Petite Bibliotheque Payot/10 14 страница

Благодаря интересу философов к гипнозу были сделаны и другие вклады в решение проблемы. В сборнике «Гипнозы» Borch-Jacobsen, Michaud и Nancy в хронологическом порядке представили разные тексты, касающиеся интерпретации данного феномена. На этих авторов оказала влияние доктрина Jacques Derrida, который непосредственно не занимался гипнозом, но придавал большое значение вопросу своих взаимоотношений с психоанализом. Он, по собственному признанию, уже давно относится с подозрением к

1 Из переписки Mannoni — Chertok (29.02.80 г.)

психоаналитическим институтам во Франции и за ее пределами, начиная с Фрейда, — одновременно «пресекать» гипноз и продолжать тайно и постыдно им заниматься»'.

Ту же мысль о новом «безмолвном» введении развивают Moral i в статье «Психоанализ опять под гипнозом» и Bougnoux в своей диссертации «Круговое общение». Гипнозу посвящена также книга Gerard «Скрытые вещи с момента сотворения мира» (1978). Henry в «Генеологии психоанализа», критикуя бессознательное в понимании Фрейда, для подкрепления своей точки зрения ссылается на гипнотический феномен, тогда как у Фрейда бессознательное — это сознательное, не представленное в данный момент, но сохраняющее свою характерную структуру; «загипнотизированный не представляет ни другого, ни себя самого, так как он не представляет собою ничего;там, где он сейчас находится, нет никакого представления» [Henry, 1989].

Внимание, проявленное философами к гипнозу, напоминает то значение, которое придавали ему в конце прошлого века Janet, Guyau, Tarde, Bergson.

Но уже в начале существования гипноза ( в виде животного магнетизма) на него постоянно ссылались такие великие мыслители, как Biran, Fichte, Schelling, Schopenhauer.

В настоящее время возрождение гипноза отмечается и во многих других областях научных исследований. Мы коснемся здесь лишь некоторых из них. Moscovici (1981) в работе «L'Age des foules», возвращаясь к проблеме, поднятой в 1921 г. Фрейдом в его «Психологии масс и анализе „я"», привел гипнотическое внушение «основная модель социальных действий и реакций». Другой социолог — Morin видит в гипнозе «гордиев узел всякого познания, ключ к пониманию не только человеческого разума, но и, возможно, всего сущего на Земле»2. В одном из своих последних трудов он выдвинул идею о том, что человек способен на глубокую умственную деятельность, источник которой находится в архаической сфере разума. По его словам, эта деятельность проявляется и в гипнотическом внушении в виде некоего резонанса, возникающего под влиянием одного рассудка на другой [Morin, 1986, pp. 146-147].

' Из переписки Derrida — Chertok (04.09.84 г.). г Из переписки Morin — Chertok (13.08.82 г.)

Этнолог Heusch сравнивает феномен транса с гипнозом1, тогда как социолог Lapassade, занимающийся также вопросами этнологии, в своей работе «Видоизмененные состояния сознания» сопоставляет три вышеназванные понятия. Такие состояния, которые включают аналогичные психофизиологические процессы, оцениваются по-разному в зависимости от отношения к ним общества, где они наблюдаются. В тех обществах, которые обычно изучаются этнологами, одержимость рассматривается как нормальный феномен и в том случае, когда она возникает спонтанно, и тогда, когда она спровоцирована с лечебной целью; у нас же истерия, будь она также естественной или вызванной, воспринимается как патология, тогда как гипноз, несмотря на свою терапевтическую эффективность, все же окружен предрассудками.

С поэтической точки зрения Payet-Burin сравнивает роль речи в аристотелевском катарсисе и катарсисе Фрейда2; и в том, и в другом она основывается на аффективной власти слов, о чем свидетельствуют внушение и гипноз. Но Аристотель и Фрейд придают этой власти лишь офаниченное значение. То, что заставляет первого связывать удовольствие, получаемое от трагедии, с интеллектуальной, познавательной деятельностью, приводит второго к отказу от метода катарсиса и созданию психоанализа, основывающегося на когнитивном значении языка.

