Конец XVIII века.

4. Конец XVIII века.

У открытых ворот летней усадьбы мирзы Эсадулла-бея в селении Бадана остановилась небольшая группа всадников. Один из них спешился и, не входя во двор, громко выкрикнул по-татарски:

- Эсадулла-мирза! К вам пожаловали российские вельможи! Соблаговолите принять гостей!

Во дворе занимались разными хозяйственными делами слуги мирзы, и один из них, оглянувшись на прибывших, вошел в дом, чтобы уведомить хозяина. Мирза в белом чесучовом халате вышел на порог, и когда человек, держащий своего коня под уздцы, повторил ранее сказанное, хозяин велел слугам принять от прибывших коней. Вошедших во двор четверых гостей мирза встречал легким поклоном, стоя на широкой веранде. Кратким приветствием на татарском хозяин пригласил их в дом и усадил на низкие диваны. Толмач, судакский грек на службе российских властей, сообщил, что гости прибыли из Петербурга и у них важное предложение к мирзе.

Сразу же заговорил по-русски один из пришедших, в богатом, расшитом золотом камзоле, и толмач начал было переводить его речь. Но Эсадулла-бей остановил его жестом. В комнату вошли женщины, закрытые по глаза белыми покрывалами, поставили на низкие круглые столики подносы, на которых дымились маленькие фарфоровые чашечки с крепким кофе, белел в миниатюрных вазочках мелко колотый сахар, на серебряных тарелочках лежало печенье курабие, высились венецианские бокалы с холодной родниковой водой.

- Бююрыныз, - произнес хозяин, указав жестом на угощение. – Угощайтесь.

Русский в золотом камзоле опять начал говорить, и толмач вынужден был переводить его слова.

- Русские вельможи пришли к мирзе просить его поступить на службу к их царице, - успел сказать грек, но хозяин опять остановил его и персонально обратился к нетерпеливому гостю:

- Бююрыныз, бейим! – и сам взял в руки чашку с кофе.

Гость, кажется, понял, что процедуру гостеприимства нарушать нельзя, и потянулся к угощению. Толмач, обменявшись взглядом с хозяином, разъяснил гостям, что глоток холодной воды после глоточка горячего кофе создает особо приятные ощущения. Гости оживились и стали обмениваться мнением по этому поводу. И печенье курабие петербуржцам понравилось.

Наконец можно было приступать к разговору о причине визита высоких гостей. Толмач представил всех троих прибывших, хозяина им представлять не было нужды – знали к кому ехали.

Золотокафтанный опять начал говорить, и грек перевел его речь, из которой следовало, что, присоединив Крым к великой России, превеликая Екатерина обязуется защищать личности своих новых подданных, их имущества, храмы и исламскую веру, и долг каждого крымского мирзы поступить на службу к великой повелительнице Империи.

- Долг? – переспросил Эсадулла-бей, и этот короткий вопрос был достаточно выразительным, чтобы быть понятным и без перевода. Реакция крымского мирзы подвигла русского на еще более выразительную речь, после которой на какое-то время наступило молчание.

- Как имя этого человека? – спросил после паузы Эсадулла-бей по-татарски, при общем представлении гостей не задержавший своего внимания на их именах и титулах.

- Это мирза Голицын, большой человек, преданный слуга великой государыни, - с пафосом отвечал толмач.

Услышав ответ, Эсадулла-мирза улыбнулся краешком губ и бросил взгляд на покрытую ковром стену. На стене среди других висела старинная сабля, изготовленная еще мастерами в славном городе Сарае, столице Золотой Орды. Эту саблю великий Менгли–Гирей подарил в свое время московскому великому князю Ивану. Каким-то образом потом этот раритет перешел к князьям Голицыным. Любовник царевны Софьи князь Василий Голицын с известной одному ему целью взял это дорогое оружие с собой во время авантюрного похода на Крым. Прадед Эсадулла-мирзы обнаружил эту саблю в шатре бежавшего от крымской конницы московского воеводы. Так поспешно бежал князь Василий, что оставил в своем шатре, поставленном им вблизи Ак-Кермена на реке Оскол, не только эту историческую саблю, но и сундук с одеждой.

И вот потомок побежденного когда-то русского воеводы, явившись незваным гостем, поучает Эсадулла-бея, вербуя его в холуи московской царицы. Воистину, мир подобен вращающейся лестнице – кто сегодня на верхней ступеньке, тот завтра окажется на нижней…

- Ксёнжэ, можэмы розмавять бэз тлумача, ежели знаш польски, - обратился мирза к русскому.

- Знам добже польски! – воскликнул Голицын, и дальше беседа двух достойных мужей продолжалась без посредника.

