Глава восемнадцатая

Глава восемнадцатая

В тот момент, когда артиллерийский огонь был перенесен в глубину немецкой обороны, когда грохот разрывов отдалился от командного пункта полка и пригороды Днепрова еще сплошь застилались дымом, из второго батальона сообщили: роты пошли. Стоя в окопе, вырытом за трамвайной насыпью, полковник Гуляев хмуро принял донесение и видел, как двинулся вперед второй батальон.

Перескакивая через свежие воронки, люди бежали к смутно проступающим из дыма крайним домикам среди сосен, Гуляев не слышал крика атакующих рот; мнилось, люди бежали к немецким окопам молча. И после длительной бешеной артподготовки безмолвное движение батальона казалось ему малообнадеживающим и малодейственным. Это чувство всегда возникало у него после артиллерийского огня в минуты начатой атаки, когда людская жизнь представлялась особенно непрочной.

Гуляев насупленно полуобернулся к Иверзеву, стоявшему в двух шагах с биноклем, перевел взгляд на полковника Алексеева и увидел нетерпеливое выражение на лице командира дивизии и как бы прислушивающиеся глаза Алексеева из-под капюшона плащ-палатки. В это мгновение телефонист осипшим от команд голосом доложил, что второй батальон капитана Верзилина ворвался в гитлеровские траншеи, и тотчас ощущение непрочности человеческой жизни исчезло. Гуляев торопливо смахнул с подбородка капли дождя и, чувствуя колющие мурашки на коже лица, крикнул телефонисту:

– Первый и третий – вперед!

Он отдал команду и увидел; Иверзев поднял бинокль, а Алексеев сбоку взглянул на него и отвернулся. Были это новые, спешно сформированные батальоны, и после команды Гуляева прекратилась беготня связных на КП и как срезало голоса телефонистов, и только по наступившей тишине хлестал дождь.

– Первый и третий – вперед! – повторил Гуляев. – Вперед!

Первый батальон, занимавший позицию по фронту, поднялся из траншей. Стала слышна автоматная и винтовочная пальба, поле закишело людьми, они бежали в сторону поселка – к немецким окопам.

Частые разрывы мин квадратами легли впереди, загородили фигурки солдат, и Гуляеву было видно, как падали люди, как отползали в стороны от разрывов по всему полю.

– Вперед! – крикнул он телефонисту.

Мины вздергивали землю впереди и сзади наступающего батальона, но фигурки уже подымались, бежали и ползли сквозь ядовито-желтый дым, мимо чернеющих воронок, и опять поле словно стремительно покатилось к домикам.

– Молодцы! – возбужденно сказал Иверзев, быстрым движением отнимая от глаз бинокль. – Молодцы ваши, полковник Гуляев! Как вы полагаете, Евгений Самойлович?

Алексеев посмотрел на него из-под капюшона ничего не выражающим взглядом и ничего не ответил.

Полное лицо Иверзева, покрытое молочной бледностью возбуждения, было мокро от дождя, глаза с горячим блеском улыбались, потемневший от влаги плащ вольно расстегнут, и странно было видеть Гуляеву налипшую на рукава его окопную грязь.

«Ишь ты, – неприязненно подумал Гуляев, – вслед за Алексеевым на КП пришел!»

Полковник Алексеев щелкнул портсигаром, не торопясь достал папиросу и, очень высокий, узкоплечий, нескладно наклонился к телефонисту – прикурить. Был полковник внешне спокоен, аккуратно выбрит, в сыром воздухе слабо тянуло запахом цветочного одеколона: Алексеев был верен своим привычкам.

Гуляев и многие офицеры в полку знали, что с тех пор, как Иверзев стал командиром дивизии, замполит все чаще пропадал на передовых позициях; говорили, что Иверзев недолюбливал Алексеева так же, как Алексеев недолюбливал его.

– Молодцы! – повторил Иверзев, снова подымая бинокль. – Молодцы! Кто командир батальона?

– Майор Лутов, – сухо сказал Алексеев и кивнул Гуляеву. – Я не ошибся, Василий Матвеевич?