Работы, посвященные дофрейдовскому периоду развития гипноза, способствовали переоценке последнего и в области истории психотерапии. В 1971 г. в монографии «Животный магнетизм» Amadou собрал воедино и прокомментировал работы Месмера. Важная роль, которую сыфал последний, освещена в статье Peter и в работе Rausky (1977) «Месмер, или терапевтическая революция». Американский историк Darnton (1984) в своей книге «Конец просвещения. Месмеризм и революция» показал связь месмеризма с событиями 1789 г. Отметим также появление в «Revue Francaise de Psychanalyse» статьи под названием «От чана Месмера к «чану» Фрейда», первой части исследования, посвященного «предыстории психоанализа». Его автор, Roussillon (1984), хотя и признает оригинальность психоанализа, тем не менее считает необходимым переместить его в ряду других психотерапевтических методов соответственно его значимости.

1 Семинар на тему: «Гипноз, истерия, одержимость» (май, 1986 г.).

2 Семинар, состоявшийся в октябре 1988 г.

Применение гипноза, являющегося одновременно естественным феноменом и излюбленным инструментом исследований, поднимает особую гносеологическую проблему, которой посвящена недавно опубликованная нами совместно с Stengers работа «Сердце и разум. История гипноза от Лавуазье до Лакана» (1989). Известный с давних времен гипнотический феномен оказался, однако, исключенным из многих областей научных исследований, что не способствует его дальнейшему изучению. Речь идет прежде всего о выяснении мотивов такого исключения. Затем мы показываем, что следует сделать, чтобы покончить с подобным положением, внедрить межотраслевую практику исследований, позволяющую осуществлять комплексное изучение всего многообразия отношений, существующих в живой природе, на базе знаний, накопленных в биологии, психологии, этнологии, этологии1.

Наибольшие результаты были достигнуты в области этологии. Определенный интерес представляют работы двух этологов, одновременно являющихся психоаналитиками, Bowlby и Stern. Первый автор особенно подчеркивает значение привязанности, которая характеризует поведение как маленьких детей, так и детенышей животных, инстинктивно ищущих у матери удовлетворения своей потребности в защите. Привязанность, удовлетворение чувства безопасности представляются не менее важными, чем удовлетворение голода или сексуальных потребностей. И хотя Bowlby не делает прямого сопоставления привязанности и гипноза, он допускает «возможность построения гипнотических отношений по модели отношения привязанности, что вовсе не кажется невероятным»2. Что же касается Stern, то в своей работе о развитии детей до периода освоения речи он показал, как голос, жесты, движения, прикосновения матери постоянно «сопровождают» ребенка, объединяют его с матерью, давая ему тем самым понять (т. е. внушая ему), что она разделяет его эмоциональную жизнь. Это внушение, по-видимому, играет первостепенную роль в формировании у ребенка ощущения своего «я». И хотя Stern также не делает ссылки на гипноз, ясно видно сходство между описанным им способом коммуникации, в которой обычное использование языка играет незначительную роль, и индукцией гипноза.

1 В 1967 г. нами было уже организовано такое межотраслевое собрание [Chertok, 1969].

2 Из переписки Bowlby — Chertok (23.10.86 г.).

В своей работе «Сердце и разум» мы, кроме того, подчеркиваем, что гипноз вновь подвергает сомнению общепринятое деление наук на гуманитарные и естественные. Действительно, он устанавливает между гипнотизером и гипнотизируемым специфическую связь, которая не сводится ни к чисто экспериментальным отношениям, ни к отношениям двух индивидуумов, характеризующихся личностными особенностями, социальным и культурным сходством. Для выяснения данной проблемы мы попытались определить экспериментальный идеал, которым ру ководствовался Фрейд, отвергая гипноз, и показать последствия, к которым привела практическая неудача этого идеала, что Фрейд сам признал в 1937 г. в своей работе «Анализ, имеющий конец и бесконечный анализ». В этой связи мы подчеркиваем, что акцент, который ставится сегодня на сопереживании, выражает определенный (правда, пока подразумеваемый) возврат того, что Фрейд хотел исключить вместе с гипнозом и что в действительности никогда не исчезало из аффективных отношений между аналитиком и его пациентом. Наконец, мы анализируем изменения, которые произошли со времен Фрейда, в мотивировке осуждения гипноза. В целом данная работа затрагивает основополагающую проблему, возникшую у истоков психотерапии, проблему, которую поднимал в свое время Ferenczi, стремясь установить, что обусловливает изменения, происходящие в процессе лечения, какую роль в этом играют эмоциональность и сознание, «сердце и разум».

