Таврские времена 1 страница

Глава 2.

Должность начальника экспедиционной базы в Старом Крыму это всего-навсего хозяйственная должность. Для занятия такой должности нет необходимости заканчивать университетов. Но положение Февзи, как уже упоминалось, было особенным: он был на полной ставке младшего научного сотрудника и на половинной ставке заведующего хозяйством. Младший научный сотрудник находился круглый год вроде бы как в экспедиции (с выплатой экспедиционных!), а завхоз, хоть и полставочный, отвечал за финансы и все такое прочее. И еще завхоз не забывал круглогодично обеспечивать продуктами за счет соответствующей статьи в расходной ведомости младшего научного сотрудника. Хорошо устроился научный сотрудник, хоть и младший! И даже некоторые изменения в структурах, в которые входила экспедиция, не повлияли на статус нашего Февзи.

В сезон полевых работ съезжались в старом Крыму коллеги Февзи и среди них друг Володя, который уже защитил докторскую диссертацию и оставался научным руководителем завхоза. Это было самое радостное время в жизни нашего крымского аборигена. О том, что Февзи крымский татарин, из всех сотрудников экспедиции знал только Володя. Два друга порой находили время, чтобы верхом на колхозных клячах посетить некоторые горные села Крыма, погрустить над их запущенностью, посетовать на грязь и пьянство там, где прежде были ухоженные хозяйства – тысячелетнее наследие предков.

Власти, правда, пытались возродить виноградники, сады и огороды, но получалось пока только с виноградниками, и совсем плохо было с огородами, на которых переселенцы сажали в основном только картошку.

Однажды в конце сезона раскопок Февзи использовал часть своего отпуска для поездки к друзьям и знакомым, маявшимся в Азии. Он помнил завет дедушки Мурата, который наставлял его найти своих односельчан и соединиться с ними. Конечно, возвращаться в края, куда он когда-то был сослан, он не собирался, но наладить связи с выжившими жителями родной деревни было нужно - если найдет кого-нибудь.

Прибыв самолетом в Ташкент отправился он в Голодную Степь, в Четвертое отделении совхоза, где были похоронены его мама и братишка, Мурат-эмдже и Мелиха-абла, и многие, многие другие. Ехал он от Ташкента на попутной машине в кабине рядом с неразговорчивым – и слава богу! – шофером. Шофер, сырдарьинский узбек, примерно знал, где надо сойти, чтобы попасть в Четвертое отделение – приходилось возить с тамошнего хирмана хлопок. Когда Февзи сошел на пыльную обочину шоссе, ему показалось, что он узнал тот поворот, у которого много лет тому назад он сидел на бетонном столбике, ожидая попутную машину. И он пошагал в своих городских туфлях по краю поля, на котором торчали уже обчищенные кусты хлопчатника. Шагал он перпендикулярно дороге, надеясь, что подсознательная память выведет его к нужному месту.

Он узнал этот плоский холм возле нынче безводного русла широкого арыка, где высадили их в страшное лето сорок четвертого года. От глинобитного барака остались только две полуразрушенные стены и оплывший от дождей земляной помост, на котором один за другим умирали его односельчане. Участок поля, где находилось вечное пристанище детей Крыма, был полностью распахан, воду сюда теперь доносили приподнятые над землей на бетонных столбиках бетонные же водоводы. Февзи помнил, как главной заботой Мурата-эмдже при погребении своих земляков было рытье глубоких могил, ибо старый татарин знал, что возникшее на окраине совхоза кладбище не сохранится уже до следующего лета, и он делал все, чтобы останки заброшенных жестокой судьбой в чужие края сынов и дочерей Крыма остались не потревоженными. Февзи с сухими глазами прочел молитву на месте погребения матери, полежал допоздна на жухлой траве, вспоминая страшное лето и зиму, потом отправился на центральную усадьбу.

Он шел по той же дороге, по которой прошел однажды после похорон Мурата-эмдже в уверенности, что вся жизнь у него впереди, что он найдет свое место под солнцем. И уже в сумерках пришел он туда, где был когда-то мальчиком на побегушках, откуда тайно бежал более пятнадцати лет назад. Время было позднее, ему бы прийти сюда днем, когда в конторе были люди, чтобы увидеться с "парторг-ака", чьей добротой он был спасен, увидеть бы других людей, которые, может быть, еще помнили шустрого и сообразительного мальчишку.