Между тем подоспели чебуреки, и оказалось, что русские гости впервые пробуют это блюдо, которое им очень понравилось. Подали в керамических чашках холодную язма, приготовленную специально для гостей без чеснока – кто их знает! Потом подошла очередь фруктов и чая с кизиловым вареньем.

За чаем говорил князь Голицын, остальные, кто понимал по-польски, слушали. Хозяин дома был явно недоволен речью петербуржского гостя, подавал короткие реплики, но был при этом исключительно вежлив.

- Эсадулла-мирза, прими во внимание, - говорил Голицын, - что даже беи из таких знатных родов, как Ширины и Мансуры, уже несколько лет, как присягнули великой царице и получили от нее российское дворянство.

- Ну, эти роды потому и знатные такие, что умели всегда приспособляться. Однако не все беи из этих родов пошли на службу к вашей царице.

- Те, что поумнее, те пошли.

Мирза Эсадулла рассмеялся:

- А не кажется ли тебе, Голицын-бей, что ты, думая, что вербуешь самых умных, на самом деле вербуешь тех, у которых гибкие спины? Или это свойство считается у русской царицы самым желанным и нравственным?

- Служить нашей матушке великой Екатерине в высшей степени нравственно! – напыщенно воскликнул Голицын.

- Это с твоей точки зрения, почтенный гость, но никто не доказал, что твоя точка зрения единственно верная, - холодно произнес Эсадулла-мирза, вставая с дивана.

Голицыну сильно хотелось нагрубить этому татарину, но он взял себя в руки – не в Петербурге, чай. Он только произнес недоброжелательно:

- Гляди, мирза, не пожалеть бы впоследствии, - и попрощался наклоном головы.

- Не пожалею, Голицын-бей. Не в нашем обычае служить незваным гостям, - Эсадулла мирза также ответил легким кивком. – Якуб, проводи русского мирзу до дверей! – крикнул он мальчику-слуге.

Никогда не пожалел Эсадулла-бей о своем отказе принять недостойное предложение посланника из Санкт-Петербурга, не пожалел и тогда, когда начались гонения на его род со стороны новой власти, торжественно обещавшей защищать личности своих новых подданных, их имущества, храмы и исламскую веру. Поначалу надеялся мирза Эсадулла на изменение ситуации, а когда через годы стало ясно, что аннексия эта надолго и противник становится все сильней, то понял – пришла пора сменить коня и саблю воина на книгу и перо просветителя и историка. Прежде всего, он взял для юного своего сына Абдурефи, родившегося в ссылке на берегу Азовского моря, учителя русского языка. «Язык душмана надо знать» - любил говорить мирза Эсадулла. Абдурефи обучался потом в русской гимназии в Симферополе, несколько лет провел в Петербурге и написал первый учебник русского языка для татарских школ, а также составил татарско-русский словарь. Абдурефи-бей слегка изменил слова отца и говорил так: «Язык душмана надо знать хорошо!». Сыновья Абдурефи-бея тоже учились в русских гимназиях. Старший сын Али занимался филологией, стал национальным политическим деятелем, много сделал для разъяснения, кто главный недоброжелатель его народа. Младший сын Усеин окончил Строгановское художественное училище в Москве, совершенствовался в Академии изящных искусств и архитектуры во Флоренции, много лет работал в Петербурге, стал автором работ по истории, искусству и археологии Крыма. И заслуженно все вышедшие из рода Эсадулла-мирзы считались националистами – а как же!

Камилл, незримо присутствовавший при разговоре своего прапрадеда с князем Голицыным, был рад, что мирза Эсадулла не знает, какие трудные десятилетия ожидают его народ, и в то же время печалился, что дедушка Эсадулла не узнает о высоких достижениях своих внуков.

Впрочем, оттуда, где находятся наши предки, все, наверное, прослеживается…

Глава 23.

«Сон! Это был сон! Какие удивительные сны!» - внушал себе Камилл после каждой из четырех ночей. Но было ясно, что произошедшее надо было отнести к другой, более высокой категории явлений. Возможно, это были видения.

Я бы назвал то, что произошло с Камиллом, экстериоризацией, но тогда этого понятия в его лексиконе не было. Это понятие означает, что человек может в своей нематериальной сущности выходить из своего физического тела. Тогда физическое тело покоится как бы во сне, а дух и душа человека входят в тайный мир. Экстериоризация - установление отношений с внешней силой. С тайной силой.