Психоаналитические институты — стражи догм

В то время как в различных областях науки, о которых мы говорили, отмечалось возрождение интереса к гипнозу, психоаналитики предпочитали оставаться, так сказать, при своем мнении. Один из них, член Парижского психоаналитического общества, не побоялся уверенно заявить в 1980 г. в France-Culture: «Гипноз мертв». Никакого сомнения в том, что его коллеги могли бы лишь подтвердить эту констатацию смерти: Общество психоаналитиков Парижа (SPP) и Общество психоаналитиков Франции (SPF) выступают в качестве стражей догмы. Только эти два общества во Франции, признанные Международной ассоциацией психоаналитиков, являясь последней инстанцией и служа рупором ортодоксальности, устанавливают всеобщие законы и вы-

носят вердикты. Поскольку гипноз объявлен ересью, вопрос о пересмотре данного вердикта даже не ставится, и считать его «умершим», несмотря ни на что, остается для них лучшим способом избежать подобного искушения.

В обычной для них манере деятельности были приняты всевозможные предосторожности с целью защиты от «подрывных» идей. Утверждение членов данных обществ является в этом отношении некоей суверенной акцией, тем более, что не принятые в них кандидаты никогда не получают письменного уведомления с мотивировкой отказа. Подобная практика может лишь подталкивать претендентов к полному конформизму. Надо ли говорить, что нет ничего губительнее для свободы исследований и прогресса научных знаний.

Причину столь неблагоприятного положения дел Viderman (1980), занимающийся также вопросами дидактического анализа, усматривает в подготовке психоаналитиков, о чем он пишет в статье «Деформирующий механизм». Автор, в частности, отмечает: «Общества психоаналитиков играют пагубную роль, сковывая конформизмом живую мысль, которая гибнет, едва родившись, и, будучи не в состоянии способствовать развитию умов, они расширяют институты, увеличивают штаты, плодят инструкции и насаждают бюрократию, несгибаемую и вредоносную, в лучшем случае — совершенно бесполезную». Однако он спрашивает: «...если бы Эйнштейн вынужден был жить в ситуации неприкосновенности теоретической физики Ньютона, смог ли бы он поколебать ее законы?» [Viderman 1980, р. 27, 37].

Такое суждение, прозвучавшее из уст одного из пэров, вызвало бурю протестов среди психоаналитиков. Вслед за этим некоторые из них, дабы продемонстрировать свою готовность к изменениям и полную настроенность учитывать результаты, достигнутые в других областях науки, начали организовывать междисциплинарные коллоквиумы, куда приглашались биологи, физики, математики, представители других областей знаний и где каждый делал сообщение о проведении собственных исследований. Однако эти «параллельные выступления», даже сопровождаемые кратким обменом мнениями, не смогли дать начало совместным исследованиям, касающимся психоанализа, и тем самым способствовать изменению существующей доктрины.

Между тем некоторые аналитики пожелали пойти дальше и наладить сотрудничество со специалистами других отраслей. Так, Lebovici проводил в парижском округе вместе с группой психиатров, психологов, педиатров, гигиенистов раннего детского возраста исследования, посвященные развитию ранних взаимоотношений матери и младенца, что позволило ему познакомиться, в частности, с работами Bowlby и Stern. По достоинству оценивая интерес, который они представляют, Lebovici отдает себе отчет в том, что во многих отношениях они ставят под сомнение теорию психоанализа у детей. Bowlby, впрочем, категорически отвергает последнюю. Stern, со своей стороны, не представляет, каким образом на фрейдовской модели можно описать опыт младенца, оперируя понятиями фантазмов и приписывая ему конфликты между этими фантазмами и реальностью. Для него речь идет о теоретической конструкции, используемой взрослыми, начиная с их собственного опыта, конструкции, которую опровергают наблюдения, сделанные без apriori. Отношения между матерью и младенцем, как уже отмечалось, весьма напоминают по своей сути гипнотические связи, и можно полагать, что они отчасти сохраняются во взаимоотношениях взрослых, «фундаментально проявляясь», по словам Фрейда, феноменом внушения.