– Да, это Лутов, Лутов, – ответил Гуляев.

– Представить майора и отличившихся солдат! – громко сказал Иверзев. – Сразу же после боя! Позаботьтесь о наградных, Евгений Самойлович, – уже иным тоном обратился он к Алексееву.

Гуляев не расслышал, что ответил Алексеев. Глухо ударив в землю и точно пытаясь расшатать ее, возле КП разорвались, оглушив бомбовым хрустом, два дальнобойных снаряда, лавина земли обрушилась на окоп, комья зашлепали по плечам Гуляева, по телефонным аппаратам. Иверзева откинуло к другой стенке окопа, сбило фуражку. Возбужденно смеясь, он поднял ее, разглядывая поцарапанный козырек с удивлением.

– Все живы? – крикнул он.

Полковник Алексеев, весь осыпанный песком, заинтересованно вертел в пальцах мундштук от папиросы, говорил:

– Вот и покурил, весь табак выбило.

Желтый дым понесло в поле, и не стало видно бегущих там фигурок людей, круглых вспышек мин – все исчезло, только за спиной беглым огнем били прямой наводкой наши батареи. Снаряды, шипя, проносились над КП.

Низко под дождливыми тучами с рокотом прошла первая партия штурмовиков; на конце поля одна за другой описали полукруг красные ракеты – то давали сигнал самолетам третий и второй батальоны. И на КП увидели: штурмовики снизились над опушкой, стали нырять над ней, протяжно скрипели «эрэсы».

– Что там в первом? – крикнул Гуляев связисту. – Передайте: не медлить, не медлить! Броском вперед!

По ракетам, по звукам стрельбы он знал теперь, что два батальона были уже в районе пригорода, и необъяснимая медлительность первого батальона взвинчивала его. Он понимал, что значит потерять темп атаки. Багровея всем крупным своим лицом, он выдернул трубку из рук связиста, присел на корточки.

– Капитан Стрельцов? Ты что медлишь? Что чешешься? А ну, подымай людей!

– У немцев два дзота, товарищ полковник. Лупят из пулеметов!

– Какие дзоты, где? Артиллерия все с землей смешала! А ты медлишь!..

– Никак нет, товарищ полковник. Уцелели как-то. Посмотрите возле трамвая. Артиллеристам бы огоньку…

Гуляев раздраженно втолкнул трубку в руки телефониста и посмотрел. Метрах в двухстах слева от КП тянулись траншеи первого батальона, и впереди позиции Гуляев хорошо видел распластанные на земле тела солдат, многие отползали назад в окопы, прыгали в них.

На окраине городка, возле дачных домиков, где делала круг трамвайная линия, лежал на боку красный вагон и слева, справа от него – два бугорка земли, из них рывками плескал огонь. Четко работали немецкие пулеметы. С чувством злости против артиллеристов Гуляев обвел биноклем ближние дивизионы артполка, бегло стрелявшие по дачному поселку, и нашел свою полковую батарею. Сформированная из пополнения, она стояла впереди дивизионов на прямой наводке в редких кустиках. Вокруг пушек суетились люди. Там командовал присланный из училища молоденький лейтенант, и Гуляев, взбешенный близорукостью батарей, бессилием и медлительностью батальона Стрельцова, вдруг сказал, ненавидяще косясь на заострившееся лицо Иверзева:

– Капитана Ермакова бы сюда! Вот кого бы сюда, товарищ полковник! А Ермаков в кутузке сидит! Самое время!

Кровь прилила к его голове, он почувствовал, что теряет самообладание, но в следующую секунду мысль о том, что слова его сейчас бессмысленны, заставила его замолчать, трезво оценить положение.

– Связь с батареей есть? – сдерживая одышку, спросил он телефониста.

– Связной здесь.

– Связной из батареи! – закричал Гуляев. – Ко мне!

Иверзев шагнул к Гуляеву, тонкие ноздри его раздувались, две волевые складки проступили возле рта.

