних запасов. Кто сможет разговаривать с ним по-английски? Мария-Грация?

– Нет, – испуганно ответила девушка. – Я не сумею.

Солдат очнулся и со стоном повернулся на спину.

– Мариуцца, иди сюда и держи его голову. Смотри, чтобы он не ворочался, пока я бинтую его.

Мария-Грация нехотя приблизилась, тоже встала на колени и обхватила руками голову чужестранца. На ощупь его волосы напоминали волосы ее братьев, все в песке и теплые, как у Аурелио после купания. Она посмотрела на его лицо, оно было вовсе не такое страшное, как она думала. Ясное, красивое и совсем молодое. Мария-Грация помогла стащить с него остатки рубашки, из кармана которой выпал тяжелый металлический диск. Кончетта в восторге схватила его:

– Что это? Можно я это возьму? Это из Америки?

– Я не знаю, cara. Верни это владельцу. Может быть, его страна дала ему это за храбрость, как медаль, которую il duce вручил Флавио, и тогда она, наверное, дорога ему.

Раненый протянул руку.

– Вот видишь, он хочет, чтобы ее вернули, – сказала Мария-Грация. – Пусть он ее подержит, вдруг ему от этого станет легче.

Кончетта вложила медаль в ладонь иностранца, но он продолжал тянуться к чему-то, пока наконец не схватил руку Марии-Грации. Та отпрянула, но чужестранец не отпустил ее. И не отпускал, пока Амедео обрабатывал его рану.

Кончетта тем временем сбегала в пещеру и вернулась с белым прозрачным камешком. Она положила его в карман мокрой рубашки, а медаль повесила себе на шею.

– Вот, – сказала она. – Честный обмен. Пусть у него будет камешек на счастье, а это останется у меня.

– Он будет жить? – спросила Мария-Грация, после того как раненого перебинтовали и священник смочил ему губы водой, принесенной из источника Маццу.

Амедео, который никогда не отвечал на этот вопрос, пока пациент не оказывался вне опасности, отер носовым платком лоб.

– В любом случае его надо перенести с этой жары в дом.

– Он с севера, там у них вечный снег, – сказала Агата-рыбачка. – Жара может и убить его.

– Расстелите простыни, – распорядился доктор. – Вы двое – Агата и Бепе – встаньте в головах, вы сильнее, а мы с Игнацио понесем за ноги.

– Посмотрите туда, – пробормотал священник. – Явилась бригада городских неприятностей в черных рубашках. Осторожно, dottore!

И правда, по пляжу к ним приближалась небольшая процессия – il conte, бакалейщик Арканджело и двое земельных агентов il conte.

– Господи, помилуй нас, – произнесла Агата-рыбачка. – Простите меня, padre, но если Арканджело начнет говорить, то мы не уйдем отсюда до конца войны. Пошли скорей.

Они заторопились, но процессия фашистов угрожающе приближалась по песчаному пляжу. Il conte заступил им дорогу. Пот капал у него с носа.

– Что это? Вражеский солдат! Схватить его! Члены городского совета сейчас будут здесь, синьор Эспозито, и вам придется отдать его нам.

Доктор промолчал, но развернул импровизированные носилки так, что они с Бепе теперь стояли между il conte и раненым.

– Арканджело! Люди! – крикнул il conte. – Хватайте этого вражеского солдата. Арестуйте его.

– Он, скорее всего, не доживет до утра, signor il conte, – сказал Арканджело. – Может, нам лучше позволить доктору о нем позаботиться? Почему бы доктору…

– Этот человек не доктор! – заорал il conte. – Он всего лишь владелец бара. Я удивлен, что приходится именно тебе об этом напоминать, Арканджело!

– В таком случае, если я не доктор, – вступил Амедео, – у вас не будет возражений, если я заберу этого раненого иностранца к себе в дом. В бар, который является частной собственностью и не имеет никакого отношения к вашим друзьям фашистам и вашей проклятой войне.

Il conte поперхнулся от ярости.

– Пожалуйста, – сказала Мария-Грация. Ладонь солдата, вцепившаяся в ее руку, была сухой и горячей. Судя по всему, у него начинался жар. – Пожалуйста, позвольте нам отнести этого человека в город. В любом случае он – военнопленный. По крайней мере, пока мы не узнаем, кто победил на Сицилии, мы должны обращаться с ним достойно. Особенно теперь, когда inglesi и americani совсем рядом. Если кто-нибудь станет его искать и выяснится, что ему не оказали медицинскую помощь…

Что подвигло ее произнести эту речь, трудно сказать, но когда она закончила, отец одобрительно кивнул ей.

