Глава тринадцатая

Глава тринадцатая

Полковник Гуляев, срочно вызванный с плацдарма, на исходе ночи переправился на левый берег Днепра и к утру прибыл в штаб дивизии.

Адъютант Иверзева, перетянутый крест-накрест ремнями, выказывая радостную приятность в лице, выпустил к потолку дымок сигареты, участливо спросил:

– Вы оттуда? Вас обрызгало, товарищ полковник! Весь плащ… Лупцует? Нет? На лодке форсировали?

– Не ваше дело! Бросьте папиросу и немедленно доложите! – грузно шагнув к нему, поднял голос Гуляев. – Слышите, вы! Быстро!

Адъютант, невозмутимо округлив ореховые глаза, оправил гимнастерку, скользнул за дверь и скоро вышел, смиренно наклонив гладко причесанную голову.

– Вас очень ждут, – проговорил он, опуская слова «товарищ полковник» и как бы воспитанно мстя Гуляеву за грубость.

Полковник Иверзев, проведя бессонную ночь, ужинал или, вернее, завтракал на краю стола, застеленном белой салфеткой. Он задумчиво-медлительно, глядя перед собой, отрезал кусочек мяса на тарелке, однако, услышав шаги Гуляева, перестал есть, энергично промокнул губы салфеткой и холодно и прямо посмотрел на вошедшего полковника синими невыспавшимися глазами и некоторое время ждал. На угрюмом и опухшем лице Гуляева с набрякшими мешками под веками было выражение раздраженности и непонимания. Он сказал:

– Я, возможно, ошибся, товарищ полковник, но…

– Связались с батальонами? – перебил Иверзев тем подчеркнуто официальным и сухим тоном, который сразу все ставит на свои места.

Полковник Гуляев глухо ответил:

– С батальоном Бульбанюка связи нет. Батальон Максимова вступил в бой, требовал огня. Вы приказали огня не открывать. Не понимаю, в чем дело, товарищ полковник. Как командир полка, я прошу разъяснений.

Гуляев стоял перед столом, подобрав живот, строго, хмуро глядел в румяное и молодое лицо Иверзева.

Иверзев, нервными, гибкими пальцами поймав на столе толстый граненый карандаш, переспросил нетерпеливо:

– Так. Значит, приказ вам неясен? Совершенно неясен?

– Пока еще нет, товарищ полковник, – ответил Гуляев.

Отрезвляюще жестко поскрипывая сапогами, Иверзев приблизился, заложил руки за спину, плотный, на голову выше полковника, и Гуляев видел его чисто выбритый крутой подбородок, его свежий подворотничок. Иверзев сказал, отливая в тугие формы слова:

– Приказ о прорыве на нашем участке южнее города Днепрова отменен. Вся дивизия снимается и перебрасывается севернее Днепрова. Будем брать город с севера. Батальонам Бульбанюка и Максимова не отходить, держаться там, где они ведут бой. Вот суть приказа.

Было очень жарко в этой комнате с занавешенными плотной бумагой окнами, – по-видимому, к ночи истопили печь, пахло жженой соломой и чуть-чуть одеколоном. Полковник Гуляев почувствовал горячие струйки пота под мышками, нестерпимо хотелось со лба, с шеи вытереть жаркую испарину. Но он этого не делал – смотрел на Иверзева в упор тяжелым, немигающим взглядом. Молчал. Потом ему показалось: кто-то тихо остановился за его спиной и дышит. Повернувшись всем телом, он увидел бесшумно вошедшего начальника штаба Савельева. Худое, умное лицо подполковника стало болезненно серым, на ввалившихся щеках легли тени. Он поздоровался одними глазами и негромким, ровным голосом человека, привыкшего к штабной тишине, заговорил:

– Восемьдесят четвертый полк снялся, находится на марше. Пятнадцатый идет за артполком. Артиллеристы снялись час назад. Пятнадцатый только сейчас… Семенов запрашивает, убирать ли связь?

– Это, я думаю, вы могли бы решить и без меня, – пожал плечами Иверзев и быстро произнес в сторону Гуляева: – Вот видите, полковник не понимает сути приказа. Может быть, приказ недостаточно ясен?

– Семенов запрашивает относительно связи, – негромко, но настойчиво повторил Савельев. – Это связь с плацдармом, товарищ полковник. С ротой Верзилина и батареей Кондратьева.