Однако даже если бы он пришел сюда днем, он не встретил бы в совхозной конторе никого из старых знакомых, ибо руководящая работа в хозяйствах такого (да и всякого другого!) рода - это ходьба по тонкому льду. Кто удержится от превращения находящегося под его надзором товара в шелестящие купюры, кто откажется от предлагаемой мзды, кто не протянет грешную руку к тому, что лежит рядом? Да и зачем удерживать себя, если для того и пробивался, где сметая с пути соперников, где унижаясь в подлой лести, пробивался к хоть сколько-нибудь руководящей должности, шел по головам, по судьбам других людей! Но только один из тысячи покидает поле боя, чтобы на время воздвигнуть свой шатер на более высоком холме! Другие же, если здоровье позволило прожить на поле жестокой сечи хотя бы десяток лет, низвергаются в пучину – в темницу, тюрьму, каталажку. Любой хозяйственный работник в этой стране может – и по всей справедливости! - быть караем по дюжине статей уголовного кодекса. Кто видел в суровых российских просторах тракториста, дожившего до пенсии? – умирают, бедолаги, от водки. Кто видел в Азии председателя или главного бухгалтера колхоза, директора или какого-нибудь другого совхозного руководителя, кто с честью ушел бы на заслуженный отдых, миновав суд и конфискацию имущества? – на их место приходят другие, еще не обогатившиеся. Но, будьте уверены, конфискации подвергается лишь то, что для этого случая и лежит на виду. Иначе, какой толк в этой рискованной игре? Цель жизни каждого настоящего мужчины - материально обеспечить чада свои.

И "парторг-ака" не избежал этой, приготовленной для большинства, участи, и, не желая путем непомерно большого выкупа остаться на свободе, обездолив тем самым свою семью, погиб где-то на Колыме.

Пошел Февзи к хижине, где проживал когда-то Бекир, брат тетушки Мафузе, но хижины той уже не было. Несколько озадаченный, - а чего он еще мог ожидать? - Февзи пошел опять к конторскому домику, где он мог бы переночевать хотя бы и на полу в сенях. Вдруг его окликнули от калитки, открывшейся в низком глиняном заборе. То был старичок, которого после появления в поселке шустрого Февзи отстранили от должности сторожа при конторе. Старичок выглядел совсем дряхлым, но, видно, зрение у него было получше, чем у иных молодых, если в сумерках сумел он разглядеть и опознать в рослом молодом мужчине того самого татарского мальчишку, из-за которого была когда-то прервана его карьера при совхозной конторе. Уж как обрадовался милейший старикан этой встрече, о том и рассказать нельзя, тем более что не каждый эту радость поймет. Он, после шумного изъявления своего ликования, сразу же, правильно оценив обстановку, затащил вовсе и не сопротивлявшегося Февзи к себе в дом, где велел своим внукам и внучкам принят гостя по высшему разряду.

Наутро наш ленинградец зашел в дома нескольких оставшихся здесь крымскотатарских семей, но никто не знал, проживают ли где-нибудь в округе уроженцы деревни Юкары. Февзи оставил землякам свой ленинградский адрес, по которому те должны были сообщить ему сведения об обнаруженных ими юкаринцах.

И еще узнал Февзи, что его подружка Тоджи вышла уже несколько лет назад замуж и куда-то уехала. Почему-то ему стало немного грустно.

В тот же день Февзи отправился в Чирчик. До большого поселка по названию Сырдарья он ехал на отправлявшейся туда совхозной машине, вспоминая о своей первой поездке по этому же маршруту. Всю дорогу до Сырдарьи Февзи думал о том, каким бы подарком удивить доброго старика. О том спросил он шофера машины, и шофер ответил, что нынче в их деревеньке мода на небольшие насосы, которые помогают подымать воду из колодцев или из других низко расположенных водоемов. Февзи купил в сельмаге такой насос и велел завезти его к старичку-узбеку. В том, что шофер исполнит его просьбу, сомнений быть не могло.

