Треугольник

Часть первая

Март

Самая первая мысль, которая пришла мне в голову, после того, как я понял, что случилось, была: "Это ошибка. Этого не может быть". В самом деле, как-то неожиданно вышло. Я бы ни за что не подумал, что все могло получиться так. Потому что так в принципе быть не могло. Честное слово, окажись вы на моем месте (не дай Бог, конечно), вы бы подумали так же. Но то, что это не ошибка, я убедился скоро. Потому что, обернувшись, я увидел себя. Именно себя, как это ни странно. Зрелище было так себе. Меня здорово выгнуло в какую-то неестественную сторону. Живой человек ни за что не согнется подобным образом. Не сумеет. И вот удивительно, лежал я там, но чувствовал я себя здесь. Но ведь меня не могло быть двое. Или двух. Или вдвоем, не знаю, как правильно сказать. Я существовал в единственном уникальном экземпляре. А раз один я лежал в несимпатичной позе, а другой я смотрел на него (или себя?), значит, один из нас не я. Или у меня поехала крыша. Оба варианта казались невероятными, и я попытался найти другой, наиболее приемлемый. Этот несчастный мальчишка на дороге очень похож на меня. У него такая же рубашка, те же брюки с пузырями на коленях (сейчас, правда, это видно не так хорошо, потому что он лежит), и телосложение такое же. Но я же не могу быть им. Раз я смотрю на него, значит, он - не я, а кто-то другой.

Мальчишку подняли и аккуратно положили на носилки. Я увидел его лицо. Все-таки это был я. Я не мог ошибиться, я же знал, какой я из себя. Что за чертовщина! Нет, я точно с ума схожу.

Я стоял и смотрел. Просто смотрел. И чем дольше смотрел, тем яснее понимал третий вариант. И тем хуже мне становилось.

Нет, правда. Это ошибка. Этого просто не может быть. Ну не может, и все!

Но я видел. Я стоял, смотрел и, конечно, видел. Непонятно откуда взявшиеся люди в белых халатах быстро впихнули меня вместе с носилкой внутрь фургона "скорой помощи". Удивительно быстро у них это получилось. А я думал, так только в кино бывает.

А ведь они опоздали, как ни старались действовать быстрей. Интересно, куда они меня повезут? В больницу, в реанимацию? Или все-таки нет? Может, крикнуть им, что не надо? А услышат ли? Ведь они не заметили меня, стоящего. Прогнали всех любопытных. Кроме меня и еще одного дядьки. Странно. Он что, тоже?

Я подошел к нему ближе. Он меня не заметил. А может, и не видел. У него тряслись руки, а на лице выступил пот. Дядька был до ужаса бледный, и казалось, что он сейчас хлопнется в обморок.

-Вы что? - спросил я. - Вам плохо?

Он, конечно, не ответил. Но я и так видел, что ему плохо. И я стал догадываться, почему.

-Я же не хотел... Господи... За что? Мне за что? И ему? Господи... - твердил дядька в ступоре.

А и правда - за что? Ему - ладно. Ему, может, и есть за что. Я его впервые вижу. А мне? Мне не сорок лет, как ему, а всего тринадцать. Особых грехов я за собой не помню. А что до него - то я не знаю. Но мне его жалко. Вон он какой убитый. Хотя это не он убитый на самом деле, а я...

А больно не было. Совсем.

Я много думал о жизни и смерти. Думал часто. Мне это всегда было интересно. Особенно хорошо думалось по ночам. Лежишь под одеялом и с каким-то благоговейным ужасом думаешь о том, что когда-нибудь умрешь. Думаешь как о чем-то очень далеком, но все равно неизбежном. Потому что когда-нибудь настанет и твоя очередь. А куда потом? Не может же быть, что человек пропадает совсем. Есть в этом что-то неправильное. Но куда же тогда он попадает? Я не находил ответа никогда. Забавно. Не находил я, и не найдет никто. А те, кто уже умерли, и подавно не расскажут.

В большинстве своем люди склонны верить в то, что душа умершего попадает в ад или рай. Зависит от поступков, которые мы успели совершить, будучи в здравом уме и твердой памяти. Эта версия, на мой взгляд, не выдерживает никакой критики. Нет, я не атеист, не подумайте. Я верю в Бога, хоть и не всегда с ним согласен. Какое наглое замечание, скажете вы. Возможно. Но если вы так скажете, то, значит, вы не читали Библию. Мне доводилось. И, по-моему, она здорово напоминает американский боевик. Слишком кровавая. Может, это и справедливо. Но мне жаль бедного Исаака, которого чуть было не заколол собственный отец, жаль египтян, у которых погибли дети-первенцы, жаль многострадального Иова. Мне просто жаль. Я не пытаюсь ничего оспаривать. К тому же есть одно забавное противоречие. Представьте себе двенадцать апостолов в раю, мрущих от скуки, и очередь длиной в экватор перед воротами ада, и сразу все поймете. Смешно? Не очень.