Всевышний и его ангелы редко предстают нам в нашем сознании. Поле, на котором происходит общение человека с запредельным – это так называемое подсознание. Это естественно: мир не шахматная доска и люди не фигурки, выточенные из дерева или слоновой кости. Слишком просто для Всевышнего быть автором созданий, которыми можно управлять указующим перстом или громовым голосом – к этому Высшая Сила прибегает лишь в исключительных случаях, когда надо несколько поубавить меру человеческого скептицизма. Подсознание же смутно, недоказуемо, многозначно. Однако – «sapienti sat», то есть «понимающий поймет». Сны и предчувствия – это элегантно, это для знатоков. Исключая, конечно, многочисленные случаи ложных толкователей, которые в моде у всё приемлющей толпы..

И события, ломающие нашу привычную жизнь, вытесняясь из сознания будничными заботами, тлеют в подсознании и не дают восторжествовать забвению, которое не от Бога.

Силой изгнанный из мест своих детских игр, я на протяжении многих лет почти еженощно видел во сне странную большую птицу, прикрепившуюся лапами к стене моей комнаты. По сей день я не знаю, как истолковать этот явно не случайный, символический образ. Этот сон перестал мне сниться после того, как я побывал во дворе своего родного дома в Симферополе – с той поры прошло почти пять десятков лет, и множество разных событий пережил я. Но при чем оказалась большая красивая птица с разноцветными перьями?

Взволнованный тем, что приключилось с ним в эти мартовские ночи, Камилл не мог оставаться в Москве. Он понимал, что надо побывать на местах событий, увиденных им в ночных видениях - может там откроется ему их смысл?

Только в конце мая он сумел отправиться в Крым.

По прибытии в Симферополь он сразу же пошел на стоянку междугороднего троллейбуса. Камилл и прежде достаточно хорошо знал крымский берег от Феодосии до Алупки. Теперь же в его памяти отчетливо выступала топография местности, запомнившаяся ему при его полете над побережьем в странном сне. Приобретя билет до Ялты он, однако, попросил водителя троллейбуса высадить его в Кызыл-Таше, ныне пребывающем под кликухой «Красный Камень». Выйдя на шоссе, он пошел вниз по склону к мысу Аю-Даг, присматриваясь, не застряли ли за спиной Медведя клочки белого тумана – как тогда. Он спустился к нависшим над морем скалам и стоял теперь у правого бока чудовищного зверя, опустившего голову по самый загривок в соленые волны. Именно на этом месте в том далеком прошлом, привидевшемся ему, стоял старый Корр рядом с сооруженной из тяжелых древесных пород метательной машиной – гигантским арбалетом, заряженным стрелой с бронзовым наконечником. Так же, как и тогда, сырой ветер с моря нес особый, присущий только Черному морю запах широкого водного пространства, его таинственных глубин, и этот запах тревожил душу, манил туда, где рождается этот запах и откуда нет возврата в мир солнечного света.

Погружаясь в атмосферу давних тысячелетий, припоминая лица и слова своих давних предков, слова незнакомые, но вдруг становящиеся понятными, простоял Камилл над крутым берегом, вглядываясь в ясную сегодня морскую даль. Затем он направился направо к пологому спуску к морю, где в былое время намеревался высадиться со своими сорвиголовами Большой Фока, и где дерзкого пирата поджидало суровое таврское воинство.

Неподалеку торчали из белых кружевных оборок набегавших волн две скалы, именуемые Адалар. «Наверное, их тоже нынешние жители Крыма переименовали» - подумал Камилл, шагая неторопливо по галечному пляжу, на котором нынче хозяйствовали одни только птицы. Часто-часто взмахивая крыльями, торопливо, будто боясь сверзиться на землю, перелетали с места на место голуби. Плавно парили чайки, временами садясь на каменистый пляж и что-то съедобное находя среди камней.

На склоне показались невзрачные, крытые старой татарской черепицей домики, приземистые, но еще крепкие, ибо были сложены приморскими рыбаками из массивных блоков ракушечника. Однако заборы, окружавшие небольшие дворы, обвалились, видно новые хозяева не удосуживались их укреплять. Взору идущего вдоль пляжа человека был открыт несложный быт какой-то поселившейся в ближайшем к морю жилище семьи, и Камилл видел, как пацаненок лет восьми возился с кошкой, а мужчина в обвислой зеленой майке ловил петуха. Женщина, повязанная по глаза белой холщовой косынкой, не переставая полоскать белье, что-то кричала, заглушая паническое кудахтанье обреченного петуха.