– Разглагольствуете тут, а батальон лежит. Весь батальон лежит! Двух дзотов испугались? Вперед! Все испортите! Там – Днепров, вы это сознаете? Мы первые должны ворваться в город! Иначе – грош нам цена! Грош цена!..

– Я подыму этот необстрелянный батальон, товарищ полковник, – очень тихо ответил Гуляев. – Я подыму.

– Подождите. У нас, кажется, достаточно артиллерии. Я пойду к батарее со связным. Я хорошо вижу эти дзоты, – сказал озабоченно Алексеев и повторил: – Я вижу.

Он легонько сжал локоть Гуляеву, быстро стал развязывать тесемки плащ-палатки. Она мешала ему. Алексеев кинул ее на солому траншеи и сказал связному:

– Ну? Самым ближним путем! Есть?

Никто не остановил Алексеева.

Все видели, как он со связным вышел из хода сообщения, взобрался на трамвайную насыпь и сбежал в поле, хорошо заметный по высокому росту в своей шинели не серого, а темного цвета. Он постоянно носил эту шинель, и в батальонах его сразу узнавали по ней.

«Ложись! Ползком! Бегом!» – хотелось крикнуть Гуляеву, в душе любившему Алексеева за сдержанность и интеллигентность, то есть за те качества, которых не хватало самому, и, глядя на полковника, он сам невольно пригибал голову.

– Замполит пошел, – свистящим шепотом сказал приподнявшийся от аппарата телефонист. – Честное слово, срежут его!

Алексеев и связной упали два раза, когда рядом рассыпались мины. Обоих накрыло дымом. Все ждали, когда они встанут, меряя взглядом то пространство, которое отделяло их от батареи. Но встал один Алексеев. Он наклонился над пытавшимся встать связным, поднял его и понес к огневой позиции.

– Ранило, что ли? – сказал Гуляев, морщась. – А ну, Стрельцова! – обернулся он к телефонисту.

В это время Иверзев вызвал по связи подполковника Савельева и передал ему приказ: открыть огонь по дзотам, срочно отозвать взвод танков из приданного дивизии подразделения. Ему ответили, что огонь будет открыт, что танки пошли по шоссе, прорвались к западной окраине поселка, ведут бои с немецкими танками; соседние дивизии, встретив сильное сопротивление, обходят Днепров в северо-западном направлении.

Иверзев, нервно раздувая ноздри, стремительно подошел к Гуляеву, стискивая побелевшими пальцами бинокль.

– Лежат! Понимаете, что медлительность испортит все! Не подавили немецкие минометы!.. Вы понимаете? Мы этой медлительностью сдерживаем соседей, мы!.. Нельзя ждать! Нельзя!.. Ни минуты!.. А ну! Автомат мне!.. Автомат мне!..

Он произнес эти слова и, сорвав с груди бинокль, сразу же схватил чей-то прислоненный к стене окопа автомат, и в то же мгновение, почувствовав в руках мокрое от дождя ледяное железо, он ощутил в себе силу, злость и уверенность в том, что именно сам подымет сейчас залегший батальон. И хотя разумом понимал, что делать это командиру дивизии глупо и не нужно, будто разжатая пружина толкнула его к действию, и он не искал уже оправдания тому, что делает.

И, стиснув автомат, он быстро пошел по ходу сообщения, весь возбужденный, гневно неся свое большое тело, с той готовностью и яростной верой, которые возникают только в моменты непреклонной, слепой решимости.

Все смотрели на него молча.

Он показался на трамвайной насыпи и там ускорил крупные шаги, потом побежал к темнеющим окопам, где под огнем лежали люди.

Иверзев бежал как сквозь багровую пелену, с обостренным ощущением, что земля катится, ныряет, падает под его ногами, мелькает и мчится вместе со свистом пуль, летевших ему в грудь. Лицо и шею его осыпало дождем, и он ощущал, что мгновенно взмок не от дождя, а от жаркого пота, облившего его, как парным воздухом.

«Только успех, только успех!.. – огненными толчками плескалось в его сознании. – Неуспех – и дивизии не простят ничего!.. Только успех! Только успех!..»

