Глава шестнадцатая

Глава шестнадцатая

Часовой не сразу узнал его, а когда узнал, то открыл рот и не отрываясь глядел, как он, худой, весь в грязи, в изодранной шинели, обвешанный двумя полевыми сумками, шел по двору к хате.

Он так рванул дверь – в сенях задребезжало пустое ведро. Он всю силу вложил в эту дверь и не затворил ее.

В первой половине, полутемной и жаркой, сидел только один человек. Ветер шевельнул волосы на его голове, и он, вскинув глаза на вошедшего, отодвинулся от него вместе с табуреткой, рывком сдернул наушники. Это был радист.

– Товарищ капитан?.. – потерянно забормотал он. – Вы… здесь? Вы здесь?

Не слушая его, Борис распахнул дверь в другую комнату. Осенние тусклые полосы света косо лежали на глиняном полу этой низкой комнаты, на пустых лавках под окнами. Не было здесь ни связистов, ни связных штаба.

Полковник Гуляев в плаще, прижав сжатые кулаки к сморщенному лбу, сидя спал за столом. Седина светилась в его волосах. Возле, на табуретке, стоял солдатский котелок с остатками застывшего оранжевого борща, подернутого жирными блестками. Лежал нетронутый ломоть хлеба.

Борис, зло морщась, ударом руки сшиб котелок на пол, он загремел, покатился в угол. Сел на табурет, губы его перекашивало.

– Кто здесь? – спросил полковник, кулаками потирая лоб.

– Я здесь.

Полковник отнял руки ото лба, брови его, веки и морщины у переносья вдруг мелко затряслись, и в отяжелевших от сна глазах вспыхнуло выражение беспомощного неверия.

– Борис?! – шепотом выдавил полковник. – Батальон… Где… батальон?..

Он, медленно приподнимаясь, шумно дыша, глядел на потемневший от крови Борисов погон, на расстегнутую кобуру пистолета, на знакомый поцарапанный планшет, на чужую полевую сумку.

– Батальон – там, – ответил Борис почти беззвучным голосом. – Посмотрите в окно. Там все.

Полковник Гуляев подошел к окну, низенькому, мутному, наклонился грузно и жалко, точно заглядывал в колыбель больного ребенка, и нерешительно выпрямился, не отрывая взгляда от окна.

Четверо солдат в черных от земли, захлюстанных шинелях, грубо, буйно заросшие щетиной, положив автоматы на колени, расположились под плетнем на дворе, жадно затягиваясь, курили; возле, держа кисет, присел на корточки часовой.

– Бульбанюк… и офицеры… – начал полковник и замолчал: голос осекся.

Борис снизу неприязненно глядел на сгорбленную спину Гуляева, заговорил устало, жестко:

– Я прошу, вопросы мне не задавайте. Я не отвечу на них. Пока вы не ответите. Где же наступление дивизии? Где поддержка огнем? Где?

– Что я могу тебе ответить? – вполголоса выговорил полковник. – Приказ был отменен…

Встав, Борис смотрел на него в упор неверящими глазами, жутко и лихорадочно горевшими на темном исхудалом его лице.

– Отменен? – повторил он. – Как отменен?..

Черная тоска была в этой низенькой комнате, забитой лиловым сумраком; и знакомая, острая, ноющая боль подступила, сжала грудь и горло Бориса, как тогда в лесу, когда он готов был на все. Голос полковника звучал как через ватную стену, и он смутно слышал его: вся дивизия переброшена севернее Днепрова, лишь орудия Кондратьева поддерживали батальоны: не было связи, посланные к Бульбанюку разведчики, очевидно, напоролись на немцев; ни один не вернулся, они шли с приказом держаться до последнего, чего бы это ни стоило; от батальона Максимова осталось тридцать человек, два офицера. Максимов погиб…

Борис стоял враждебный, незнакомо-чужой, губы стиснуты, глаза пристально, непримиримо прищурены, и только рука, словно успокаивая что-то, гладила под шинелью левую сторону груди. Боль у сердца, что появилась тогда в лесу, когда он понял, что судьба наказала его памятью и ответственностью, не утихала, обливала холодной тоской. Он спросил через силу:

– Значит, Иверзев… знал положение в батальоне?..