Однако Lebovici стремится прежде всего показать, что психоаналитик, предпринимающий исследование ранних взаимодействий, вовсе не обречен на растерянность. Его заключение с этой точки зрения представляется вполне успокаивающим. «Наблюдение и психоаналитическое понимание, — отмечает автор, — позволяют нам в определенной мере отождествлять себя с двумя партнерами, находящимися во взаимодействии, тем самым освобождая нас и давая возможность думать и говорить об этом, описывать это» [Lebovici, 1983, р. 368]. Следовательно, «ребенок как таковой может быть описан с помощью психоанализа». Во всяком случае любопытно, что в исследовании, представляющемся междисциплинарным, делается подобное заключение, постулируются привилегии если не аналитической теории, то по крайней мере аналитического подхода.

Для того чтобы еще одним примером проиллюстрировать догматический склад ума, который развивают психоаналитические институты у своих воспитанников, мы бы хотели сказать несколько слов о релаксаторах. Мы уже упоминали об опыте тех аналитиков, которые в 60-е годы попытались совместить технику аутоген-

ной тренировки с основными данными психоанализа. К ранее названным именам следует добавить Canet-Palaysi, Lehmann, Lemaire, Roux, Sapir, Sorlin. Приемы аутогенной тренировки были упрощены, но оставались направленными на освобождение пациента от внешних стимулов. В таких условиях пациент в состоянии ощущать свое тело. Roux говорит о «протоколировании собственного тела», тогда как Lehmann использует выражение «посредничество тела». Речь идет о возникновении своего рода перенесения вследствие перехода релаксатора из «одного тела в другое» вместе с релаксантом. Таким образом можно подойти к прикосновению к телу, о котором говорит Lehmann, подчеркивая отличие этого «касания» от медицинской пальпации: оно «слегка касается чувствительной струны... будоражит, ворожит, доходит до прикосновения к таким вещам, которых предпочли бы не касаться. Порой легкое, как дыхание, едва ли даже прикосновение, порой нажатие, иногда legato, иногда staccato или даже pizzicato» [Lehmann, 1985, p. 8].

Такие приемы уводят пациента на путь регрессии. Lehmann вполне обоснованно сопоставляет их с техникой, предложенной в 1929 г. Ferenczi под названием неокатарсиса. Однако он не упоминает о том, что Ferenczi подвергся в связи с этим резкой критике. И прежде всего потому, что в то время психоаналитические институты не признавали воздержания. Кроме того, при описании своего метода Ferenczi не скрывал, что больные, у которых он его применял, в некоторых случаях впадали в состояние «настоящего транса... исключительные состояния, которые можно было бы квалифицировать как более или менее аутогипнотические и которые поневоле приходилось сравнивать с ка-тартическими проявлениями, согласно Breuer и Freud» [Ferenczi, 1982, p. 92]. Далее автор добавляет: «Не следует пугаться внезапного появления в современном психоанализе фрагментов старой техники и теории; вспомним в связи с этим, что психоанализ до настоящего времени не сделал ни одного шага в ходе своего развития, который можно было бы вычеркнуть как бесполезный, и надо постоянно надеяться, что обнаружатся новые золотые жилы во временно покинутой штольне».

Релаксаторы психоаналитического толка позволяют поставить под сомнение правило умеренности1 . Но в противоположность Ferenczi и Schultz (своему «патрону») они остерегались употреблять

' Lehmann, «Нейтралитет или профессиональное лицемерие?». Сообщение на коллоквиуме «Нейтралитет психоаналитиков» (коллегия психоаналитиков, 21-23.10.88 г.).

слово «гипноз» во избежание малейшего сопоставления их метода с практикой, все еще осуждаемой. Однако состояние, в которое впадают их пациенты, — их выключение из окружающей среды или поток слов, к которому их побуждают с целью выявить их телесные ощущения, — весьма напоминает состояние, наблюдаемое у загипнотизированных субъектов. Нет ли определенного «лицемерия в нежелании признать это?» Почему бы не говорить открыто о гипноанализе? Отметим, наконец, что релаксация психоаналитического типа за пределами Франции не практикуется [Chertok, 1988].

Лакан, во имя этики...