И хотя Иверзев понимал, что рядом свистит смерть – так близко слышал ее тонкий железный голос, – он горячо убеждал себя, что его не сразит пуля, и в голове ударами билась мысль о том, что он не должен умереть, не имеет права умереть в этом бою.

Когда же он подбежал к траншеям первого батальона и пулеметные очереди непрерывными ударами застегали по земле, под ногами его и над головой, лицо Иверзева, потное и гневное, было страшно, он словно увидел его со стороны.

– Батальо-он!.. Впере-ед!..

Он перешагнул через тела убитых, ткнувшихся ничком в землю; бросились в глаза новые обмотки на их ногах и зеленые вещмешки на спинах, мелькнуло меловое лицо незнакомого капитана, зажавшего пистолет в руке, выскочившего из траншеи с группой солдат, и тотчас появилась сбоку от капитана узкоплечая фигура в темной шинели, и зовущий крик прорезал треск пулеметов:

– Коммунисты, за мной!..

Тогда Иверзев понял, что рядом Алексеев, и, высоко вскидывая автомат над головой, наклонился вперед, подавая команду и не узнавая накаленный свой голос:

– Впере-ед!

И оттого, что в трех шагах от него во весь рост двигался Алексеев, оттого, что люди бежали за Алексеевым и за ним, Иверзевым, бежали, не пригибаясь к земле, раскрыв перекошенные криком рты, выставив перед собой автоматы в ту сторону, где возле перевернутого трамвая взлетали столбы артиллерийских разрывов, вдруг порывистые слезы какого-то радостного отчаяния заклокотали у Иверзева в горле.

– Батальо-он, впере-ед!.. За мноо-ой!..

«Вот оно как, вот оно как… – мелькнуло в разгоряченном мозгу Иверзева, ясно видевшего, что сам он бежит прямо на пулемет, в упор плещущий ему в грудь. – Вот оно как, вот оно как…»

На КП видели, как метрах в пятидесяти от дзотов Иверзев упал. Человек в темной шинели подбежал к нему, потом стал на одно колено. Гуляев, до этого со злобой наблюдавший за неприцельным огнем полковой батареи, уже перестал следить за точностью огня. Вся артиллерия, что стояла на участке наступления полка, теперь била прямой наводкой по двум дзотам, задерживавшим продвижение батальона. Дым заволок половину поля, и в прорехах мельтешили силуэты солдат, краснело пламя – горел перевернутый трамвайный вагон.

Полковник Гуляев, сжав в запотевших пальцах бинокль, слышал, как двигались, шептались телефонисты и офицеры за спиной, произнося фамилию Иверзева, но и без того ему было ясно, что Иверзев убит или тяжело ранен.

«Да, я его не любил, – подумал он сейчас. – Иверзев был слишком непрост, но я хорошо понимаю, почему он сам повел в атаку батальон. Очень хорошо понимаю…»

Когда дым развеяло, Гуляев не увидел на поле ничего, кроме воронок, тускло пылающего трамвайного вагона за насыпью, тел убитых и санитарной повозки, мчавшейся по полю.

Батальоны заняли пригородный поселок. В глубине его отдаленно урчали танки. Слева тяжелые «студебеккеры» тянули по дороге орудия. К самому КП подкатили открытые, без брезента «катюши» и с оглушающим скрипом, окутываясь желтыми тучами дыма, выметнули молнии в дождливое небо над лесом.

– Сниматься! – приказал Гуляев и крикнул сердито: – Связь с первым батальоном! Пусть доложат потери! Немедленно!..

Ему доложили потери второго и третьего батальонов. Он выслушал донесения недоверчиво и молча, шагнул к телефонисту, вызывавшему капитана Стрельцова, присел на корточки, поторопил полуласково:

– Ну, что же ты, голубчик чертов, связист называется! Запроси потери, потери в первом батальоне… И пусть сообщат об Алексееве и Иверзеве.

Ему доложили потери и сообщили, что Иверзев ранен пулеметной очередью в руку.