Гуляев не пытался уже вникнуть в смысл этих слов. Он лишь ловил сочувственный взгляд Савельева и думал, что судьба его полка, его батальонов теперь в большей степени зависела не от него, командира полка, а от какой-то всезнающей высшей силы, которая управляла и Иверзевым, и им, полковником Гуляевым, и его людьми.

– Нет, я понял суть приказа, – произнес наконец Гуляев, уже хорошо сознавая всю сложность своего положения и всего того, о чем он думал сейчас. – Но батальоны вступили в бой, товарищ полковник… просят огня… А как я понял – артполк снялся? Кто будет поддерживать Бульбанюка и Максимова?

Иверзев обернулся к Гуляеву, нетерпеливо подняв брови, взглянул с жалостью, и полковник понял никчемность своего вопроса.

– О чем вы, полковник? Ей-богу! Вы не первый день в армии! – холодно проговорил Иверзев, в синих глазах его возник твердый блеск, который сказал Гуляеву, что для Иверзева все уже решено и взвешено. – Мне не нужно вам объяснять, что дивизию перебрасывают по приказу командующего армией. Я повторяю: действия двух батальонов по-прежнему носят серьезный отвлекающий характер. Батальоны должны создать у немцев впечатление, что мы по-прежнему активизируем силы южнее города, именно на участке Ново-Михайловки и Белохатки. Цель операции: отвлечь часть немецких сил, подвижные резервы, дезориентировать противника. Главный же удар будет нанесен севернее города. Думаю, что все понятно? Тем более что времени у нас в обрез. Любыми средствами передайте батальонам: держаться, до последнего держаться!

Гуляев молчал, глядя в губы Иверзева ничего не выражающим, тусклым взглядом. Он понял все.

Подполковник Савельев, торопливо набив трубку, чиркнул спичкой, сделал несколько затяжек, желтые худые его щеки ввалились глубоко.

– Василий Матвеевич, – произнес он ровным голосом. – Я только что связался по рации с Максимовым и передал ему приказ. Но я не мог связаться с Бульбанюком.

– Я вам сообщал, товарищ полковник, – проговорил Гуляев, обращаясь к Иверзеву. – Сообщал, как сложилась обстановка в батальонах. Может быть, есть возможность связаться с артиллерией соседних частей? Или с авиацией?

– Вся работающая на нас авиация занята Днепровом, вся основная артиллерия концентрируется севернее города. Тем более что именно сейчас, когда мы с вами теряем время на ненужные объяснения, немцы контратакуют севернее Днепрова танками. Батальоны поддержит батарея Кондратьева, всеми снарядами, что есть на его плацдарме. Что касается авиации – я уже связался. Помогут штурмовики, – сказал Иверзев и, пристально разглядывая крупное лицо Гуляева, добавил сухо: – У меня создается впечатление, что вы в чем-то не уверены, полковник. В чем?..

– Не уверен?

Безмолвно сосал трубку Савельев, уставясь себе под ноги, обтянутые аккуратными сапогами, не скрывавшими худобы икр.

– Как командир полка, я в первую голову отвечаю за свои батальоны! – упрямо ответил Гуляев. Его злил холодный, сожалеющий взгляд Иверзева, его синие самоуверенные глаза, в которые ничто не проникало, злило участливо-беспомощное молчание Савельева. – Вы знаете, что в батарее Кондратьева только два орудия?

Савельев слабой рукой тронул высокие, влажно заблестевшие залысины, посмотрел вопросительно на Гуляева, потом – вскользь – на Иверзева. Командир дивизии, сев к столу, с застывшим лицом барабанил пальцами по карте.

– Идите и выполняйте приказание! – громко и отчетливо сказал он. – Для связи с батальоном Бульбанюка находите любые средства! Вам все ясно?

– Мне все ясно. – Гуляев, побагровев пятнами, стал медленно застегивать плащ, еще не просохший от днепровской воды. – Все ясно, – добавил он.

И, сдерживая одышку, надел фуражку.

Тишина провожала его во вторую комнату.