Камилл обратил внимание, что белье женщина полоскала в круглом плоском тазу с невысоким бортиком. Такой таз называется у татар «леген» и делали его медники крымских городов, выковывая из одного цельного куска меди. Медники звались по-татарски «бакырджи» и проживали в городах в своих отдельных звенящих районах, называемых «бакырджи маалеси», и особенно славились бакырджи из Карасубазара. Теперь династии крымских медников, как и других ремесленных цехов, разрушились, исчезли…

Пройдясь по пляжу, Камилл опять вернулся на высокий берег, где ему довелось быть свидетелем разговора старого Корра с сыном и внуком. Настолько окружающие скалы и вид отсюда на оконечность мыса совпадали с ландшафтом из сна, что Камилл сейчас уже не стал бы называть те видения сном. Он непроизвольно стал осматривать землю под своими ногами, как бы желая найти следы своих предков. Скалистая площадка была покрыта нетолстым слоем почвы, перемешанной с мелким щебнем, и следов былого здесь не могли бы отыскать даже специалисты-археологи со своими кирками и лопатами.

Следы от наших предков тавров остались душах, поэтому мы в самых трудных условиях помним о своей единственной родине и, преодолевая сопротивление злобных сил, возвращаемся на землю, в которой наши тысячелетние корни.

Камилл долго сидел на склоне у горы Аю-Даг, высматривая неизвестно что в голубом пространстве. Но лодки с греческими пиратами, как тогда, у берега не появлялись. Только медленно передвигались вдали какие-то суда, казавшиеся отсюда маленькими конструкциями из серых кубиков.

Ближе к вечеру он вышел на шоссе и на попутке доехал до Симферополя, где и явился к Асану, все еще живущему без прописки в квартире своей законной супруги Светланы, уже родившей славного мальчишку Руслана.

Утром Асан поехал по своим коммерческим делам, перед тем забросив Камилла на возвышающиеся над нынешним Симферополем скалы, в местность, издавна называемую Керменчиком, то есть «маленькой крепостью».

- Здесь останки великого города Неаполя Скифского, - с таким пафосом произнес эти слова Асан, что можно было подумать, что именно он возводил когда-то этот город.

Камилл, коренной симферополец, в годы оккупации исходивший многие места родного города, здесь, тем не менее, никогда не бывал.

Но тут я, по-видимому, не вполне точен – разве не эти именно места посетил он в правление великого царя царей Скилура? Сложно все это…

Сам Камилл после того, как с узнаванием рассматривал ландшафт возле Аю-Дага, уже не сомневался, что он, неведомо как и неведомо в какой ипостаси, действительно посещал эти исторические места в те времена, когда там происходили увиденные им события.

Он посидел на камне, стараясь представить себя вновь в покоях царя Скилура, обсуждающего государственные проблемы со своими приближенными. Но стертый временем с земной поверхности город его предков не мог помочь его воображению увидеть в окружающем разоре былое величие…

Еще в Москве Камилл расспросил своего многознающего отца и многопомнящую маму о месте, где находилось имение Бадана. Отец пояснил, а мама, которую в детстве не раз возил, оказывается, в родовое селение ее отец, уточнила пояснения своего мужа, в результате чего Камилл имел на руках вычерченный на бумаге план для поиска имения своих дедов. Но село Бадана давно вошло в пределы города Симферополя и, как с грустью установил Камилл, на месте его располагалась автобаза…

Теперь надо было побывать в Бахчисарае. Утром пораньше Асан на своих «Жигулях» повез московского гостя в столицу ханов. Камилл не рассказал Асану о причине, заставившей его посещать то одно, то другое место в Крыму - уж очень необычной была эта причина, и не каждый воспринял бы объяснение Камилла должным образом.

Асан уехал, а Камилл поначалу пошел в Хан-Сарай, но его сейчас интересовали не покои ханского дворца, в котором экскурсантам демонстрировали кровать, на которой изволила спать приезжавшая в Крым Екатерина, а сады, окружавшие многочисленные строения.

По всей вероятности, соображал Камилл, красавица-царевна Лейля проживала все же не в самом ханском дворце, а где-то неподалеку. Камилл взобрался на высокую бахчисарайскую улочку, с которой можно было окинуть взглядом окрестности дворца, и понял, что тот сад, в котором царевна встречалась с молодым воином, давно выкорчеван, а территория его застроена какими-то непристойными для древнего Бахчисарая домами. Что тут поделаешь?

Вот уж, действительно, - «все расхищено, предано, продано»…

Дождавшись маленького автобуса, курсирующего между Бахчисараем и Симферополем, Камилл вернулся в дом Светланы и Асана.

Утром следующего дня Камилл уже прибыл в Старый Крым и постучался в ворота шамилевского дома.