Il conte долго молчал, но все же отступил в сторону. Спасатели медленно двинулись по песку. Кончетта так и не сняла медаль, солдат стонал и по-прежнему не отпускал руки Марии-Грации.

– Пина! – крикнул Амедео, как только они положили чужестранца на кухонный стол, убрав разложенные на нем персики. – Иди сюда! Мне нужен твой английский!

– Что такое? – спросила Пина, входя в кухню.

– Мне нужно, чтобы ты поговорила с этим человеком по-английски, amore, и узнала, что с ним случилось. Мария-Грация, принеси мне самый маленький пинцет. И еще флакон антисептика. Надо извлечь из его плеча всю грязь и песок. И тогда посмотрим, понадобится ли ему колоть морфий. Пина! Поговори с ним по-английски, пожалуйста!

– Кто он?

– Мы не знаем. Иностранный солдат. Его выбросило на берег. Я хочу, чтобы ты спросила у него, как он был ранен, что произошло, откуда он и есть ли кто-нибудь еще, кто нуждается в спасении. Может, рыбаки выйдут в море, если надо, но я сомневаюсь, что кто-то еще остался в живых.

Английским Пина владела больше теоретически, чем практически. Она тяжело опустилась на стул, посмотрела в смятении на солдата, покрутила косу и наконец, запинаясь, произнесла по-английски:

– Как твое имя? Кто ты? Есть кто-нибудь еще?

Кончетта сморщила нос:

– Какой дурацкий язык!

Но солдат повернул голову на Пинин голос и забормотал:

– Роберт… Карр. Роберт Карр. Десантник. Больше никого.

– Что он говорит? – спросил Амедео.

Только теперь раненый отпустил руку Марии-Грации. Он открыл глаза. Мария-Грация в жизни не видела более холодных глаз. Голубые, как лед на картинках в атласе ее братьев. Эта холодность и странность заставили ее отшатнуться, хотя в них не было ничего отталкивающего.

– Grazie, – произнес десантник Роберт Карр. – Grazie mille[49]. – И потерял сознание.

На кухонном столе «Дома на краю ночи» Амедео прочистил солдату рану и обработал йодом. Пина вышла из заторможенного состояния, в котором пребывала последние месяцы, вскипятила воды, принесла чистые простыни и распахнула ставни в спальне Флавио. Туда и положили стонущего Роберта Карра, оставшегося в полубессознательном состоянии. Амедео, вооруженный охотничьей винтовкой Бепе, которую тот оставил ему на случай, если fascisti вздумают нанести визит, охранял его.

Но fascisti заседали в ратуше, обсуждая дальнейший план действий. Если война и в самом деле закончилась, дать приют одному из победителей не так уж и неблагоразумно.

Тем временем остров полнился слухами, распускаемыми Джезуиной, Бепе и Агатой-рыбачкой.

– Как его зовут? – спрашивали все. – Кто он такой?

– Воббит его зовут.

– Воббит. Какое странное безбожное имя.

– Нет же, Роббер.

– Роб-а-Кар. Из Америки.

– Я слышала, из Англии. Жил возле королевского дворца.

– Наверняка шпион.

– Да ничего подобного, не шпион, а протестант.

– Говорят, у него был пулемет, а десятки его друзей уже рыщут по острову и нападут, как только стемнеет.

Опустились сумерки, но никакие inglesi, вооруженные пулеметами, не выскочили из кустов и не нагрянули на городскую площадь. Вместо этого inglesi и americani перешли ко второму этапу десантной операции, но остров снова проигнорировали. Корабли с большими пушками опять обстреливали побережье Сицилии. Между островом и Сицилией под бомбежкой затонула и опустилась на морское дно рыбацкая лодка «Святая Мадонна». Агату-рыбачку, отправившуюся на ней спасать десантников, успели подобрать сицилийские моряки. Кончетта ликовала. С трофейной медалью на шее, она возбужденно бегала туда-сюда по берегу, наслаждаясь фейерверком, который воюющие стороны устроили в небе над Сицилией. Огни казались ей прекрасными, как падающие звезды.

VII

Роберта разбудила далекая канонада. Он очнулся, запутался в простынях, пытаясь нашарить винтовку.

Сумерки, чужая прохладная комната. На пыльных полках незнакомые футбольные трофеи, коллекция игрушечных мечей, каждый из которых был уложен на кусок коричневого сукна, растрепанный плюшевый мишка с оторванным носом. Макет Этны из папье-маше, склоны вулкана припорошены, будто снегом, слоем пыли, вверх ползут деревянные солдатики. Он узнал фашистский флаг. Групповой снимок смуглых худощавых мальчишек в шортах и белых жилетках, получают медали в день спортивных соревнований. Фотография тех же ребят в форме какой-то военизированной организации: береты и длинные шорты. Фотография женщины с черной косой – он смутно припомнил, что она была среди его спасителей. После долгого пребывания на солнце во рту все будто слиплось от сухости, он откинулся на подушку, вдохнул запах незнакомого мыла, исходивший от простыней, и задумался.