Пять дней прожил он в домике тетушки Мафузе. Старший ее сын Энвер уже женился и работал на строительстве новой плотины в горах, и там же получил квартиру. На автобусе, по утрам отвозившем на стройку проживающих в Чирчике рабочих, ленинградского гостя повез на высокогорную плотину младший сын тетушки, и в один из дней с утра все они отправились на пикник в Бричмуллу, курортный поселок. Февзи очень хотел забраться в горы подальше, туда, где и в конце азиатского лета в ущельях лежал снег, но на такую экспедицию не оставалось времени – в Чирчике его каждый вечер ждали на чебуреки те, кого он знал с давних ученических лет, еще до ареста.

Вернулся Февзи в Крым, на родину, а там ни одного родного человека…

…Февзи вдруг обнаружил у себя музыкальные способности. С тех далеких и уже казавшихся неправдоподобных лет, когда Февзи жил в своей деревне, он смутно помнил две-три мелодии, и только лишь колыбельную, которую мама пела ему, а потом младшему братику, он помнил дословно. Однако в годы пребывания в лагерях он уж насытил свою душу народными песнями и плясками! Дело в том, что крымские татары, которых в лагере было около двухсот человек, тратили свои заработанные на строительстве деньги не только на водку, пить которую было в традиции советских концентрационных лагерей смягченного режима, но и на другие, более осмысленные цели. Татары приобрели полный комплект музыкальных инструментов, и созданный ими фольклорный ансамбль дал бы сто очков вперед любому государственному ансамблю довоенного Крыма! А почему? А потому, что в том лагере среди заключенных оказались лучшие артисты и музыканты Крыма, как и лучшие ученые и литераторы. Не зря сказано, что на воле - условия жизни, а в ГУЛАГе - общество. Было еще и другое обстоятельство, которое способствовало необычайному совершенству музыкального ансамбля крымских татар в неволе - здесь жизнь была упорядочена, после работы у зеков никаких обязанностей не было, в лагерной столовой их ждала готовая еда, музыканты и артисты были освобождены от ежедневных забот о семье и от баталий за свое место в обществе. Так что служение искусству не приносилось в жертву борьбе за существование. Все душевные силы шли на творчество, на исполнительский кураж - и только! И в этих условиях Февзи как губка воду впитывал в себя народный говор, народные песни, мудрые беседы старших были его тюремными университетами.

И вот теперь, имея в зимние месяцы почти неограниченный досуг, Февзи как-то по случаю приобрел некий странный инструмент - духовую трубу с клавиатурой. В лагере аккордеонист Абхаир разрешал парню брать в руки свой «Хохнер» и объяснил кое-что о клавиатуре, об октавах. Но тогда Февзи так и не научился прилично играть на инструменте. Теперь, в Старом Крыму, он сам пытался подбирать хорошо знакомые национальные мелодии на «духовом аккордеоне» и у него стало получаться. По тоскливым зимним вечерам в хижине его звучали мелодии, запавшие ему в душу в годы заключения, когда он был окружен своими земляками, относившимися к нему особо по-доброму, как к самому младшему из крымских татар, сидевших в этом лагере. Чаще всего любил он наигрывать грустную, пришедшую из неизъяснимой древности мелодию, которую нынче называли «Эски Варилядж»:

Слушал горькие жалобы февзиевой трубы часто коротавший вечера вместе с ним робкий мужик с густыми поседелыми, будто осыпанными пылью, волосами по имени Сашка, который нанялся летом сезонным рабочим, да так и остался, беспаспортный, при экспедиции по доброй воле Февзи. Присутствовал при этих наигрышах и приходивший пешком из Судака старый виноградарь Константин Федорович, однажды случайно познакомившийся с Февзи, обрадовавшийся встрече с крымским татарином и теперь не реже раза в месяц посещавший его. И Февзи для своих русских товарищей начинал играть тоже очень грустно:

Черный ворон, что ты вьешься

Над моею головой?

Ты добычи не дождешься,

Черный ворон, я не твой!

-Чего ты бродяжничаешь всю свою жизнь? – спрашивал виноградарь Сашку.

- Я вольный человек. Не хочу быть ни начальником, ни подчиненным, - отвечал Сашка, бросая на Февзи виноватый взгляд.

А Февзи усмехался про себя – какой я начальник, зек я!

И пили они не торопясь горькое крымское вино… А Сашка потом, придя в свою каморку, принимал дополнительно стакан самогонной сливянки и засыпал весь в слезах, оплакивая свое сиротство. Если бы этого Сашку увидел Камилл, то узнал бы в нем толстогубого бродягу, которого он впервые заметил из окошка скотоперевозного вагона и которого он через несколько лет после того вытаскивал с нар в Чинабаде.