Шамиль очень обрадовался неожиданному приезду Камилла. В тот же вечер, оповещенные сыновьями хозяина дома пришли жена Фуата Хафизе, их дочка Алиме с мужем Абхаиром и полугодовалым сынишкой. А Февзи пришел с женой и с двумя уже детьми, и вместе с ним пришел гостящий у него Володя. И, конечно, пришел Керим.

Разговор под развесистым ореховым деревом поначалу шел о Фуате, который отбывал свой срок в лагере на Урале. Хафизе рассказала, что Фуат держится молодцом, даже поправился и посвежел.

- Ну конечно, никаких забот! На полном государственном обеспечении! – сидевшие под навесом во дворе мужчины и женщины невесело посмеялись. Не смеялась только Хафизе.

Посмеялись, потом погоревали, вспомнив Мустафу, объявившего в заключении очередную голодовку.

После наступившего молчания в разговор включился Февзи, который со знанием дела сказал, что, в общем, теперешние условия заключения лучше тех, которые были в пятидесятых годах, да и сроки поменьше.

- Хотя я лично не жалею, что попал в лагерь, - добавил он. - Мы жили в лагере под Ишимбаем своей крымскотатарской колонией, и общение со старшими товарищами сыграло в моем образовании роль гораздо большую, чем исторический факультет Ленинградского университета.

- Да, ты был мальчишкой, у тебя не было семьи, - заметил Шамиль. – В молодости все лишения переносятся легче.

Помолчали, задумавшись над нелегкой судьбой своего народа.

Вышла из дома жена Шамиля и знаками показала, что пора садиться за стол.

- Ну, ватандашлар, мойте руки, - весело провозгласил Шамиль. – Вон жена дает знать, что тава-локум остывает.

После трапезы опять вышли во двор. Кто курил в стороне, кто забавлялся с малышами.

Камилл обратился к ленинградцу Володе с некоторой ехидцей:

- Так ты нашел этот самый Киммерион?

Володя странно посмотрел на москвича и ничего не сказал.

- Так его же выгнали с работы! – воскликнул Февзи, неодобрительно взглянув на Камилла. - Не он теперь ищет, а тот, кто сейчас ищет, найдет здесь славянское городище и берестяные грамоты. Найдет, найдет! В отличие от Владимира Сергеевича…

Да, Володю с работы таки вытурили. У него были весьма могущественные недруги, которым он мешал своей принципиальностью и нежеланием подчинять научные выводы идеологическим догмам. И эти недруги нашли хороший повод его, как говорится, подставить – или замарать этого чистюлю, повязав общей подлостью, или вытолкать его. На закрытом заседании партийного бюро было прочитано письмо из обкома о вредной деятельности академика А. Д. Сахарова, написавшего и распространившего вредную антипартийную статью "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», и публично выступающего в защиту осужденных советским судом уголовных преступников. Предполагалось начать открытую кампанию по дискредитации академика, а до этого нужно было подготовить общественное мнение среди творческой интеллигенции.

На следующий день Володю пригласили в партком.

- Вчера на партсобрании рассматривался очень важный вопрос об антисоветском поведении некоего гражданина Сахарова, - парторг строго поглядел в глаза Володе, потом продолжил: - Надо сделать на философском семинаре доклад о вредных взглядах этого, с позволения сказать, академика. Мы решили поручить этот доклад вам, Владимир Сергеевич.

Он посмотрел на сидящих за столом членов партбюро:

- Возражения будут? – вопрос был задан для проформы.

Члены бюро, понятное дело, обсудили предложенную кандидатуру докладчика на семинаре заранее, и в ответ на вопрос своего партийного руководителя все присутствующие одобрительно заулыбались.

Конечно, Володя знал из сообщений зарубежных радиоголосов о начавшемся гонении на академика Сахарова. Но он мог бы отказаться от навязываемого ему поручения, сославшись на то, что ничего о таком человеке не знает, и это косвенно означало бы что «настоящий советский человек» товарищ Орлов не слушает «вражеские голоса». Однако Володе такие игры в лояльность претили, также его оскорбило само предложение участвовать в шельмовании достойного человека.

«За кого эти гады меня принимают?» - закипело у него в груди.

Надо было сейчас же достойно отмежеваться от этой компашки, которая возжелала запачкать его соучастием в гнусности.

- У меня есть возражение, - спокойно произнес он, поднявшись с места.

Парторг посмотрел на него с демонстративным изумлением, другие же члены бюро воззрились с неподдельным интересом.