Адъютант Иверзева, тот самый вежливый, воспитанный лейтенант, небрежно поставив на лавку ногу в начищенном сапоге, лениво курил, разговаривая с писарями. Слегка изменив позу, он лишь из-за плеча скользнул зрачками по грузной фигуре, по старому, потертому плащу Гуляева и проговорил томно, разгоняя ладонью дымок сигареты:

– Всего наилучшего! Вас проводить?

«Прыщ эдакий! Развели тут в штабе кур! Не-ет, при Остроухове такого не было!» – сбегая по ступеням крыльца в темный двор, подумал Гуляев, не любивший ни благопристойных писарей, ни наглых адъютантов, приобретавших самоуверенность под сенью близости к власти.

Было темно, шуршали тополя, моросило.

Полковник Гуляев вышел на улицу, сел в «виллис».

Два часа назад Иверзев получил приказ командующего армией: немедленно перебросить дивизию на плацдарм севернее Днепрова, соединиться с истрепанной танковыми контратаками немцев 13-й гвардейской дивизией, с дальнейшей задачей – участвовать в штурме и захвате города. Получая приказ, Иверзев почувствовал, что форсирование Днепра на старом участке в районе острова после всех неудачных попыток уже не играло решающей роли в общем наступлении, как это было задумано ранее. Прежняя цель – любой ценой переправить дивизию на правобережье, расширить плацдарм, занимаемый ротой капитана Верзилина, и начать наступление всей дивизии южнее Днепрова – меняла свой характер.

В тот момент, когда Иверзев получал приказ, он знал уже, что батальону Максимова грозит окружение, что батальоны начали бой и просят огня, и на какую-то долю секунды он с тревогой испытал холод под ложечкой и мление в ногах. Он сказал, что два батальона в тылу немецкой обороны завязали бои, что батальон Максимова, по-видимому, в окружении, что дивизия готова к броску, и, говоря об этом, он все время думал о батальоне Бульбанюка, с которым не было связи по рации, и о неполном комплекте боеприпасов. После его доклада командующему об уничтоженном немецкими самолетами эшелоне боеприпасов, которые не успела принять и разгрузить дивизия, генерал нахмурился, и Иверзев сейчас же добавил, что более половины боеприпасов спасено. Он сказал также, что сам был на этой станции и видел, как сильно пострадала материальная часть других дивизий, и поэтому не просит боеприпасов из резерва. Этого требовала справедливость по отношению к другим дивизиям.

Генерал сказал:

– Ваши батальоны удачно нащупали разрывы в немецкой обороне и начали действия южнее Днепрова под Ново-Михайловкой и Белохаткой. Эти действия носят вспомогательный характер. Цель батальонов: сковать силы противника на этом участке, затруднить их переброску в район севернее Днепрова, где будет нанесен главный удар нашей армией. Ваша дивизия входит в состав ударной группы на севере. Вы поняли меня, конечно?

Иверзев ответил:

– Так точно, товарищ генерал.

– Отлично. Теперь эти батальоны многое решают. Они заставят обратить внимание немцев на себя. Они оттянут сюда часть сил от Днепрова. Там немцы усиленно контратакуют Тринадцатую гвардейскую дивизию. Как говорят пленные – хотят искупать русских в Днепре и отстранить угрозу от Днепрова. Передайте батальонам – вести бой на правобережье. Держаться в любых обстоятельствах.

И в ту минуту Иверзев опять ощутил желание сказать командующему о том, что батальон Максимова, очевидно, в окружении, что неизвестно положение в батальоне Бульбанюка, но это уже, как он понимал, не имело решающего значения. Выслушав приказ, он сказал тихим голосом: «Слушаюсь», – и вышел решительно, твердыми шагами.

Однако по дороге в дивизию он почти расслабленно полулежал на заднем сиденье, и шофер не оглядывался на него – знал: когда полковник садился не рядом, а позади, тогда оглядываться и спрашивать не стоило. Командир дивизии не любил в эти минуты излишнего любопытства.

Думая о разговоре с командующим, Иверзев сознавал, что именно теперь, после нового приказа, он не сможет поддержать батальоны всей силой огня, как было задумано прежде. Выбор один: или огонь, поддерживающий под Днепровом дивизию, или огонь, облегчающий в какой-то мере участь батальонов. Другого выхода нет. И хотя он мучился тем, что не попросил снарядов из резерва, не попросил дополнительных огневых средств, он понимал, что и это не решало положения. Он должен был перебросить артполк на северный плацдарм. Так или иначе, смысл операции ясен. Батальонам держаться насмерть своими огневыми средствами. Этого требовали сложившиеся обстоятельства.