Константин же Федорович оставался ночевать у Февзи, и уже лежа в постели долго рассказывал своему молодому другу о довоенной жизни в Крыму, о своих друзьях-татарах. И этот ночной разговор шел на татарском языке.

Февзи многое узнал о Крыме от Константина Федоровича, коренного крымчанина. Узнал о довоенной жизни на Полуострове, когда не было теперешней злости у людей и все жили дружно. Узнал о годах оккупации, когда люди разных национальностей помогали друг другу избежать несчастий, исходящих от немцев и румын. И узнал об ужасных днях в мае, когда после выселения татар оставшееся население долго оставалось в шоке, ожидая новых бед.

Прогуливались Февзи и Константин Федорович улочкам Старого Крыма и Судака, и старый крымчанин показывал своему молодому товарищу иссохшие старинные фонтаны:

- До войны в некоторых из них еще была вода, а теперь сам видишь…

Однажды осенью Сашка пришел вечером к своему начальнику с недешевой бутылкой «Московской особой» и признался, что решил добираться до своей деревеньки на Оке, откуда его семью раскулачили и вывезли вместе с родителями и семерыми братишками да сестренками на Северный Урал. Саша, старший из сыновей в раскулаченной семье, бежал из мест поселения, и всю жизнь, не желая служить этой власти, пробродяжничал, боясь и думать, что стало с его родней.

- Может и вернулся кто в родной дом, - говорил он, не сдерживая слез. – Да и по всякому поеду, мне уже пятьдесят, помирать на родине буду. Давай выпьем, Февзи, напоследок.

Февзи, который давно отказался от употребления водки, на этот раз опрокинул с Сашей полстакана и обнял его на прощание.

Теперь ему порой целыми днями не доводилось перемолвиться с кем-либо словом, и чтобы нарушить гнетущую бессловесную тишину он пел песни, декламировал стихи и даже вслух разговаривал сам с собой.

Глава 3.

Что-то я все о других – о Камилле да о Февзи. Расскажу как я однажды летом, тоже в конце шестидесятых годов, прошел по тому же маршруту, по которому проходил каждый раз, приезжая в Симферополь.

От ворот того двора, где остались во времени следы мои и моих братишек и сестренок, увозимых отсюда в сорок четвертом году на гибель в Азии, я шел по городу в направлении своего родного дома, в котором жил вместе с папой и мамой до войны, из которого энкаведешники вывели моего отца, откуда немцы выгнали меня с матерью в годы оккупации. Я шел по улице Карла Маркса, которая за прошедшие с окончания войны четверть века нисколько не изменилась - все те же одноэтажные облупленные дома, узкие расходящиеся от «главной улицы» переулки, которые только тем и были хороши, что утопали в зелени деревьев. Я шел и отмечал места, чем-то знаменательным отпечатавшиеся в моей памяти. Вот здесь меня сбила автомашина, на которой куда-то спешили немецкие офицеры, так спешили, что не остановились, чтобы помочь отлетевшему из-под крыла «Мерседеса» мальчишке, неосторожно перебегавшему дорогу - будто всего-навсего собачке лапу отдавили.

А вот здесь меня, возвращающегося запоздало от друга, который оставался проживать в подвале нашего довоенного дома, остановил русский полицай и велел бежать домой дворами - наступил, оказывается, комендантский час. Я знал, что с попавшимися в это время жителями оккупированного города немцы не церемонятся, но удлинившийся майский день ввел меня в заблуждение. Я, как и посоветовал «наш» полицай, торопливо шел проходными дворами, оглядываясь и прислушиваясь, но в одном месте был замечен жандармами, когда перебегал улицу. Жандармы эти вселяли страх не только детям, не только взрослым гражданам города, да и, пожалуй, обычным немецким военнослужащим. Они всегда ходили вдвоем, четко отбивая шаг, глядя прямо перед собой мертвенным, белесо-голубым взглядом героев картин, тогда еще не родившегося русского художника Васильева, на груди у них висели большие бляхи, почему-то пугавшие мальчишек даже больше, чем неестественный размеренный шаг, огромный рост и вороненые стволы автоматов. И вот впервые я стал свидетелем того, что с размеренного неторопливого шага жандармы перешли на бег - они бросились в погоню за появившимся в поле их зрения ребенком. В вечерней тишине тяжелый топот кованых сапог разносился по всем прилегающим улочкам, пугая затаившихся за окнами людей, а мальчишка, отлично знавший все ходы и переходы, заставлял разъярившихся громил забегать в темные дворы, протискиваться между тесно стоящими стенами, перелезать через заборы. Но полевая жандармерия – гордость вермахта! Откормленные здоровые мужики в тяжелом обмундировании не отставали, изощренным слухом улавливали - и всегда верно! - легкий шаг убегавшего от них ребенка и не отказывались от намерения настигнуть его. А мальчишка полумертвый, несомненно, от страха, все уходил, уходил, хотя находился уже где-то совсем близко. Жандармы без слов понимали друг друга, маневры их были отработаны, тактика эффективна. И порой они даже слышали уже дыхание беглеца, его испуганное повизгивание…