Кто-то считает, что умирает только тело, а душа бессмертна. Она переселяется в другое тело, которое может оказаться самым неожиданным. Хорошо, например, если ты превратишься в бабочку. А если в инфузорию какую-нибудь? В бактерию? В гриб? Или просто в камешек? Нет, спасибо. Мне вовсе не улыбается стать таким бесполезным предметом, как камень. И амебой я быть не особо хочу.

Так вот. Я часто лежал под одеялом и размышлял. Чем больше я думал, тем больше путался. И тем больше мне хотелось думать об этом. Немецкий герр Готхольд Лессинг, драматург и критик, как-то сказал: "Спорьте, заблуждайтесь, ошибайтесь, но ради бога размышляйте, и хотя криво, но сами". Я не знаю, что он имел в виду, но о том, о чем думал я, лучше не думать совсем. Никогда. Нервы целее будут. Тем более, что Глеб, мой сводный брат, так и сказал: "Не парься".

Я бы готов был согласиться с Лессингом. Но сегодня утром произошло такое, что заставило меня пересмотреть его точку зрения. В-общем, я доразмышлялся. Иначе не скажешь. Я шел из школы. За родителями. Наша класснуха велела мне без них не возвращаться. Уже не первый раз такое. Но вы не подумайте плохого, я вовсе не такой развязный шалопай, как считает она. Просто я ненавижу Лешку Герасимова, местного авторитета. Когда мы только переехали, и я пошел в эту новую школу, он стал трясти с меня деньги. Я первого сентября пришел в белой рубашке, отутюженных брючках, с галстуком, короче, при полном параде. Он узнал в этом интеллигентно-культурном мальчишке "маменькиного сынка", и усмотрел неплохой источник денег. Который, как известно, не рыпается и ведет себя как положено. Как положено такому плательщику. В той, первой школе, ко мне так не прискребались, зато щупали другого пацана, Витьку. Потом перестали - у Витьки из армии вернулся брат... Короче, Герасимов сразу после классного часа (и чего в нем классного, одна ерунда про разные мероприятия и форму одежды) велел принести мне два червонца. Я ему так прямо и сказал, что не собираюсь ничего ему приносить. И на мои деньги пусть не зарится. Герасимов сказал, что поставит меня на счетчик, и если я по правде такой идиот, что не отдам ему все до копейки на следующий день или через неделю, с процентами, то он будет бить меня каждый день. Я сказал, что в гробу я его видал вместе с его угрозами. В белых тапочках. И, естественно, ничего не принес. Ни на следующий день, ни потом, через неделю. Герасимов свое слово сдержал, и после первого же урока я отправился в медпункт - унять кровь из носа. Утешало то, что Лешка пошел туда же с опухшей рукой. Дрались мы часто, раз в неделю, а то и через день. Даже надоело. И не только мне, Герасимову тоже, я видел это. Дело было в том, что бились мы порой до крови, до ушибов, я даже один раз сломал ему палец. Но Герасимов не остужал свой пыл. Похоже, Лешка стремился проучить меня как следует, "вписать в коллектив", как говорил он сам. Видел я этот его коллектив. Кучка несчастных забитых младшеклассников, вроде Мишки. Платят ему "дань", а он и радуется. А кто не платит, тому достается, как мне. Даже странно, почему он так на меня насел. Я оказался не такой легкой добычей, как он ожидал, хотя трухнул порядком сперва. А потом страшно уже не было. Ну подрались - и подрались. Я бы вообще не придавал этому такого значения, но мама почему-то очень расстраивалась (я этого совсем не люблю, хотя часто огорчаю ее подобным образом - а что делать?), а учителя орали, что мы портим всю школьную успеваемость. Последнее время вообще стали грозиться исключить нас из школы. Все это Герасимову не особенно нравилось, тем более что кроме меня, его не пытался отделать никто. А класснуха узнавала об этом всегда, даже если мы отходили за гаражи. А это мы делали дольно часто, после уроков. "Делаем ставки, господа", - говорил Антонов, мой одноклассник. Это точно, наш класс стал вроде букмекерской конторы, а школа приходила на нас смотреть. Мне, по правде, это не очень нравилось, чего хорошего, когда на тебя таращатся, да еще и шепчут что-то под руку, но приходилось терпеть, потому что я ребят прекрасно понимал. Интересно же. Такое зрелище, прямо гладиаторские бои. Правда, у гладиаторов все было куда суровее, но и у нас частенько заканчивалось травмами, я уже говорил. Кстати, последнее время наши сечи случались не по поводу денег (благо я дал этому кретину понять, что он не дождется от меня ни копейки), а из-за моей любви к справедливости. И неизменно на следующий день мы оставались после уроков, а классная прилюдно - при всем этом... как его ... педагогическом коллективе - отчитывала нас, через каждую минуту срываясь на крик. Взывала на нашу совесть. Думала, что нам стыдно вот так стоять под напряженными взглядами учителей и завучей. Не знаю, мне стыдно не было. Ни капельки. Она говорила, что мы бессовестные, ненормальные, позорим класс и школу, и порола прочую ерунду. Того гляди и сказала бы, что мы опозорили всю Россию своими драками, наглые Герасимов и Кот. В первый раз она просто сказала, что любые вопросы надо разрешать не кулаками, а словами. Между прочим, я с ней был полностью согласен. Да только вот не все конфликты можно решать таким милым способом. Ну да, я первый начал. Я ничего и не говорю. Но если б она знала, что Лешка натворил, она бы не пилила меня так сильно. А Герасимов тогда пнул школьного кота. Никто не видел, кроме меня. Нас обоих выгнали с уроков. Я его здорово отделал тогда. Только кот через пару дней все равно умер. Я сам его похоронил рядом со школой. Ночью, чтобы не видели и не смеялись потом. Сволочь я все-таки. Но, правда, я тогда, когда кота закапывал, плакал. Так что, может и хорошо, что струсил и пошел ночью...