- Я недавно был в Москве…

Володя неспешно оглядел уставившихся на него «партай геноссе» и продолжил:

- Там я оказался возле Останкинской телебашни. Я задрал голову и плюнул на ее шпиль, но мой плевок шлепнулся мне на глаза. Мне это не понравилось…

Володя еще раз оглядел ошарашенное партбюро и сел. В аудитории какое-то время держалась тишина, потом кто-то крякнул, кто-то засмеялся, а кто-то даже хлопнул в ладоши. Парторг не ожидал именно такого результата своего провокационного предложения, полагая, что, в крайнем случае, последует просто отказ руководителя экспедиционной группы от выступления на семинаре. А случилась прямо таки антисоветская демонстрация.

- Это антисоветская демонстрация! - воскликнул он. - Что вы себе позволяете, коммунист Орлов?

- Я ответил вам на ваше предложение отказом и аргументировал свой отказ, - все так же спокойно ответствовал Володя.

- Так…, - парторг переглянулся с одним из заместителей директора (сам директор состоял в партийной организации при райкоме партии). - Ну, что же! Примем сказанное во внимание. Все могут быть свободными.

После этого Володю при переизбрании на должность «прокатили» при помощи хорошо известного механизма. Но из партии не погнали – поостереглись огласки.

Узнав о том, что произошло с ленинградским археологом, Камилл почувствовал неловкость. Но, право, не мог же он предположить… И неприязнь к этому славному парню Володе истаяла в его душе. Кажется, московский безработный понял причину своего прежнего отношения к Володе – то было чувство изгоя, лишенного возможности заниматься своей наукой, к обладающему правом на работу коллеге.

Камилл грустно подумал, что двухлетнее пребывание в бойлерной испортило, видимо, его характер. Он счел необходимым повиниться:

- Извини, Володя. В нашей стране, как встретишь порядочного человека, так поначалу надо, по-видимому, справляться, не безработный ли он.

- Спасибо за высокую оценку, - иронически улыбнулся Володя.

Камилл хорошо представлял его состояние и спросил на правах безработного с большим стажем:

- Есть шансы вернуться в науку?

- Не-а, - с подчеркнутым безразличием ответил Володя.

Камилл знал цену этого безразличия.

- Ну вот, можно загадывать желание! – засмеялся Керим. – Сошлись вместе три безработных профессора!

Февзи отвлекся на своего младшенького, а трое безработных из Москвы, Ленинграда и Крыма завели беседу между собой. Они потешались над тем, что и Володе удалось, как и Камиллу, по блату устроиться оператором бойлерной, и веселью этой троицы позавидовал бы иной из их удачливых коллег-конформистов.

- И в Питере, значит, действует подпольный профсоюз научных работников? – смеялся Камилл.

– А как же! Чем мы хуже москвичей? – веселился Володя.

А Керим с деланной грустью заметил, что в Старом Крыму, к сожалению, нет системы центрального отопления.

- Но твои заработки, надеюсь, не уступают заработкам профессоров-бойлерщиков? – спросил Камилл, в ответ на что профессор-огородник скромно промолчал.

Потом Камилл подошел к Абхаиру и Алиме и взял на руки их сынишку.

- Как назвали джигита? – спросил он.

- Джигита нашего зовут Халил, - с гордостью ответил Абхаир, - Халил Абхаир огълу.

И вдруг засмеялся, и Алиме присоединилась к его смеху.

- Чему вы смеетесь, - тоже заулыбались Камилл и подошедший Февзи.

- А мой сын только вчера обрел законного папашу, - Алиме продолжала смеяться.

И тогда Абхаир разъяснил, что до вчерашнего дня Халилчик считался незаконнорожденным, ибо родила его числящаяся незамужней Алиме.

- А как же иначе, ведь паспорт у меня без прописки, брак с Абхаиром не зарегистрирован, - говорила Алиме, и поспешила добавить: - Зато мулла скрепил наш брак молитвой.

- Я только вчера по суду усыновил моего сына Халила, - завершил свой рассказ Абхаир. - А метрику ему все же выдали до этого, но только после многократных жалоб, и там вместо имени отца был прочерк, представляешь?

И молодой папаша рассказал о лишениях, которые претерпел его сынишка еще до родов:

- В поликлинике в дородовом обследовании нам отказали. «Без прописки в поликлинику не записываем, а не записанных на консультацию не принимаем» - так сказали нам. Приближалось время рожать, мы уже думали, что по старинке пригласим эбанай-акушерку и будем рожать дома.

- Ну да, - рассмеялась Алиме, - «будем рожать»! Можно подумать!

Абхаир посмотрел на жену с некоторым недоумением и потом обиделся:

- Что «можно подумать»? Думаешь, мне было легко?