Он внезапно приказал остановить машину и сел возле шофера с холодным, непроницаемым лицом, с тем самым выражением надменной непреклонности, какое видели всегда подчиненные и которое вызывало у них неприятное к нему чувство.

Утро медленно входило в силу, тусклое и пасмурное, осеннее. Туман, как серая вода, до крыш затопил деревушку, подступил, прилип к окнам. В штабе полка не гасили ламп. Никто не спал ночь, никто не вздремнул в сонливый час рассвета.

Полковник Гуляев, накинув на плечи шинель, опершись локтями о стол, сидел, прикрыв тяжелые веки, дрожащими пальцами гладил лоб. Рядом ерзал на лавке, аккуратно прижав бечевочной петелькой к уху телефонную трубку, связист Гвоздев, наивный, губастый парень с наголо остриженной головой. Он изредка старательно дул в мембрану, и тогда полковник спрашивал отрывисто:

– Ну? Что? Что вы там шепчетесь, Гвоздев?

– Никак нет, – шепотом отвечал Гвоздев. – Молчат…

Визгливо скрипнула дверь. На пороге выросла высокая фигура начальника штаба майора Денисова. Молодой, свежий, всегда весело улыбающийся дерзкими живыми глазами, которые, казалось, готовы озорно подмигнуть, он любил риск, острую речь, носил щегольские шпоры и порой чем-то напоминал полковнику капитана Ермакова.

– Не отвечают, товарищ полковник, – сказал Денисов, подходя к столу. – Будь моя воля, снял бы я штаны с Бульбанюка да всыпал бы ему по тому месту, где спина теряет благородное название, и приговаривал бы: «Не хитри, не хитри, крестьянская твоя душа!» Ведет давно бой – и ни одного слова по рации. Час назад я успел передать одно слово: «Держаться!» И не получил данных. Что с ними? Что у них? Потемки… Не верю, чтобы Бульбанюка накрыло. Чрезвычайно осторожен.

Он раскрыл портсигар, небрежно кинул папиросу в рот, высек огонь зажигалкой и вдруг, поверх огонька, пристально сощурясь, взглянул на серые окна – так иногда смотрел капитан Ермаков.

Полковник Гуляев встал, спросил медленно:

– Ты что… так смотришь?

– Нет, ничего. – Денисов, будто опомнясь, погасил зажигалку и, не прикурив, пошел, звеня шпорами, к двери. На пороге стал вполоборота, некоторое время глядел на Гуляева с тем же пристальным выражением, потом сказал: – Можно сделать попытку прорваться к Бульбанюку взводом. Вот вы послали четырех разведчиков, товарищ полковник. Но нет большой надежды, что они установят связь с батальоном. Пройдут ли они через немецкую оборону?

– Что? Так лучше взвод положить? – Гуляев стукнул кулаками по столу, мигнула лампа, связист Гвоздев вздрогнул и робко нагнулся к аппарату. – Вызывайте батальон по рации, без конца вызывайте! Что предлагают! А! Для чего вас в штабах держат? Для экспериментов с оловянными солдатиками? Ишь, храбрецы!..

– Вы говорите обо мне во множественном числе, – без выражения обиды ответил Денисов и вышел более невозмутимый, чем всегда.

Гуляев слышал: тонко протренькали шпоры майора в соседней комнате, затихли, и потом за стеной прозвучал его шутливый голос:

– Так вот, детка, кака картинка – вызывайте, вызывайте, вызывайте. Душа из вас вон!

Шумно дыша – мучило сердцебиение, – Гуляев движением плеч поправил сползавшую шинель, крупно зашагал от стола к окну, остановился, тупо посмотрел на матово запотевшее окно, как будто еще оставался там, отражаясь, такой знакомый, такой спокойный и самоуверенный взгляд.

«Экая простокваша! – подумал Гуляев, морщась, следя за движением тумана по стеклу, уже жалея, что накричал на Денисова, и поэтому еще более раздражаясь. – Что это я? Для чего? Та-ак. Оч-чень мило!»