Потом Герасимов снова стал качать права, ну я и врезал ему пару раз. А что - пусть не зарывается. Я, кстати, терпеть не могу драться, но это лучше, чем терпеть этого полудурка. Потом мы поцапались снова. И снова. И еще много раз. Тогда эта ду... (извиняюсь, то есть Ольга Алексеевна!) и стала вызывать наших родителей. И сегодня тоже сказала, чтобы без родителей я не возвращался. Испугала. Хотя, конечно, неприятно. Сегодня я вообще Лешку чуть не убил. Потому что он отмочил такое, чего я от него совсем не ожидал: он за воротник тряс маленького мальчишку в мужском туалете. Мальчик плакал и брыкался, умоляя Герасимова отпустить его и вернуть ему штаны. Ну я и не стерпел - съездил Лешке по шее. Он меня не видел, я подошел сзади и совсем не заметно. Герасимов медленно осел на пол, а я узнал, что несчастного паренька зовут Мишка, и Герасимов велел ему сегодня принести сорок рублей. Ни фига себе налоги, с меня первый раз потребовал всего двадцать. Но это не имеет никакого значения, я бы даже за пятак его поколотил. У Мишки таких денег не было, и Лешка поймал его в туалете.

Остальное я уже видел. Противно было до ужаса. Я пнул стонущего Герасимова и пошел на урок. Лешка, конечно, нажаловался нашей классной. Я другого и не ожидал. Да впрочем мне было все равно. Только противно.

Так что я шел за родителями и думал, зачем в мире нужны такие скоты. Ведь не нужны. Фашист проклятый! Его все боятся, значит, ему все можно? Вседозволенность? Нет, неправильно это, неверно!

Я шел и думал. И ничего меня не волновало. Только этот животрепещущий вопрос. Я размышлял, как, кстати, завещал великий Лессинг. Поэтому можно сказать, что в случившемся виноват он. Он и Герасимов. Ну и я, наверное, тоже. Все-таки смотреть надо было. Но никак не шофер. Он ехал по всем правилам, скорость не превышал, поворотник включил, даже сигналил. Громко так. Но поздно.

Машина была самая обыкновенная. "Девятка", как у моего отчима. Только цвета другого. Наша красная, а эта была бежевая. Ну да это неважно. Важно то, что теперь водителя, этого бледного дядьку с трясущимися руками, могут осудить. Из-за меня. Только из-за меня, ведь он совсем не был виноват. Я сам не знаю, как так вышло. Обычно я перехожу дорогу очень аккуратно, сто раз посмотрю влево и вправо. Надо мной даже смеялись пацаны. Теперь, наверное, сами смотреть будут по сторонам, еще лучше меня. На всякий пожарный.

Короче, я умер. Сразу, как только попал под колеса.

И больно не было. Совсем...

Я проходил мимо кинотеатра, когда солнце вдруг резко село. Я подумал было, что это неожиданно закатилось солнце моей жизни, но тут же выбросил из головы эти сопливые эпитеты. Я обыкновенный мальчишка, и хотя я умею говорить красиво (о чем наша классная и не догадывается, думает, что я - яркий представитель самой настоящей шпаны, умею только ругаться и сморкаться в скатерть), я ненавижу все эти заумные штуки, как и положено обыкновенному пацану. А это так нечаянно подумалось, про солнце. Может, дело в том, что мы на уроке литературы говорили о чем-то таком? Э... возвышенном? Я правда, не очень-то слушал. Ненавижу литературу. Ее ведет наша классная, Ольга Алексеевна, а у нас с ней, как вы поняли, взаимная антипатия.