Каким-то образом он оказался в этой темной комнате с каменными стенами, окруженный вещами из чужого детства. Сейчас он должен быть там, откуда доносится этот грохот. Он мало что помнил. Взгляд вдруг наткнулся на портрет Муссолини, висевший напротив кровати. Роберт попытался сосредоточиться и вспомнить, с какого момента память ему отказала.

Лагерь в Эль-Аламейне[50] – это он еще помнил. Перед вылетом в палатку зашел сержант. Он принес флягу с водой, с трудом подавлял возбуждение. Немного воды пролилось Роберту на руку, он еще тогда подумал, что на жаре она горячая как кровь.

– Собирайтесь. Говорят, нас перебрасывают домой, – сообщил сержант.

Слова эти прозвучали уж слишком невероятно.

– Кто говорит? И ты уверен, что они знают, о чем говорят?

Но сержант, обидевшись, ушел, не рассказав подробностей.

В лагере и в самом деле царила радостная атмосфера. Про Эль-Аламейн Роберт помнил немногое – в основном обжигающий солнечный свет, заставлявший их всех жмуриться.

Да, Эль-Аламейн он помнил.

В планере, когда самолет-буксировщик поднял его в воздух, как-то неуловимо изменившийся, им раздали буклет под названием «Руководство солдата по Сицилии». Открыв его наугад, он с трудом прочитал в полумраке: «Лето на Сицилии довольно жаркое… Большинство жителей принадлежат к Римско-католической церкви и очень почитают разных святых… Нормы нравственности на первый взгляд весьма строги, они основаны на католических канонах и испанском этикете времен Бурбонов, но на самом деле нравы, особенно в сельских районах, крайне свободные». Сумрак окончательно сгустился, Роберт сунул книжицу в карман кителя и постарался смириться с тем, что летят они вовсе не домой.

Надо сосредоточиться на ритуальных мыслях, которые помогали ему разгонять страх во время бесконечно долгих перелетов. Это будет его семьдесят девятый прыжок. А если взять всех, кто сейчас в самолете, то они совершили 1975 прыжков. Скорость полета 115 миль в час. Высота – 3500 футов. Последние числа были предположением, но Роберт хорошо чувствовал планер – по скорости, с какой передвигались облака, по упругой отдаче, возникавшей, когда трос между планером и самолетом натягивался. Это чувство полета порой придавало уверенности – в спокойную погоду, но порой только усиливало тревогу – как сегодня. В такие дни с первой же минуты после взлета он не мог отделаться от мысли, что что-то идет не так.

Шторм пришел сбоку. Он помнил, как планер тряхнуло и он ударился подбородком о колени. Солдаты зашумели, кляня пилота, не понимая, что это прелюдия к главному действию. Но Роберт уже в тот, самый первый момент с ужасающей отчетливостью осознал, что они падают.

Странно, но в памяти не сохранилось само падение, лишь столкновение с поверхностью воды. И ощущение, что они погружаются, выныривают; скрежет обшивки планера. Одни из его товарищей попытались вскрыть корпус планера с помощью складных ножей и штыков, другие долбили в крышу. Нелепая мысль вдруг посетила его: янки называли свои бежевые неуклюжие планеры «летающими гробами». Когда в брезентовом борту образовалась дыра, он протиснулся через нее наружу, отбиваясь от кого-то вслепую, и сквозь толщу воды рванул вверх с единственным стремлением – добраться до воздуха и света. Воздушный тормоз, отлетевший от планера, задел его, раскроив плечо, но он упрямо взмывал вверх сквозь бурлящую воду и выскочил на поверхность. Вокруг кипело черное море. Он был совершенно один.

Остальное Роберт помнил урывками. Без сомнения, он потерял много крови. Вскарабкался на оторванное крыло другого планера, но большая волна вышибла из него дух, снова швырнув в воду. Взрывы и воздушные волны от них оглушали. Он увидел совсем рядом десантный катер и закричал в надежде, что его заметят и подберут. Ему удалось доплыть до катера, дотянуться до лестницы и вскарабкаться на судно, но на борту никого не было. Огромная пробоина утягивала катер на дно, на корме лежал знакомый сержант – мертвый. Он спрыгнул обратно в воду, и судно с покойником продолжило медленное погружение. Когда рассвело, он осознал, что вокруг спокойная вода, солнце печет затылок. Впереди маячила скала, чудесным образом обратившаяся вскоре в остров. А потом раздался детский голос. Он помнил, как ему пришлось карабкаться по раскаленному песчаному склону, как он лежал под солнцем, а в песке скребся краб, и его клешни были красными от крови. Он думал, что умирает, и уже приготовился к смерти, когда они пришли за ним с самодельными носилками.