Славная была охота! Вот только дичь не удалось подстрелить…

Pfeffer вам в Arshloch, Кованые Сапоги! Я и не помышлял взвизгивать от страха! Я завел преследователей в тупичок, сам пролез через хорошо известное мне маленькое окошко в подвал соседнего дома, оттуда выбрался на крышу и спрыгнул на землю совсем в другом переулке, куда вы, которые теперь с перцем в жопе, и днем не доберетесь!

…Я долго не понимал этих властителей комендантского часа, которым разрешено убивать, считал их случайным, чуждым человечеству и давно отторгнутым явлением, покуда совсем недавно, уже в Двадцать Первом веке, не посетил в Ингушетии лагерь беженцев из Чечни. Там меня поразило произошедшее накануне моего посещения событие, о котором плача рассказывала девочка лет пятнадцати. Вечером, когда мать пошла к живущим за плетнем соседям, кто-то бросил камешек в окно. Двое ее братьев, одному из которых было двенадцать, другому восемь лет, решив, что вернулся пропавший год назад отец, выбежали во двор, и, открыв ворота, шагнули на улицу. Раздались две автоматные очереди и девочка, оставшаяся во дворе, услышала веселый голос солдата:

- Вы же знаете, что после комендантского часа появляться на улице нельзя! – и веселая компания погуляла дальше.

Мать умерла от разрыва сердца в тот же час, а девочка, по совету соседей, убежала в Ингушетию - ее, как свидетельницу, могли убить в ближайшую же ночь.

Вот что такое комендантский час, а вы думали это стальные жандармские бляхи?

Я, углубившись в воспоминания, и не заметил, что подошел к тому месту, где трамвайная линия в годы моего детства изгибалась направо и шла дальше к вокзалу. Здесь на углу стояло страшное здание, самое, пожалуй, страшное в моей жизни. Сейчас оно, это двухэтажное строение, было отремонтировано и скрывалось за оградой в тени разросшихся деревьев. Здесь в начале войны находился военный госпиталь, и во время отступления Красной Армии не способных самостоятельно передвигаться раненых оставили на койках, а здание подожгли. Крики заживо горящих людей раздавались по всей округе. Женщины - а оставались в городе в основном-то именно они - бросались в пламя, в попытках вынести несчастных своих соотечественников. Были погибшие и среди спасающих, но и спасти удалось немало – раненных солдат попрятали в домах, выдавая за своих мужей и братьев, или вывезли в сельскую местность, опасаясь, что немцы будут их разыскивать. Но немцы ничего в этом плане не предприняли: то ли не нашлось мерзавца, который сообщил бы оккупантам о вытащенных из пламени красноармейцах, то ли оккупанты не сочли для себя важным охотиться на немощных раненных мужчин. Тетя Катя из нашего дома вытащила тогда из огня троих раненых, двоих кому-то отдала, а одного оставила себе.

Не знаю, как насчет остановить коня на бегу, а в горящий дом входили женщины, и русские, и нерусские, чтобы спасти жизнь неизвестным им мужчинам рискуя жизнью собственной - это я видел своими глазами…

Я побродил по двору своего детства, потрепал за ветки посаженные когда-то вместе с отцом фруктовые деревья и, почувствовав голод, сел в троллейбус и поехал в центр города. Пообедав стандартным общесоюзным набором «солянка, бефстроганов, компот» в какой-то столовой, я зашел потешить себя десертом в кафе на Пушкинской, заказал подошедшему официанту чашку кофе и мороженное и в ожидании заказа осматривал непритязательный с точки зрения москвича интерьер кафе, которое, тем не менее, было, по-видимому, здесь модным местом, ибо в зале свободных столиков не было.