Можно было бы ожидать наибольшего раскрытия разума, проявляемого психотерапевтами, вдохновляемыми идеями Лакана. Ведь их учитель охотно выдает себя за антиконформиста или даже революционера. Можно признать, что во многих аспектах он опрокидывал существующие идеи. Однако не те, которые касаются внушения и гипноза. Действительно, Лакан мало писал на эту тему. Можно отметить всего несколько страниц во «Введении к комментариям Jean Hyppolite о «Verneinung» Фрейда», а также «Четырех основополагающих концепциях психоанализа» (1975) и комментарии к «Методикам Фрейда» (1975). В этих коротких текстах выражены взгляды, очевидно, сообразные с фрейдовскими. Автор противопоставляет гипносуггестивную технику, устраняющую сопротивление пациента, анализу, при котором сопротивление сохраняется и лишь несколько уменьшается благодаря введению методики сотрудничества пациента с аналитиком.

В общем, с одной стороны, власть, с другой — свобода. Дискуссия на эту тему между Лаканом и Hyppolite довольно поучительна. Сравнивая власть Шарко в гипнотизме с «фрейдовской властью», Hyppolite (1966) делает вывод: «Значит, воля к власти при ее победе над сопротивлением сильнее, чем при простом подавлении этого сопротивления». Понимая, что иногда невозможно исключить «опасность принуждения пациента вмешательством аналитика», Лакан уточняет, что она существует лишь в современных методиках. «Однако по отношению к Фрейду, — добавляет он, — подобное обвинение в корне противоречит освобождающему эффекту его труда и его терапевтической деятельности» [Lacan, 1975, р. 37].

Следовательно, Лакан выдвинул против гипноза в первую очередь этический аргумент. Осуждение было высказано без всяких оговорок в его «Римском выступлении», где после описания состояний, возникающих при гипнотизации, он заявил: «Мы отказываемся от всякой поддержки провоцирования таких состояний независимо от того, с какой целью они вызваны, — для выяснения симптома или для его лечения» [Lacan, 1966, р. 237]. «Римское выступление» датировано 1953 г.; в тот год было опубликовано сообщение о больной С. Можно считать, что оно содержало ответ, которого мы напрасно ждали четыре года назад. Жаль, что он касается не сути (как действует гипноз), а лишь формы (запрещено прибегать к нему).

Отказ Фрейда от гипноза основывается на соображениях технического порядка (он считал, что, маскируя сопротивление пациента, гипноз мешает раскрытию причин имеющихся у него нарушений). Теперь это оправдывается прежде всего по моральным соображениям. Лакан задал тон своим ученикам, которые кое в чем перещеголяли учителя. В качестве примера можно назвать Roudinesco, которая в своей объемистой «Истории психоанализа во Франции» нападает на гипноз при каждом удобном случае. Полемический пыл порой приводит ее к откровенной лжи, как, например, в случае, когда она утверждает, что в начале своего существования психоанализ отказался от гипноза «по причине его варварства»! В ее глазах психоанализу постоянно угрожает то, что она называет «гипнотическим симптомом», определяя его в следующих выражениях: «Всякий раз, когда психоаналитическое движение испытывает тяжелый кризис, вопрос гипноза выходит на поверхность, но не как теоретическая проблема, а как симптом всегда активной политической реальности» [Rousinesco, 1986, I, p. 169]. Теми, кто говорит о гипнозе в связи с психоанализом, в действительности движут политические мотивы, ибо гипноз благосклонен к тем, кто с его помощью реализует возможность власти. Он заставляет вспомнить о «роли тайной Магии, так как он предписывает пациенту отречение от свободной вербализации своих симптомов». Тот же автор заходит так далеко, что усматривает в гипнозе некий «фашистский ритуал». Чтобы дойти до такой крайности, нужно иметь по отношению к гипнозу навязчивую идею, что, по нашему мнению, и является настоящим гипнотическим симптомом [Chertok, 1989].

«Свободная циркуляция слова» представляет ведущий принцип лакановского лечения. Слово «лечение» здесь употреблено не в своем привычном смысле, оно не означает лечения, приводящего в лучшем случае к выздоровлению пациента или хотя бы к улучшению его состояния (за исключением, разумеется, неудач). Все, что подвергающийся анализу может ожидать от анализа лакановского типа, — это раскрытие с его помощью глубоких тайн своего существа, выявление сути своего состояния, что трагично, как и у всякого человека. Знаменательно, что для Лакана чистый анализ — это анализ дидактический, а не анализ, направленный на лечение, которым занимался Фрейд.