Все случившееся было настолько диким, что я и не знал, что думать. Я долго стоял там, у школы, у меня даже голова закружилась от таких непонятных вещей, я решил было, что я спятил. У нормального человека таких галлюцинаций быть не может. Даже у ненормального, мне кажется, тоже. Слишком уж это было жестоко, кроваво, как в каком-то американском боевике. И в то же время сверхъестественно, как в фантастической книжке. И вообще нереально, как в компьютерной игре, напоминающей одновременно и эти самые фильмы и книги. Я нормально отношусь и к боевикам (не ко всем, правда, есть такие страшные и глупые, что воротит), и к фантастике, и к играм, но, когда смотришь, читаешь и играешь, ты и представить себе не можешь, что это все может быть не "от третьего лица", как ты привык, а по правде. Как это случилось со мной. Со мной в главной роли.

Тогда я еще не знал, что мне отвели роль трупа, самую нелегкую, какую только можно сыграть. И что сыграю я ее хоть и с трудом, а достойно... Но об этом потом.

Прошло уже несколько часов после того, как... ну, в общем, понятно. Я чуть не сошел с ума за эти часы. Такого со мной еще никогда не случалось. Сначала я вообще был в шоке. Я круто повернул от школы и пошел, думая о том, что случилось, совершенно не заморачиваясь, куда я иду. А получилось довольно далеко.

Я сделал несколько открытий. Я здорово изменился. В плане, как бы это сказать, физически. Я, можно сказать, исчез. То есть я не исчез, раз я чувствовал, что я есть, но не видел меня никто. Ни один человек, совсем. Я быстро в этом убедился, когда нечаянно наступил на ногу одной женщине. Я не хотел, просто она шла спереди, а я сзади, а когда я иду так, можно не ждать, что ваши ноги останутся неотдавленными. Это у меня совершенно нечаянно получается, от неловкости. Так вот эта женщина, когда я случайно наступил ей на ногу, даже не развернулась и не сказала мне все, что она думает о таких вот товарищах, которые не привыкли смотреть под ноги. О товарищах вроде меня. Я даже сжался, приготовившись это все выслушать, но ничего не произошло. Тетка просто пошла дальше, ничего мне не сказав. Я помотал головой. Это было как-то неожиданно, неправильно, нелогично.

Но я решил, что женщина просто решила со мной не связываться. А зря я так решил. Потому что где-то через полчаса приключился очередной конфуз. Прямо как издевательство. Я шел, глубоко задумавшись, был, как говорится, целиком и полностью в себе, и, свернув куда-то за угол (куда - не знаю, не следил, соображать нормально я начал только рядом с кинотеатром, а это еще не скоро), налетел на несущегося по своим делам с огромной скоростью мальчишку. Точнее, это он на меня бросился - очень торопился. Разглядеть его я не успел - он пролетел через меня, будто сквозь облако... Я чуть не упал, мне было больно, ужасно больно, непонятно почему, а еще страшно. Страшно потому, что я понял, отчего все так. Так дико, так непонятно, так необъяснимо.

Теперь я мог это объяснить. Но от этого это все не стало менее непонятным и диким. Я был призраком. Еще час назад я был мальчишкой, обыкновенным парнем тринадцати лет, радовался жизни (хотя нет - час назад я не радовался жизни, а сидел в кабинете директора), а теперь я привидение. Фантом.

Я мог корчить рожи кому угодно, распевать неприличные песни, которые мы часто горланили на переменах с пацанами (учителя при этом на нас смотрели, как на деградирующих особей). Все мог. Но, во-первых, я бы себе этого никогда не позволил. Не знаю, почему. Это же не в школе, где такие демонстрации напоминают акции протеста, а просто на улице - выглядит настоящим форменным свинством. Я же не Герасимов, в самом деле. А во-вторых, какой смысл так делать, если тебя все равно никто не увидит? Не та романтика. Да и настроения не было. Как я мог веселиться, когда случилось такое.

Я чуть не умер. То есть не так, неправильно я выразился. Я ведь уже умер. Но мне было так плохо, как будто я умер еще раз. Я был призраком. Не настоящим. Сквозь меня проходили люди, как в кино проходят через привидений. Я думал, так не бывает. Наивный. А знаете, мне это было больно. Каждый раз, как тогда, с мальчиком. И притом ужасно больно. Сильный такой толчок. После такого толчка человек падает на землю. Но самое грустное, что я не падал. Я оставался на ногах, потому что никакие силы не могли заставить меня упасть. Я был почти НИЧТО, а ничто не может повалиться на землю.

Я кричал. Кричал сначала, чтобы на меня обратили внимание, звал людей, хоть кого-нибудь. Меня никто не слышал. Кончилось тем, что я стал орать всякие непристойности. Я матерился, как сапожник. Я пытался сделать хоть что-нибудь, чтобы меня заметили. Ругался, бесился, орал. Нет, меня не видел никто. Я сел в траву и заревел. А что мне еще оставалось делать? Я бы с радостью сбросился с какой-нибудь крыши, только бы закончился этот кошмар. Но я не мог. Я не мог умереть еще раз.

Или... мог?