Короче говоря, было так. По некоторым признакам матери молодоженов были обеспокоены состоянием Алиме. И то сказать – столько нервотрепки перенесла бедная молодая супруга! Решили сделать «ход конем».

Абхаир попросил своего товарища Андрея поехать с ним и с Алиме в Симферополь и представить Алиме как свою родственницу из Ейска, которой приспичило рожать в гостях, да еще и без паспорта. Замечу для ищущих к чему бы придраться критиков моего повествования, что в те времена даже на самолет билеты продавали без предъявления паспорта, люди вообще этот документ с собой не носили.

Старенький, пригнанный по бездорожью Кызылкумов из Ферганы «москвич» Абхаира трясло на тоже не лучших дорогах Крыма, и бедную роженицу едва довезли. Так Алиме попала в роддом под русской фамилией.

Но во время родов Алиме кричала известную короткую фразу на татарском языке: «Вай, аначыгъым!».

Врачи и медсестры и глазом не моргнули и слова не сказали, выполнили свой долг. А немолодая санитарка, присутствовавшая в палате, заворчала:

- Понаехали тут всякие рожать у нас…

Ворчала она с характерным оканьем, ибо в конце сороковых годов прибыла в Крым из Костромы, и здесь ей понравилось.

Да, роддом медицинское учреждение, врач он и есть врач – иногда гуманный и иногда благородный. А вот в городе Старый Крым, где был выдан Алиме паспорт без прописки, в отделе записи актов гражданского состояния, то есть в пресловутом ЗАГСе, советская чиновница отказалась регистрировать новорожденного и выдать ему метрику. Никто этой чиновнице, между прочим, из «верхов» не звонил, никто не запрещал регистрировать родившегося в законном советском роддоме ребеночка. Это Марья Ивановна, член КПСС, по велению своего сердца и на основе полномочий, данных ей советской властью, проявила инициативу.

- Вы здесь на цыпочках живете, - вещала заведующая, скривив губы, - а еще метрику требуете выдать.

Знала ставшая осторожной молодая мать с младенцем на руках, что нельзя такого говорить, знала, что могут ее оторвать от мужа и ребенка и выслать, а то и дать срок, но вылетело. Велика была обида, и вылетело:

- Я на родине своей, я на полной ноге стою! А вот вы, захватчики, захватили мой дом, мучаете мой народ и смеете мне такое говорить! Ничего, придет день, когда на коленях будете просить прощения!

Абхаир ходил и в милицию, и в райсовет, но там инициатива заведующей ЗАГСом была поддержана и признана правильной.

- Да, метрику я все же получила, но не здесь, а в Симферополе, - рассмеялась Алиме. А теперь новую метрику дали, где уже в графе отец не прочерк, а Абхаир записан.

- Но мы все еще по советским законам не муж и жена, - смеялся и Абхаир.

Камиллу было не до смеха.

Отсутствие Керима огорчило его, так как некому было рассказать о своих ночных видениях, а носить в себе этот весьма обременяющий сознание груз было нелегко.

Облегчение пришло, но с совершенно неожиданной стороны.

Спать Камилл попросился во дворе и долго, пока не заснул, глядел лежа на изумительное многозвездное крымское небо.

И в конце ночи, когда засветлело на востоке и стала ощущаться прохлада, явился к нему его маленький двоюродный братишка, умерший знойным летом сорок четвертого года в Узбекистане от голода и от малярии. Но выглядел мальчик не таким изможденным, каким и сам немощный Камилл видел его в последний раз, когда тот бился на камышовой подстилке в приступе лихорадки. Был явившийся ему мальчик круглощеким и радостным, каким Камилл его и не помнил.

- Это не сон, Камилл, - говорил полногубый малыш, - это видение. Да, да! Помнишь, братик, ты рассказывал нам страшные сказки о призраках? Ты тогда их сам придумывал, да? Но призраки вовсе не страшны, ты ошибался. Сейчас же ты не боишься меня, правда? И на всякий случай я пришел к тебе в твоей полудреме – вы, не познавшие тайн незримого, так пугливы! Мне велено сказать тебе, братик, что если ты пройдешь дорогой, пролегающей над ущельем в деревню Тав-Бадрак, что за Бахчисараем, - помнишь, мы там гостили перед началом войны? - то за скалой, на крутой стене которой можно увидеть висящее на нержавеющем крюке большое бронзовое кольцо, откроется для тебя скрытая тропа, откроется она только для тебя. Иди по этой тропе и придешь туда, где тебя ожидает знаменательная встреча. Там ты, возможно, найдешь ответ на некоторые свои вопросы. Запомнил?