Иногда в процессе такого анализа может наблюдаться излечение от какого-нибудь невроза, однако оно в этом случае происходит «сверх всякого ожидания» и является результатом счастливой случайности. Что касается роли, приписываемой в таком излечении действию оператора, Лакан в конце концов признается: «Вопреки всему, что я говорил, я об этом ничего не знаю. Это вопрос трюкачества». Предполагается, что аналитик знает «трюк, способ, которым он лечит невроз» [Lacan, 1979, р. 219-220]. Но поскольку в обучении анализу не существует правил передачи этого «трюка», то шансов на то, что подвергающиеся анализу когда-нибудь вылечатся, весьма мало. А ведь большинство из них преследуют именно такую цель. Честно ли с их стороны подменять антропологическую истину, к которой они сами же пришли благодаря свободному экспериментированию с языком? Где уверенность, что в течение курса больные не приспособятся к языку своего аналитика при помощи феномена внушения, сравнимого с тем, который использовал Фрейд при лечении своего знаменитого пациента—«Человека с волчанкой»? Известно, что последний в конце концов признался, что он всегда говорил то, что Фрейд хотел, чтобы он говорил [Obholzer, 1981].

Психоанализ за 40 лет; от взлета до кризиса

После таких пессимистических итогов, подведенных Фрейдом в 1937 г. по практическим результатам психоанализа, можно было бы ожидать, что последний войдет в стадию заката. Однако случилось обратное. Конечно, в Европе развитию психоанализа, как и других научных направлений, помешала война, оккупация. В Соединенных Штатах Америки его развитие было иным. Там анали-

тики могли свободно экспериментировать; более того, их ряды пополнились за счет беженцев из европейских стран. Однако в послевоенные годы отмечается явный расцвет психоанализа. Проводились интенсивные теоретические исследования, особенно направленные на изучение Ego Psychology. Что касается практики, то она имела значительный успех, психоаналитические консультации, так сказать, входили в жизнь. К концу 60-х годов эмпатическое течение укрепило эту популярность, расширив терапевтические показания (как мы уже говорили), распространив их на пограничные состояния и больных психозами.

Расцвет наблюдался на протяжении полных 20 лет. Но, по-видимому, с некоторых пор стало отмечаться его угасание. Ego Psychology уже не вызывает прежнего энтузиазма, между тем как аналитикам, которых мы объединяем под именем «эмпатис-ты», до сих пор не удалось выдвинуть общую теорию. Действительно, у них уже возникли разногласия по поводу определения слова «эмпатия» [Lichtenberg, 1984].

Если мы обратимся к Фрейду, то отметим, что понятие Einfiihiung (немецкий эквивалент «эмпатии») редко встречается в его работах. Термин «внушение», наоборот, находим часто, поскольку внушаемость представляется ему неотъемлемым свойством человеческого разума. Еще в 1904 г. он обращал внимание на то, что внушаемость пациента оказывает влияние на «терапевтические процессы» пущенные в ход врачом; но последний не должен позволять пациенту овладеть действием этого психического фактора, так как иначе он становится «неконтролируемым и не может быть ни ослаблен, ни усилен». Поэтому очень важно иметь возможность управлять им. По словам Фрейда, «именно это и ничего другого не предлагает научная психотерапия» (т.е. психоанализ) [Freud, 1953, р. 11].

В дальнейшем Фрейд разработает концепцию контртранс-ференции, определив ее как результат «влияния больного на неосознанные чувства врача». Эмоциональные отношения между врачом и больным выступают здесь в их взаимосвязи. В то же время Фрейд подтвердит необходимость для терапевта сократить до минимума контртрансферентные манипуляции путем собственного анализа, предстать как бы чистым зеркалом. Именно об этом будет сожалеть Ференци, констатируя в 1928 г. наименьшую эффективность психоанализа: «Эмоционально насыщенные отношения гипносуггестивного типа, существующие

между врачом и пациентом, постепенно остывают, чтобы стать чем-то вроде бесконечного ассоциативного опыта, т. е. по сути дела интеллектуальным процессом» [Ferenczi, 1982].