Я глотнул слезы, размазал их по лицу белым рукавом, посмотрел вокруг. Было холодно и пусто. В первом классе мы на уроке риторики (был такой урок в старое доброе время) по картинкам в учебнике рассматривали сказку. Про одного мальчика, который проснулся утром и оказался один. В одночасье. Совершенно один. Дома не было никого, ни мамы, ни папы, на улице тоже. Ни единого человека. Магазины не работали, автобусы не ходили, люди не торопились на работу. Потому что не было людей. И тогда я, первоклассник, казалось бы, совершенно неразумное существо, каждой клеточкой ощутил чувства этого несчастного пацана. Его ужас. Как ему было страшно, этому мальчику. И, наверное, холодно и пусто. Как мне сейчас. Потому что все точно так же... Почти. Меня не видит никто. И хотя автобусы ходят, и люди торопятся на работу, или куда-то там еще, и магазины работают, как ни в чем не бывало, я чувствовал себя этим мальчишкой. Потому что я был один.

А по существу все было наоборот. Это меня не было. Потому что я умер...

Я снова всхлипнул. Я редко плачу. Мне уже нельзя плакать часто. Разве можно реветь такому здоровому пацану? Будет позор. Во всяком случае, когда мне было больно, я всегда терпел. Плакать в таких случаях я не смел. Хотя иногда было так больно, что приходилось украдкой вытирать глаза. Особенно в драках с Герасимовым. А от обиды... да что там говорить, бывало всякое. Иногда и не получалось терпеть.

А сейчас мне было и больно, и обидно. Как никогда раньше. Я не хотел этого, не хотел так. За что? Ну за что? Никогда я не делал чего-то такого, заслуживающего такого наказания. Или делал? Я порой обманывал отчима и маму, говорил, что не задали уроков, а сам убегал гулять, а однажды я утопил в туалете дневник. Но это было так давно, во втором классе. Я тогда первый раз получил двойку. По труду. Мы шили совят, а я ничего не делал, лень было. Сам виноват, конечно. Но как я испугался, я даже сейчас помню. А когда я шел домой (мы тогда еще в старой квартире жили, в однокомнатной), я все думал, что будет, когда вернется с работы мама. Как попросит дневник на роспись, а там такое. Это было немыслимо. Тогда я и бросил дневник в унитаз. Дурной был до ужаса. А когда дневник там, в воде, забулькал и затрепыхался, никак не желая плыть в канализацию, я вообще чуть не умер от страха - куда я его дену, этот мокрый документ с нелепой фотографией на первой странице (здоровенные перепуганные глаза и оттопыренные уши!)? Да тут все следы преступления налицо!

Но дневник все-таки смылся. Поплавал немного, пугая меня до дрожи, и исчез. Я вздохнул с облегчением, а маме сказал, что потерял документик, который, как нам любили в ту пору повторять - "лицо ученика". Это было первое в моей жизни вранье. Первое, но далеко не последнее. А мама, кстати, все про двойку узнала на собрании. Пришлось снова что-то придумывать, я уже не помню, что.

А еще? Было что-нибудь такое? Было. Да, это, конечно... За одно такое можно и так наказать, как меня...

Мне тогда было десять или одиннадцать, не помню. Да и не важно это, важно другое - я оказался самым настоящим подонком. Я спер у мамы из кошелька деньги. Немного, пятьдесят рублей. Как сейчас помню эту бумажку - синеватую, порванную слегка посередине, на сгибе. Я сейчас даже не представляю, что мог такое. А оказывается, мог. Мне нужна была книжка. Про оружие: про пистолеты, револьверы и ножи. Какие они были раньше, в далекой древности, и какие бывают сейчас. Я давно хотел ее прочитать и рассмотреть. Какие там были картинки! Просто офигенные. Я давно на такую книгу заглядывался, но стоила она дорого, двести рублей. Для меня по тем временам это была сумма просто немыслимая. У меня больше двадцатки не было никогда, да и не нужно мне было больше, я и не просил. А в этот раз вот как получилось... Просто до ужаса было надо. Но денег мне не хватало, и не хватало примерно полтину. Тогда я и...

А мама не заметила, что деньги пропали. Но зато спросила, откуда у меня эта книга. Я соврал, что мама сама и дала мне денег, давно, еще на день рождения (это была правда, но не вся), а я купил книжку в магазине, в книжном, который от нашего дома через три остановки. Мама мне, кажется, поверила, но вечером я разревелся и честно во всем признался. Никогда мне не было так стыдно, так противно, как тогда. С той поры я ненавижу оружие. Никакое... А книжку я отдал одному мальчишке.

А еще... Да, было и еще. Тоже плохое. Примерно тогда же, тем же летом, когда я стащил капитал. Или нет, раньше. Да, точно, это было пораньше на год-полтора.