И вот он лежит здесь, перебинтованный, дрожащий от лихорадки, в комнате, принадлежащей чужому сыну.

Он шевельнулся, и плечо пронзила боль, волной прокатилась по всей правой стороне тела. Он попробовал сорвать бинты левой рукой и зубами, чтобы оценить характер ранения, но его затрясло, и он отказался от этой глупой затеи. Отдышавшись, придвинулся к краю кровати, дотянулся до занавески и попытался ее отдернуть. Из складок материи с тихим шорохом что-то посыпалось – не то пыль, не то песок.

В щелях ставень открывалась зыбкая картина рая. Оливковые рощи, пальмы, синяя полоса спокойного моря – все плавилось и подрагивало в жарком воздухе. И никаких признаков битвы, в которой он сейчас должен был участвовать. Позже он узнает, что окна комнаты смотрели не на Сицилию, а в открытое море, в сторону Северной Африки, откуда он прибыл. Но в этот первый миг картинка за окном показалась ему чудом. Он мог находиться где угодно: на Карибах, в Тихом океане – там, куда мальчишек уносят их мечты и тяга к приключениям.

Но здесь говорили на какой-то разновидности итальянского языка. Это он смутно припоминал. Мужчина с кустистыми бровями, женщина, знавшая несколько слов по-английски, и девушка, которая держала его за руку, – все трое обращались к нему на странном итальянском. Здоровой рукой он попытался нашарить в кармане «Руководство по Сицилии», но книжицы не было, да, собственно, и кармана не было, как и кителя. Он был облачен в ночную сорочку, неудобную мешковатую рубаху, походившую на одеяние привидения из девятнадцатого века.

Чья-то тень мелькнула в дверном проеме. По лестнице спускалась девушка. Видение в тихих сумерках. И произошло второе чудо. Роберт ничего не знал о том, что Мария-Грация когда-то была девочкой с больными ногами, в которую никто не хотел влюбляться. Он видел только ее красоту и думал, что это она держала его за руку. Роберт всегда считал себя человеком рассудительным, но сейчас, то ли под влиянием высокой температуры, то ли благодаря изрядной дозе морфия, глядя, как Мария-Грация спускается по лестнице, он влюбился. Да и могло ли быть иначе в тех обстоятельствах.

Шаги. Но перед ним вдруг предстала не прекрасная дева, а мужчина с кустистыми бровями. Он вошел в комнату, поставил на ночной столик стакан с водой и оглянулся на дверь.

– Mia figlia[51]. До-чер? До-чер?

– Дочь. Si, si. – Роберт яростно закивал, показывая, что он понял.

– Моя жена говорить мало inglese, – сказал доктор. – Я – нет. – Он вложил стакан с водой Роберту в руку: – Пить.

Роберт выпил все.

– У меня была книжка, – сказал Роберт, когда доктор отпустил его руку. – На английском. «Руководство по Сицилии». Там был словарик.

Брови доктора сдвинулись от напряжения. Он покачал головой – нет, не понимает.

– Книга? Маленькая книга? – вновь попытался Роберт, изображая здоровой рукой, как он открывает и закрывает книжку. Ему вспомнилась школьная латынь. – Liber? Liber?

– Ah! Un libro![52] – Доктор вышел из комнаты и через несколько минут вернулся со стопкой книг. – Ecco – scrittori inglesi[53]. Шакс-пир. Чарльдикен. Учить italiano?

Не было смысла еще раз спрашивать про брошюру. И Роберт позволил доктору положить себе на колени то, что при ближайшем рассмотрении оказалось «Повестью о двух городах», «Дэвидом Копперфилдом» и полным собранием пьес Шекспира, все на итальянском.

– Жена, – пояснил доктор с явной гордостью, – учи-тел.

– Учительница? (Доктор кивнул.) Я знаю все эти книги, – сказал Роберт и почувствовал, как увлажнились вдруг глаза. – А что, я могу читать это по-итальянски, ведь по-английски я знаю едва ли не наизусть.

Доктор, уловив воодушевление Роберта, радостно закивал:

– Да, да. Английский.

Ободренный, Роберт обвел жестом комнату и попытался спросить о том, что его волновало, с тех пор как он очнулся:

– Filius? – спросил он в отчаянной попытке подобрать нужное слово. – Сын? Где он?

Брови доктора снова сошлись в одну линию.

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 323334 35 36 37 Следующая ⇒