Две симпатичные девушки подошли к моему столику и попросили разрешения сесть. Начался обычный в таких случаях треп.

В какой-то момент я, спросил как бы невзначай:

- А я слышал, что в Крыму раньше жили татары, что их выслали всех в одну ночь? Они уже вернулись?

Девушки немного замешкались с ответом, затем одна из них искусственно рассмеялась:

- Какие могут быть в Крыму татары, о них тут давно все забыли!

- Про татар здесь уже никто не помнит! - присоединилась и вторая, и почему-то добавила: - Мы обе коренные крымчанки.

И после такой заявки целый час, перебивая друг друга, девочки рассказывали заезжему москвичу о татарах, о том, что они оккупировали исконно русский Крым, что испоганили крымскую природу, что всегда притесняли русских, что после прихода немцев они вырезали в одну ночь сто тысяч русских, что если бы германская армия не прекратила бы эти зверства, то в Крыму русских вообще бы не осталось. Я с трудом слушал всю эту белиберду, и хотел было задать девицам пару вопросов, но не сумел вставить и слова, как девицы уже стали рассказывать о ходящих сейчас в Крыму байках про татар, которые приезжают к своим домам и плачут, сидя под стенами.

- Я живу в Бахчисарае, - говорила красивая шатенка с короткой прической, - к нам один татарин приходил, с женой. Разрешите, говорят, посмотреть на родной дом. Смотрели и плакали.

- Разные бывают случаи, - перебила ее другая, голубоглазая, с толстой светлой косой, перекинутой через плечо. - Рассказывают, что однажды муж и жена попросились переночевать в своем родном доме, новые хозяева их пустили. Утром, когда проснулись, гостей уже не было, а в сенях пол был разобран. Оказывается, там татары спрятали золото, за которым, оказывается, и пришли. Какие хитрые, негодяи!

Я ради чистоты эксперимента контролировал во все время разговора свои эмоции, тут с сомнением поджал губы:

- Почему же они негодяи? Свое, ведь, взяли, не чужое.

Другая девушка заметила реакцию москвича на неадекватную характеристику несчастных изгнанников, нашедших способ забрать свои собственные сокровища, и захотела смягчить сказанное ее подругой.

- Нет, татар жалко, конечно, - начала она.

Но тут неожиданно последовала громкая злобная реплика от сидящей за соседним столиком пожилой женщины весьма неприглядной наружности, которая, как стало понятно, прислушивалась к разговору:

- Нечего их, предателей, жалеть! Их всех надо было уничтожить, и стариков и младенцев, как Суворов уничтожал врагов России!

Девицы застеснялись. Между собой большинство жителей Крыма обсуждали татарский вопрос именно в таком ключе, но перед гостем из Москвы девушкам стало неловко. Вообще говорить о татарах с жителями других регионов крымские областные органы пропаганды предписывали именно так: о татарах в Крыму уже никто не помнит. В своем, крымском, обществе татар всячески поносили, сожалели о том, что не применили к ним газовые камеры, но это было для внутреннего употребления. Такие же заявления, которое себе позволила эта женщина, делать вслух, однако, не полагалось! Только откровенно фашиствующие позволяли себе публично высказывать такие слова:

- Сталин допустил большую ошибку, что не уничтожил крымских татар всех до единого! Зарыть их всех надо было в землю! В Черном море утопить! – это было откровенным отказом от цивилизованности, и советская власть не могла открыто признаться в сочувственном отношении к таким высказываниям.

После истерических выкриков «бабули» разговор за нашим столиком совсем расстроился. И я понял, что дольше выносить с деланным равнодушием поношение своего народа не намерен, да и девицы, демаскированные высказываниями их единоплеменницы, уже потеряли кураж. Распрощались.