Мы тогда с мальчишками задумали мстить Иванычу - нашему соседу. Этот самый Иваныч, на наш взгляд, был самым вредным человеком на свете, потому что отовсюду нас гонял. Иногда мы бегали под его окнами (он жил на первом этаже) и кричали, смеялись, в общем, вели себя, как обыкновенные мальчишки, которые увлечены игрой. Иваныч не понимал нашей радости, и наше веселье разделить не собирался, скорее наоборот. Он высовывался из окна и кричал, чтобы мы шли играть куда-нибудь подальше. Мы ужасно обижались - не знали, что Иваныч на самом деле нездоров, ему нужен был покой и отдых, а не крики обнаглевших пацанов за окнами. Не знали. И прятали затаившуюся обиду. А иногда мы забирались на яблони, таскали с них противные кислые яблоки, чтобы этими яблоками играть в войну - обстреливать друг друга. А когда запасались трофеями, Иваныч ходил под яблоней и орал, что мы свиньи, эгоисты, только о себе думаем, и так далее. Иногда он даже замахивался на нас своей палкой. Он, когда ходил, все время опирался на нее, потому что хромал. Мы этим часто пользовались: с яблонь прыгали в кусты и быстро убегали. Разве мог старый Иваныч догнать нас? Мы, как правило, его не боялись и не слушали, так что все его угрозы, запугивания и обзывания я тут привести не могу. Потом мама объяснила мне, что эти яблони, оказывается, сажал когда-то сам Иваныч. Но тогда мы с мальчишками этого тоже не знали. Да если бы и знали, все равно лазали бы.

А еще мы поджигали тополиный пух - просто так, ради прикола. Иваныч, если замечал нас за этим делом, обещал рассказать все нашим родителям. Иногда и правда рассказывал. Однажды рассказал и про меня. Помню, отчим тогда так на меня кричал, говорил, что если у меня есть зажигалка, то я непременно начну курить, удивительно, что не курю еще сейчас. А Глеб тогда за меня вступился. Глеб тогда был такой же, как я. Зажигалку у меня, естественно, конфисковали. А на Иваныча я обиделся крепко и сказал мальчишкам, что пора его проучить. Те были со мной полностью согласны. Мы решили запугать соседа: сначала бросили ему в почтовый ящик записку с таким вот веселеньким призывом "Берегись!". Иваныч, кажется, не испугался. Тогда Владик Смирнов придумал сделать самодельную бомбу. Из пивной банки, будильника и чего-то еще. В принципе безопасную, но пугающую. Бомба была готова скоро. Мы дружно приклеили ее к выхлопной трубе "запорожца" Иваныча.

А вечером был скандал. Иваныч не поленился сбегать ко всем нашим родителям и все им рассказать. Что он "устал терпеть выходки этих рецидивистов, по которым колония плачет, что когда они бросали мне в ящик записки недвусмысленного содержания, это еще было туда-сюда, но это уже переходит все границы!". Кстати, неправда. Мы всего лишь одну записку бросили. Но мои родители (а вернее, отчим) посчитали, что это неважно. Я три дня просидел взаперти, на улице показываться мне было ни в коем случае нельзя. Это летом, в такую погоду!

Короче, когда мой "срок" наконец закончился, когда я его терпеливо отсидел, я, не медля ни секунды, пошел к окнам Иваныча и бросил в одно из них камень. От души бросил. Вот это был фейерверк! Стекла брызнули, как фонтан, даже как гейзер, я и не думал, что будет такое зрелище.

А к земле я просто присох. Я хотел уйти, убежать, но не мог. Никак не мог. Я стоял перед разбитым окном и осколками и плакал. Сначала тихонько, а потом до истерики. У меня тряслись плечи, и весь я трясся, думая, что натворил, и что со мной будет.

Но ничего не было. Иваныч высунулся из окна, хотел высказать мне все, что думает, но не стал. Увидел меня, ревущего, как первоклассника, и не стал. И маме не стал рассказывать. И вообще никто не рассказал, хотя многие меня видели. А Иваныч на следующий день застеклил окно.

Я не сумел признаться маме, что это я выбил Иванычу стекло. Хотел, но не хватило смелости. Думал, что она меня убьет...

Да, я и правда сделал много плохого. Было еще немало разных гадостей, виновником которых был я. Всех и не упомнить. Надо же - вот так начнешь копаться в своих поступках, и получается совсем безрадостная картина в мрачных тонах. И теперь эти мрачные тона накрыли меня с головой...

Я не хочу так! Это неправда, мне, наверное, все это снится! Так не бывает, чтобы человек вот так вот умирал!

А может, это и есть ад? Не надо никаких котлов. И без того плохо так, как... не знаю даже, как...

Я решился. Я осмотрелся вокруг в поисках высокой крыши. Неподалеку стоял девятиэтажный дом. У меня мурашки побежали по телу. Я жутко боюсь высоты.

Но разве лучше быть призраком?! Нет, не лучше. Пусть будет что угодно, как угодно, хоть пустота, та самая, о которой я часто думал по ночам, под одеялом... только не это. Я решительно свернул и побежал к дверям первого подъезда. Мы живем сейчас в похожем доме, там на девятом этаже есть лестница, а наверху люк. Если я сумею его открыть, я окажусь на крыше. Это точно, меня на крышу водил Глеб. Показывал город с высоты птичьего полета. Наверное, это было красиво, но мне не понравилось. Я ужасно боюсь высоты, я говорил.