Среди представителей эмпатического направления наиболее приверженным идеям Ференци (даже если сам он не объявлял себя таковым) является, несомненно, Kohut. Более того, он единственный, кто теоретизировал этот поток идей, начиная с собственных инноваций. Мы хотим здесь поговорить о Self-Psychology. Kohut утверждает, что психоаналитику надлежит проявлять к страдающему взрослому те же чувства уважения, восхищения, которыми обычно окружен ребенок в своей семье. Контртрансференция, за которую ратует Фрейд, далеко не всегда нейтрализует врача, он заведомо находится на защите интересов больного. Объяснения, даваемые больному, играют лишь вспомогательную роль, служат только дополнительным средством для усиления эмпатических отношений. В более подробном анализе Self-Psychology, который мы осуществили с Isabell Stengers, мы показали, что хваленая тактика аналитика использует непрямое внушение, хотя Kohut даже не употребляет слово «внушение». Так что для него внушение (по крайней мере то, что мы считаем его эквивалентом) является не только фактом, оно отвечает самой основной психической потребности и представляет аутентичное условие онтогенеза индивидуума [Chertok, Stengers, 1989]. Отметим также, что в отличие от других эмпатис-тов Kohut открыто говорил о гипнозе. В своей последней книге «How Does Analysis Cure?» он действительно говорит, что «решительным шагом в сторону психоанализа явилась не замена гипноза иной терапевтической методикой, а радикальное изменение в психопатологии, которую следует лечить посредством гипноза» [Kohut, 1984, р. 112]. Таким образом, он различает неаналитический гипноз и психоаналитический гипноз; этот последний (в отличие от первого) требует глубокого изучения психики.

Каким бы значительным ни был интерес, вызываемый эмпа-тистами в психоаналитических кругах, американская публика, будучи достаточно прагматичной, начала проявлять охлаждение по отношению к психоаналитическому лечению, продолжительность которого постоянно увеличивалась, слишком часто принося лишь обманчивые результаты. Как отмечал еще Фрейд, классические неврозы плохо поддаются аналитической терапии, при лечении же

пограничных состояний и психозов, где она широко применяется, получаемые результаты имеют сомнительный характер и не подвергались проверке.

Таким положением психоанализа в Соединенных Штатах объясняется появление за последние годы огромного количества новых терапевтических методов, начиная с биоэнергетического лечения и кончая Zen или cri primal. Здесь существует явная опасность для профессиональных психоаналитиков, которые для ее отражения, видимо, решили, забыв на время о своих разногласиях, противодействовать ей единым фронтом. В этом отношении весьма показателен доклад президента Международной ассоциации психоаналитиков Wallerstein (1988) на 35-м Международном конгрессе психоаналитиков, посвященном 50-летию труда «Анализ, имеющий конец, и бесконечный анализ». Из отчета видно, что «плюрализм теорий» (выражение, отражающее существование разногласий среди психоаналитиков, которые делятся на ортодоксов, клайнистов, когутистов, лаканистов и т. д.) глубоко не затрагивает единства психоанализа. Каждая теория — это «объяснительная метафора», к которой пациент приспосабливается, стараясь установить контакт со своим аналитиком. Фактически каждый пациент оказывается вовлеченным в эту «метафорическую авантюру» без предупреждения со стороны партнера, не подозревая, как подчеркивает Szasz (1963), что в установившемся диалоге точка зрения врача является «правильной и представляет собой реальность, а точка зрения пациента является ложной и представляет собой перенесение». В представлении Wallerstein аналитический метод, как отмечает 1. Stengers, — это «набор индифферентно сосуществующих инструментов, которыми каждый владеет в зависимости от случайностей собственного образования или в зависимости от обстоятельств» [Stengers, 1989, р. 179].

Другой страной, где психоанализ в послевоенное время получил широкое распространение, является Франция; но в отличие от США это произошло несколько позже и продолжается до сих пор. Главная роль здесь принадлежит Лакану, который был известен еще до войны, но прославился в конце 50-х годов. Сказать «прославился» было бы еще недостаточно, если учесть огромную его популярность и то необычайное воздействие, которое он оказывал на французских интеллектуалов далеко за пределами психоаналитических и психотерапевтических кругов.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