Я шел по тенистой улице, останавливал взгляд на лицах прохожих, присматривался к ним и думал, что за племя заселило нынче Крым? Откуда в них столько бесчеловечности и лжи? Русские? Да нет, не русские, а какая-то интернациональная каста фашиствующих! Как может повернуться язык, чтобы выкрикнуть: татар надо было всех расстрелять! И надо же, заявить, что о татарах «тут давно все забыли», и битый час говорить о них! «Забвение это явно демонстративное, помнят о нас, ежеминутно помнят! - думал я. – То ли совесть их все же мучает, то ли страх – ведь в наших домах живут, нашим добром пользуются».

Был важный вопрос относительно обнаруживающихся нравов теперешних обитателей Крыма - неужели они от рождения такие злобные и кровожадные? Не может такого быть! Не могут они по сути своей быть безнравственными зверьми, как не были от рождения недочеловеками граждане Германии тридцатых и сороковых годов, аплодировавшие уничтожению евреев, одобряющие порабощение других народов, - и тех, и других сделала такими государственная пропаганда, активно воздействующая на слабые души…

Пожалеть эти заросшие шерстью души надо бы, но я не мог без омерзения вспоминать о выкрике «бабули» в кафе, и не жалость возникала в моей душе, а гадливость.

Глава 4.

Вернемся к Февзи, повествование о котором у нас и так уж несколько отстает. Впрочем, ему жаловаться особенно не на что, живет в полном достатке у себя на родине. Вот и в Узбекистане побывал, там ему невесту найти обещали. Между прочим, только сама тетушка Мафузе знала, что живет Февзи в Крыму, а она хоть и любит поговорить, как все женщины, но тайну хранить умеет. Тайну же эту надо хранить, потому что сами понимаете…

Подходила к концу еще одна зима, самое тоскливое время. Февзи в тот день вернулся из гаража в свое жилище около трех пополудни - надо было заняться кое-чем по хозяйству. Кирпичная печь еще не остыла, и грустный одинокий парень, несмотря на явно испортившуюся погоду, решил не растапливать ее, а согреть вчерашний суп на керогазе. Перекусив, Февзи решил порубить поленья, кучей лежащие с осени под навесом. Размахавшись топором, парень разогрелся и, сняв ватник, остался во фланелевой рубашке. Уложив занесенные в сарай дрова в поленницу, он вышел во двор и поежился - вдруг сильно похолодало. Чтобы вновь разогреться, он взял железную лопату и стал разбрасывать слежавшиеся в углу двора сугробы, что собирался сделать еще в прошлое воскресенье. Однако согреться не удалось - становилось все холоднее. Февзи поглядел на прибитый к оконной раме градусник и присвистнул - ртутный столбик показывал пять градусов мороза. Парень взял брошенную на бревна телогрейку и поспешил зайти в дом.

- Придется, видно, растопить печь, - вслух произнес он.

Под вечер температура снизилась до десяти мороза, подул северный ветер, и складки уже затвердевшего было наста стали заполняться мягким пушистым снежком. Взглянув в окошко на градусник, Февзи чертыхнулся, оделся, натянул на голову треух, обмотал шею вязаным шарфом и поспешил в гараж…

Февральские вьюги случаются злы и в солнечном Крыму. Февзи, подготовив машину к возможному длительному морозу, шел, замерзший, домой. Он опустил на уши клапана треуха и шагал, съежившись, недовольно думая о том, что так и не разжег перед уходом печь. Он обогнал двух пешеходов, взрослого и ребенка, поначалу не обратив на них особого внимания и даже не пытаясь их разглядеть, потому как снежная крупа дула прямо в глаза. Однако когда он уже отошел от них на несколько шагов, до его сознания дошло, что взрослый прохожий что-то сказал ребенку по-татарски. В те годы встретить в Крыму татарина было чрезвычайным событием. Февзи остановился и обернулся к бредущей понуро паре.

- Кайдан кельдиниз? Откуда вы?

Прохожие были удивлены не менее Февзи.

- Татарсынмы я? Ты татарин? – спросил взрослый, и Февзи разглядел в опустившихся сумерках сгорбившегося мужчину в явно не зимней куртке и рядом с ним тоже не по погоде одетого мальчонка лет десяти.

- Эбет, татарым! – воскликнул Февзи, удивленный и обрадованный. Он пригляделся. На ногах мальчика были большого размера ватные валенки, называемые бурками, а мужчина был в стоптанных низких ботинках, которые тонули в уже наметенном сантиметров на пять снегу.

- Вы откуда, куда идете? – озабоченно спросил Февзи.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