Не дожидаясь ответа, призрак ободряюще улыбнулся. И Камилл смотрел со светлой радостью в сердце, как удаляется его маленький братишка, на ангела похожий.

Утром в компании друзей Камилл ничем не выдал испытываемое им внутреннее волнение от услышанного ночью. Весь день гости провели вместе, разъехались по домам только к вечеру. Камилл опять заночевал во дворе. В эту ночь призраки к нему не являлись.

После завтрака Камилл обратился к Шамилю с удивившей того просьбой.

- Шамиль, ты знаешь деревню Тав-Бадрак?

- Хорошо знаю, - отвечал Шамиль. – Там мой родственник домик купил, тоже живет без прописки. Если хочешь, съездим к нему.

- Да, мне нужно обязательно побывать в Тав-Бадраке, - спокойно произнес Камилл.

Шамиль не стал спрашивать зачем, мол, тебе понадобилось туда: надо значит надо.

Но после того как выпили кофе в доме у шамилевского родственника Абдувели, Камилл шепотом попросил Шамиля отвезти его теперь на окраину деревни и там оставить одного, тот сначала не понял.

- Зачем тебе это?

Потом его озарила догадка:

- У тебя детские воспоминания, наверное! Ты в детстве здесь бывал?

- Да, бывал, - ответил Камилл и добавил: - Ты меня оставишь, а сам поезжай домой. Я там задержусь. А если что, так переночую у Абдувели. До Старого Крыма доберусь сам.

Шамиль, естественно, не стал отговаривать московского гостя от странных намерений, но был в полном недоумении.

…Шамиль вывез Камилла из деревни, проехал по узкой дороге над ущельем и высадил у тропы, уходящей в гору.

- Так надо, - улыбнулся Камилл своему товарищу. – Ты поезжай назад, я не знаю, когда освобожусь. Жди меня, я думаю, к вечеру или же уж завтра.

Камилл шел по неотчетливой тропе, окруженной начинающей увядать луговой растительностью. Тропа становилась все круче. Слева появились группы одичавших фруктовых деревьев, что указывало на то, что здесь была в прошлые годы татарская деревушка. Помнит ли кто-нибудь из ныне живущих ее название, не погибли ли в том страшном сорок четвертом году все ее обитатели, как и те, кто ходил когда-то к ним в гости из других селений?

Каждый крымский татарин – и старый, и молодой – при этих мыслях, навеянных своими воспоминаниями или рассказами старших, оказывается полностью захваченным чувством неотомщенного горя, чувством причастности к судьбам всех своих соплеменников, единением с крымской землей, с крымской историей. Нет, не восхищение майскими ландшафтами крымского нагорья охватило Камилла! Он будто бы ощущал всех предков своего народа, когда-либо проходивших вот между этими камнями, наблюдавших неспешный полет горных орлов над невидимой отсюда вершиной, любовавшимися вот этой высокой скалой, красиво выделяющейся на фоне бирюзового неба.

Горные дороги эти никогда не были многолюдными, но протяженным было время, вместившее в себя множество людских поколений. И такое наслоение веков и тысячелетий создало Камиллу, потомку всех племен, когда-либо населявших эти горы, ощущение того, что сейчас он не один на этом склоне, а окружен сотнями мужчин, женщин, детей, счастливых в своем неведении будущей горькой судьбы своей родины.

Луговая тропинка, между тем, оборвалась перед стеной зарослей кизила, фундука и дикой груши. Камилл стоял, осматриваясь, в надежде найти проход в плотном переплетении ветвей. И он увидел этот проход, который по мере приближения к нему становился шире. Да, скрытая тропа, о которой упомянул его братишка, открылась ему, и он пошел по ней. Камилл вспомнил об упомянутом малышом бронзовом кольце и, приглядевшись, действительно различил на покрытой наростами разноцветных лишайников поверхности возвышающейся над округой скалы потемневшее большое металлическое кольцо, неведомо кем и неведомо для чего притороченное здесь. Пройдя с десяток шагов, он обернулся – не закрывается ли за ним проход в этой чаще? Нет, расширившаяся тропа, на которой солнечные лучи, пробивающиеся сквозь невысокую крону горных крымских деревьев, оставляли неподвижные блики, не давала повода для беспокойства.

Какая встреча ожидала его впереди?

Он оказался в местности, где лесные заросли закончились и громоздились скалы, окруженные высокими травами. Теперь он шел наугад, по наитию. Он обошел большой плоский черный камень, поверхность которого была покрыта маленькими и большими спиралеобразными рисунками – наверное, это были следы окаменевших древних подводных кораллов. Не удержавшись, он провел рукой по шершавой поверхности ка

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 15 16 17 18 1920