– Оч-чень мило! – произнес он вслух и передернул плечами, теперь с отвращением увидев свое грубое, отраженное в стекле лицо, и не увидел, а почувствовал свой полный, оттопыривающий китель живот, всю свою грузную, налитую фигуру, – в нем давно не было дерзостного порыва молодости. Да, да, она, молодость, не оглядывается назад, за спиной нет ни бремени опыта, ни расчетливого, холодного терпения старости.

«А что ж, может быть, действительно прорваться к Бульбанюку? Не думать – и прорваться. Глупость!.. Без артиллерии? С одним батальоном?..»

– Оч-чень мило! – повторил он, круто поворачиваясь, и раздраженно опустил брови. – Оч-чень!..

Гвоздев, нерешительно вынув, разглаживал, мял на коленях кисет.

– Ну? Курить? – брюзгливо спросил Гуляев. – Давно бы закурил. Ну-ка, давай сюда кисет. Что у тебя? Махра? Самосад! Завернем, да? Щоб дома не журились?

– Газетки бы, товарищ полковник, – обрадованно заулыбался Гвоздев, протягивая кисет.

– Найдем. Майор Денисов! – крикнул Гуляев.

Никто не отозвался. Однотонный голос радиста бормотал позывные за стеной, будто капли падали в тишине:

– Ромашка, Ромашка, я Роза… я Роза… я Роза… Даю настройку… Один, два, три…

– Майор Денисов! – снова крикнул Гуляев.

Денисов появился на пороге, распахнув завизжавшую дверь, сказал четко и весело:

– Связь с Максимовым!

Бросив кисет, Гуляев быстро прошел к рации. Здесь неспокойным красным накалом горели лампы приемника. Обросший синеватой щетиной радист, придерживая пальцами наушники, поднял на полковника словно заострившиеся в воспаленных веках глаза и вдруг заговорил поспешно, негромко:

– По приказу остаюсь. Мы в окружении. Веду бои… Потерял больше половины единицы… Больше половины… Почему нет огня? Нет огня… У нас кончились огурцы! Кончились огурцы. Дайте огня… по шоссе… Дайте огня по шоссе. По шоссе из Белохатки… Дайте огня… Я Ромашка. Ромашка. Я кончаю. Я кончаю. Немцы атакуют… Я кончаю… Мы ждем огня… Даю угломер и прицел… Все, – потухающим голосом закончил радист, повторив дважды угломер и прицел.

Все стихло. Радист молча, ссутулясь, прижимал наушники, и полковник Гуляев, глядя в его унылую длинную спину, ждал и думал. Майор Денисов тыльной стороной пальца гладил выбритую щеку, хмурился.

– Что «все»? А ну-ка, вызывайте Бульбанюка, без конца вызывайте! Вызывайте! – Гуляев прошел к себе, резко приказал, шагнув к Гвоздеву: – Плацдарм! Кондратьева! Немедленно!

– Быстренько Шестого, – зашелестел в трубку Гвоздев. – Шестого, Шестого, поняли?

Полковник грузно шагал по комнате, отлично сознавая, что за приказ он отдаст сейчас. Однако он понимал также, что там, на плацдарме, только два орудия, замаскированные в двухстах метрах от немецкой передовой, от еловой посадки, где стояли танки, и мог догадываться, что после первых же выстрелов орудия Кондратьева откроют себя и если не будут расстреляны прямой наводкой, то будут раздавлены танками. Но так или иначе, услышав в трубке мягкий картавящий голос старшего лейтенанта, Гуляев отдал приказ немедленно открыть огонь по шоссе, чтобы как-нибудь прикрыть батальон Максимова. И Кондратьев ответил тихо:

– Слушаюсь…

Полковник чувствовал себя еще сильным в тот момент, когда отдавал приказание, но потом он весь огруз как-то, сел на лавку, шинель сползла с его плеч, упала на пол. И он не подымал ее – морщась, дергал, теребил, развязывал тесемку гвоздевского кисета. Просыпая на стол табак, он скрутил папироску из какой-то толстой бумаги, торопясь, вдохнул горький дым, – обожгло горло и легкие. Гуляев удушливо закашлялся и словно постарел сразу лицом.

– Еще вызывать? – робко спросил Гвоздев, отворачиваясь, чтобы не видеть выдавленных кашлем слез на глазах полковника.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