На двери висел кодовый замок. Ладно, фигня. Плавали, знаем... Я одновременно нажал первые четыре цифры, дверь щелкнула и со скрипом несмазанных петель раскрылась. Я юркнул в проход и побежал вверх по лестнице. Люк на девятом был. Он оказался запертым на обыкновенный шпингалет. Смешно. Уж если хотели закрыть, то закрывали бы по-нормальному, а не так, на какой-то сопливый шпигалетик. Но мне это только на руку. Я толкнул дверь люка и осторожно ступил на крышу.

Я даже и представить себе не мог, как тут может быть грязно. Повсюду валялись банки из-под пива (откуда?), старые ботинки, коробки и провода, а метрах в двадцати я приметил санки. Детские санки, самые обыкновенные, только без полозьев. Я покачал головой. Ну и свалка.

Я медленно подошел к краю крыши. Как и в прошлый раз, с Глебом, посмотрел вниз. И как в прошлый раз, у меня заколотилось сердце. Но прошлый раз все-таки сильно отличался от прежнего. Тогда я был с братом. И не собирался сигать вниз. Страшно было до ужаса. Я вообще трус. Я безумно боюсь высоты. Я боюсь драться, боюсь собак и машин боюсь. Поэтому я всегда перехожу дорогу очень осторожно...

Ну и сюрприз я устроил родным.

Отчим не особенно расстроится. Я знаю. Ему все до лампочки. Он любит маму, я ничего не говорю. И Глеба, своего сына, любит тоже. Он вообще неплохой. Но я ему не нужен. Да и я по нему сильно скучать не буду.

Глеб, наверное, отнесется к этому совсем по-другому. Мы с ним здорово сдружились, хоть он меня старше на три года. Довольно много. Мы сразу понравились друг другу, как только моя мама вышла замуж за его отца и переехала в их квартиру. У отчима квартира из трех комнат, а у нас с мамой была однокомнатная. Жуткая трущоба. Да и фиг с ней.

Мама, конечно, будет плакать. Жалко, что я не сирота. Мне так не хотелось, чтобы кто-то убивался из-за меня. А ведь именно так все и будет. Черт возьми, если бы можно было отмотать время назад!

Нельзя. Конечно, я знаю, что нельзя.

Я еще раз посмотрел вниз. Ну и рохля же я. В конце концов, я хотел покончить со всем этим или нет? Хотел. Но не могу...

Так, а если подумать о чем-то таком противном? О Герасимове, например? Я подумал. Вспомнил его надменное худое, даже впалое лицо. По мне, так он был жуткий урод, но девчонки из старших классов на него засматривались, да и из младших тоже. Знали бы они, какие у Лешки развлечения... вроде тряски беззащитных первоклашек и такого вот, как я, "кошачьего отродья", как он говорил.

Но, думая о нем, мне не хотелось прыгать вниз. Хотелось прибить Герасимова, но никак не прыгать. Мне не хотелось умирать по-настоящему. Но и вот так... не хотелось тоже.

Я вздохнул, перекрестился и шагнул вниз. Сам подивился своей смелости. Хотя в полете я, кажется, чуть не надул в штаны.

Упал я на удивление быстро. Даже, наверное, и секунды не летел. А ощущение было потрясающее, хоть и короткое. Нет, вряд ли это было ощущение полета. Скорее ощущение падения. Самого настоящего падения. Но и почти полета!

Я так и не понял, больно мне было или нет. Наверное, все-таки было. Потому что я долго не вставал с земли. Правда, я не помню, возможно я не вставал, потому что просто не хотел. Мне отчего-то было жутко тошно и страшно. Я был бестелесным призраком, которому все равно, больно ему или нет. Все равно, потому что это не имеет значения. Как же это ужасно. Я только оттого и прыгнул. От отчаяния. Я вовсе не псих, но вы бы поступили так же, окажись вы на моем месте. Но сейчас вы, к счастью, не на моем месте, поэтому не вздумайте скакать с крыш. Никогда. Иначе, вполне возможно, вы там окажетесь. На моем месте, я имею в виду.

Я встал и пошел. Пошел куда-нибудь. Теперь у меня была такая привилегия. Я мог идти, куда вздумается, нисколько не заботясь о времени. И я мог пойти куда угодно. В парк. На футбол. В кино на любой сеанс, даже на такой, куда не пускают, если тебе нет еще восемнадцати. Я даже подумывал об этом. Поэтому я и проходил мимо кинотеатра, когда внезапно закатилось солнце.