– «Виллис» сюда! – скомандовал Гуляев.

Здесь же, на опушке соснового леса, вне зоны огня, Иверзев приказал выстроить первый батальон. Офицеры отдали команды. Люди с осунувшимися лицами, темными от потеков горячего пота, с расстегнутыми воротниками грязных, мокрых шинелей устало строились под соснами, пинками отшвыривая немецкие противогазы, железные коробочки сухого спирта, разбросанные на желтой хвое.

А Иверзев, без фуражки, в распахнутом плаще, замазанном глиной, стремительно шел вдоль строя, прижимая к груди раненую руку в бинтах, побуревших от крови.

Порой он останавливался, вглядываясь в потные, черные лица солдат, тогда, очевидно, память его выбирала то лицо, которое запомнилось во время атаки.

Он делал шаг к солдату и молча целовал его, обняв одной рукой.

Так прошел он вдоль всего строя батальона. И когда приблизился к Алексееву, лицо его странно дрожало.

– Составить списки солдат, – сказал он Алексееву сдавленным голосом. – Весь батальон наградить. Всех! До одного солдата! Распорядитесь, Евгений Самойлович!

Алексеев передал распоряжение командиру батальона и парторгам рот, затем подошел к Иверзеву, с усталым наслаждением дымя цигаркой непомерной величины, сказал:

– Вам нужно в медсанбат, Владимир Николаевич.

Иверзев сидел на пеньке, пристально глядел на растянувшийся поредевший батальон, который скорым шагом двигался по дороге дачного полуразбитого нашей артиллерией поселка.

– К черту! – крикнул Иверзев и поднялся. – Сдавать дивизию? Госпитальная койка – не-ет! – и подозрительно покосился на Алексеева.

Крупными шагами он стал ходить между воронками под соснами, небрежно придерживая на перевязи левую руку в набухающей кровью повязке, и по тому, как углубились синие глаза его, Алексеев догадался, что он преодолевает боль, которую раньше по-настоящему не испытывал сгоряча.

– Ну, говорите, говорите!.. – раздраженно сказал Иверзев. – Что вы обо всем думаете, что?.. Говорите!..

Над вершинами сосен, едва не задевая их поджатыми шасси, проносились партии ИЛов; грозный и тяжелый рокот танков долетел от западной окраины поселка.

– Я бы лично мог вас простить, матери убитых – не знаю, – сказал Алексеев как можно спокойней. – Я ненавижу кровь, товарищ полковник, хотя это и война.

– Мы взяли Днепров, – хрипло выговорил Иверзев. – Мы взяли Днепров!.. – и замолчал, снова сел на пенек, неподвижно глядя себе под ноги.

Минут через пять почти одновременно подъехали на «виллисах» полковник Гуляев со штабом и подполковник Савельев в сопровождении адъютанта Иверзева. Адъютант с термосом и вещмешком, набитым продуктами, выскочил из машины, бросился к Иверзеву.

– Что с вами, товарищ полковник?

– Там, на поле, возле дзотов, найдешь мою фуражку, потом догонишь, – отъединяя слова, проговорил Иверзев и махнул здоровой рукой Гуляеву, который грузко и обеспокоенно подходил к нему. – По машинам. Вперед!

Уже полулежа в «виллисе» справа от шофера, Иверзев попросил у Савельева карту. Савельев, не выпуская из зубов незажженную трубку, сидел с болезненно ввалившимися щеками, безмолвно подал на планшетке карту. Полковник Иверзев, разложив ее на коленях, долго смотрел на извилистые нити дорог, ведущих к Днепрову, потом, не оборачиваясь, сказал через силу громко:

– Составьте к наградам списки офицеров первого батальона. Сейчас же! Потрудитесь, Евгений Самойлович, – добавил он мягче. – Кажется, отныне наша дивизия будет «Днепровской».