Я стоял и любовался закатом. Если бы я был художник! Я бы обязательно нарисовал бы такую красоту. Но я не художник. Или художник от слова "худо". Над моими рисунками, которые мы все рисовали на уроке, хохотала, наверное, вся учительская. Я действительно не умел рисовать. Я вообще ничего не умел, если подумать. Рисовал отвратительно. Пел так же. Писал неграмотно, а по математике оценки выше тройки у меня и не было никогда. И то по праздникам. На велике я три недели учился кататься. По-немецки знал всего десять слов, наверняка, хотя мы его с первого класса учили. Я просто до ужаса неспособный кретин.

Единственное, что я умел делать хорошо - это врать. Врал я вдохновенно. Если подумать, то я мог бы стать классным писателем. Писатели ведь здорово врут. Особенно фантасты. Вот уж где я развернулся бы. Один раз, когда я что-то снова наврал маме, она сказала, что я враль несчастный. Тогда я ей и признался, что из меня вышел бы неплохой писатель. Мама усмехнулась и ответила, что писатели не врут, а фантазируют, и что она на моем месте постеснялась бы нести в издательство рукопись, где на каждое предложение приходится по сто орфографических ошибок.

Это правда. Я пишу ужасно неграмотно, да впрочем, я уже говорил.

Так вот, я стоял, задрав голову вверх, любуясь такой красотой, и думал, какой я бесполезный. Может, оно и хорошо, что я умер?

Я посмотрел на кинотеатр. Потом на розовые облака. Потом снова на кинотеатр. Мне вдруг стало тошно. Я развернулся и пошел домой. Потом уже я думал, почему я не пошел туда сразу. Наверное, я был в шоке. Я и не подумал, что можно пойти домой, представляете?

Я подошел к подъезду, и задумался, что делать с домофоном. Позвонить? Ну, допустим. Но ведь меня все равно никто не услышит. Я решил постоять минут пять возле дверей, подождать, когда кто-нибудь выйдет. А если не выйдет никто, тогда позвоню. На удачу. Мама и отчим ни за что не откроют, если не представишься, а вот Глеб может и открыть. Он такой же рассеянный, как и я. Сначала откроет, и только потом будет думать, а надо ли было это делать.

Мы потому с ним и подружились. Мы были очень похожи, но он в сто раз меня лучше. В школе он хоть и не отличник, но уж точно хорошист. Тройка у него только по астрономии. Он, когда ее читает, чуть не плачет, так она ему не нравится. Зато по немецкому у него пятерка. Не то, что у меня. И рисует он неплохо. Любит комиксы рисовать. Там главный герой - мальчишка лет тринадцати, его Глеб с меня срисовал. Этот мальчишка постоянно влипает в дурацкие ситуации. Как я. Это мой еще один талант, кроме умения вдохновенно врать. Да уж, неприятней этой ситуации и не представишь. Хороший бы комикс получился.

Сейчас Глеб заканчивает школу. Наверное, пойдет учиться на программиста. Он хочет быть программистом. Я, по правде, тоже хочу. Но теперь это не про мою честь. Я теперь не стану никем. Да если б и не случилось этого с утра, я наверняка стал бы дворником или сантехником. Раз мама сказала, что мне не судьба быть писателем, то ни на что другое я могу не рассчитывать. Я ничего не умею делать хорошо, но зато изгадить могу все, что только душе угодно. Когда в школе мне на Новый год или день учителя давали листочек с маленьким четверостишием и велели выучить это несчастное четверостишие, будь оно неладно, я добросовестно учил и на репетиции отвечал без запинки, но когда надо было рассказывать по-настоящему, я напрочь забывал все слова. Будто волна прокатилась по моей памяти и унесла за собой, словно гальку, все нужное. И так каждый раз. Естественно, мне перестали давать стихи, и я вздохнул с облегчением.

А Глеб говорит, что я чересчур самокритичен. Не знаю. Мне и это в себе не нравится. Потому что всегда легче сидеть и критиковать что-либо, чем пытаться это изменить. Я же поступал именно так. Я никогда не пытался сделать что-нибудь хорошо. Все равно у меня не получится.

Глеб не такой. Он загнется от усердия, но будет делать так, как надо. Я похож на парусник: куда подует ветер, туда я и поплыву. А у Глеба на паруснике есть штурман. Он будет следить за всем: за ветром, направлением, и так далее.

Но мы оба - парусники. Поэтому мы всегда вместе.

Я ждал минут десять. Никто не вышел. Тогда я все-таки позвонил.

-Кто? - услышал я. Надо же. Голос Глебкин. Это на него так не похоже, спрашивать "Кто там?". Я растерялся.

-Это я, - ответил я. Вдруг услышит. Не услышал, конечно.

-Да кто? Отец, ты? - повторил Глеб. Я хотел нажать кнопку сброса, но дверь распахнулась, и оттуда выбежал - вы только представьте! - мой отчим собственной персоной. Лицо у него было такое, будто он смертельно устал или сильно огорчен. Мне стало любопытно, и я пошел за ним.

Он пошел к автобусной остановке. Я подумал, что он поедет за мной - в морг или еще там куда-нибудь. Стало л<

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 12 13 14 15 1617