Составляя список на листе блокнота, Алексеев слышал возле сосредоточенное сипение трубки Савельева, изредка начальник штаба ровным голосом подсказывал имена офицеров. «А он-то, он как? Что думает?» – спросил себя Алексеев и посмотрел на начальника штаба. Савельев кончиками подрагивающих худых пальцев ощупывал трубку, вопросительно глядя на светлые волосы задумчиво сидящего впереди Иверзева. И Алексеев подумал, что Савельеву, обремененному штабными заботами и больным сердцем, хотелось сейчас только одного – короткого отдыха.

– Сердце? – с тихой строгостью спросил Алексеев. – Да, Семен Игнатьевич?

– Нет, нет, пустяки, – почему-то шепотом ответил Савельев. – Так, думаю. Мне кажется, вы забыли несколько фамилий.

– Кого?

– Бульбанюка, Орлова и Максимова, – также шепотом ответил Савельев.

– Я хотел составить на них отдельный список. Посмертный, – тихо проговорил Алексеев и положил ладонь на худое колено начальника штаба. – Да, вы правы. Спасибо.

«Виллис» подкинуло на ухабах, Иверзев, замычав сквозь сжатые зубы, здоровой рукой поддержал за локоть раненую, но шоферу ни слова не сказал, лишь повернул осыпанное потом лицо к Алексееву и Савельеву.

– Готово? – спросил нетерпеливо.

Он быстро прочитал список. Сбоку было видно, как задержался хмурый взгляд Иверзева и на трех фамилиях, написанных рядом; затем после молчания он протянул руку к Алексееву, сказал:

– Дайте карандаш.

Он положил список на карту и против трех фамилий стремительным, бегущим почерком приписал: «Посмертно. За взятие Днепрова. Ордена Красного Знамени».

Он поставил жирную точку, и грифель карандаша сломался, – опять качнуло «виллис», опять раненая рука ударилась о локоть шофера.

Потом, отдавая список Алексееву, он сказал сдавленным болью голосом:

– Припишите капитана Ермакова, – и добавил, пристально глядя на дорогу: – Пленных бы, первых пленных встретить!..

Первых пленных встретили на окраине Днепрова возле колонны танков, загородивших дорогу. Приглушенно работая моторами, танки стояли посреди мощеной улицы, подымавшейся в гору к пустым домам с выбитыми стеклами. «Виллис» остановился.

– Вот он, Днепров, – сказал Иверзев и, придерживая раненую руку, вылез и осмотрелся.

В танках один за другим открывались башенные люки. Торопливо стягивая шлемы, подставляя головы дождю, прокопченные порохом танкисты вылезали из горячих недр машин, от которых жарко несло запахом нагретого железа, раскаленных стрельбой пушек. Оживленно переговариваясь, танкисты осматривали поцарапанную броню, крутили чудовищной длины самокрутки. Весело сплевывая на мостовую, поглядывали вперед, на сгрудившуюся под желтыми каштанами толпу пленных. Их конвоировал огромного роста и мрачного вида старшина, не в меру обвешанный гранатами и с автоматом за просторной спиной. Напрягая толстую шею, он командовал им что-то, указывая красной ручищей то на одного пленного, то на другого. Немцы перепуганно и заискивающе кивали, бестолково жались в кучу, отодвигаясь подальше от танков, вбирали головы в плечи, – видимо, не понимали конвоира. Танкисты хохотали, крича с высоты башен:

– Ты им пошпрехай, пошпрехай!

Иверзев и Алексеев подошли к пленным. Танкисты перестали хохотать, мрачного вида старшина, щелкнув каблуками кирзовых сапог, расправил мощную крутую грудь, прогудел басом:

– Пленные в количестве девятнадцати человек, товарищ полковник. Сопровождаю в тыл. Не понимают русского языка, никак построить невозможно. Так полагаю, что фрицы думают, танками их давить будут. Разрешите вести?

Алексеев улыбнулся. Иверзев, бегло оглядывая изможденные лица пленных, спросил:

– Офицеры есть? Среди пленных есть офицеры?

– Да кто их разберет, товарищ полковник, – пророкотал старшина, сурово всматриваясь в пленных, как бы очень недовольный тем, что среди них нет ни одного генерала. – Вроде один тут. По виду – важная птица. Прямо из машины взяли. Вон в середке стоит, видите? Губы поджал. Ком, ком, вот ты… Ком, ком, шпрехен, гут, гут!

Старшина со старательной деликатностью поманил пальцем невысокого пожилого немца, в черном, глянцевито блестящем плаще, без фуражки, с рыхлыми холеными щеками. И немец этот, чуть заметно дрогнув узким ртом, властно отстранив стоявших впереди него пленных, вышел из толпы. С почтительной холодностью устремив на Иверзева выцветшие глаза, он произнес что-то, слегка склонив мокрую от дождя голову.

– Что он сказал, Евгений Самойлович? – резко спросил Иверзев. – Вы, кажется, знаете немецкий?

Алексеев ответил:

– Я могу ошибиться, но что-то вроде того, что он уважает храбрость русских офицеров, которые получают раны в бою.

– Поза! Стоит им попасть в плен, как сразу встают в благородную позу! – насмешливо проговорил Иверзев. – Спросите его подробно. Кто он? И чем командовал? Что он думает об операции русских под Днепровом, в Ново-Михайловке и Белохатке? Очень подробно расспросите!

Алексеев стал задавать вопросы, и Иверзев видел, как после каждой ответной фразы немца менялся цвет его выцветших глаз, и по интонации голоса пленного, по коротким восклицаниям: «О, Ново-Михайловка!» – почти понял все, что отвечал он.

Полковник Иверзев стоял, слушал этот чужой, неуловимо выговаривающий чужие слова голос и чувствовал, что и немец, его шевелящиеся рыхлые щеки, и толпа пленных, и наши танки на мокрой мостовой сереют, расплываются, словно покачиваясь в легком звоне, и что-то неровными толчками бьет в виски. Тогда он повернулся и, стараясь идти твердыми шагами, направился к «виллису». Возле машины он покачнулся, и, только через несколько минут придя в себя, уже в машине, он с досадой понял, что у него был короткий обморок от потери крови. Он услышал ровный шум мотора, свист ветра, близкий голос Алексеева и на локте приподнялся.

Объезжая воронки на мостовой, горящие немецкие танки, «виллис» мчался мимо влажных сквозистых осенних каштанов днепровских улиц, затянутых мелким дождем; мелькали намокшие плащ-палатки солдат на тротуарах. Сквозняки пронизывали машину, пахло гарью жженых кирпичей, пеплом; брызги летели на горячее лицо Иверзева. Грудь и ноги его прикрывала темная шинель Алексеева, и сам Алексеев, наклонившись к Савельеву, говорил вполголоса:

– Они были совершенно уверены, что удар по Днепрову будет нанесен южнее города. В том числе со стороны Ново-Михайловки и Белохатки. И поэтому они оттянули с севера от Днепрова часть сил. И даже после гибели батальонов держали там танки и мотопехоту. Но если бы мы… О, господи! – Алексеев внезапно замолчал, тронув плечо шофера, добавил: – Костя, в санроту.

– Значит, так, – слабо проговорил Иверзев и, сделав усилие над собой, приподнялся, опираясь здоровой рукой. – Значит, так, – повторил он уже потвердевшим голосом и, откинувшись на сиденье, закрыл глаза, но Алексеев вдруг заметил его задрожавшую щеку и снова услышал едва различимый, глухой, срывающийся голос:

– Если бы я мог… Если бы я мог… – И Иверзев круто наклонил голову, касаясь плечом щеки, будто сдерживая ее дрожь.

Ни Алексеев, ни Савельев не смотрели на него, стесняясь этого жутко, болезненно прозвучавшего голоса, каким не мог говорить Иверзев, и только шофер испуганно покосился на командира дивизии, увидел незнакомо-страдающее его лицо, то лицо, которое привык видеть беспощадно властным, с холодным, не пропускающим внутрь взглядом. И было страшно то, что он морщился, закрыв глаза, но слез не было.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 14 15 16 171819 Следующая ⇒