Полковник засопел, хмурясь, тихо ответил:

– Так сложилась обстановка…

Борис проговорил хрипло:

– Я командовал батальоном в момент его гибели, и я хотел бы видеть полковника Иверзева. Где сейчас… дивизия?

– Дивизия на плацдарме под Днепровом, штаб в Новополье. Но без меня ты не сделаешь ни шагу. Теперь и мне нечего делать тут. Нечего… – И спросил некстати: – Водки хочешь?

– Нет. Вот возьмите сумку и документы Бульбанюка. И ордена Жорки. Документы Ерошина я сам передам в артполк…

Были поздние сумерки, когда они въехали в Новополье – небольшое село, расположенное на берегу Днепра в сосновом бору. Несло запахом дождя от низких ноябрьских туч, клубившихся над бором, от шумящих в этих тучах вершин сосен, от песчаной дороги среди глухо-темных хат, от свинцового блеска в стеклах, отражавших несущееся над селом фиолетовое небо. Безлюдно было на улицах, мрачно и сиротливо. Только озябшие часовые на перекрестках несколько раз требовательно останавливали «виллис». Полковник Гуляев молчал, молчал и Борис, закрыв глаза, усилием воли пытаясь обрести душевное равновесие, которое так необходимо было ему в предстоящем разговоре с полковником Иверзевым. Но этого равновесия не было, и он сидел, стиснув зубы, чтобы не застонать. После вчерашней ночи, когда он шел один в лесу, все словно сместилось в его душе, и он ничего не мог забыть.

– Здесь останови, – раздался голос полковника Гуляева, и потом: – Часовой! Штаб дивизии?

Борис открыл глаза, увидел серую пустынную улицу; «виллис», нырнув в придорожной канаве, вплотную притерся к палисаднику, за которым протяжно пели на ветру сосны. За ними отблескивали черные стекла высокой хаты с крыльцом.

Часовой шел по песчаной дорожке к «виллису». Полковник Гуляев грузно вылез из машины, в раздумье поглядел на окна, спросил глуховато:

– Спят, что ли, в такую рань?

– Недавно с передовой вернулись. Должно, не спят, товарищ полковник, – ломким баском ответил часовой, сдерживая судорогу зевоты. – Вроде даже жена к командиру дивизии приехала. Да вон адъютант, на сеновале спал, кажись. Все выясните, товарищ полковник. Товарищ лейтенант, к вам! – крикнул часовой, отходя от машины.

Через двор от клуни шел, покачиваясь от сна, адъютант Иверзева, – шинель накинута, красивое юное лицо помято, каштановые волосы упали на висок. Видимо, спросонок не поняв, в чем дело, он пробормотал, зябко передернув плечами:

– Пакет, да? Давайте, давайте.

Гуляев досадливо пожевал губами.

– Лейтенант Катков, доложите полковнику: командир полка Гуляев и капитан Ермаков.

– А? – произнес адъютант удивленно. – Это вы? Что? Полковника? – И, уже осмысленно глядя на Бориса заспанными глазами, заговорил, торопясь: – Полковник только с передовой. К нему приехала жена. Приказал тревожить только в случае пакета. Но я сейчас, минуточку…

Адъютант растерянно взбежал на крыльцо.

Борис, чувствуя колющую боль в сердце, сел на ступеньку и, ожидая, стараясь успокоить себя, молчал. Полковник Гуляев вполголоса сказал:

– Что ж, ты доложить обязан. Но без горячки. Спокойно. Только спокойно.

– Не беспокойтесь. Я вас не подведу, товарищ полковник, – ответил Борис.

Тягуче гудели сосны в палисаднике, со скрипом и стуком задевая ветвями крышу, над нею и двориком низко неслось мутное небо.

Потом в доме возникло движение, вспыхнул свет в одном окне, затем в другом; за стеклом скользнула тень адъютанта, и вскоре послышался приближающийся к двери полнозвучный, свежий голос Иверзева: «Почему не узнали?» Дверь открылась, и на крыльцо шагнул полковник Иверзев, высокий, возбужденный, в длинном стального цвета плаще, светлые волосы его занесло ветром набок.

– Капитан… капитан Ермаков? – воскликнул он изумленно и громко. – И полковник здесь? Привели батальон?..

Непоколебимым здоровьем веяло от полного, властного, румяного лица его, от сочного голоса, от прочной, большой фигуры, от движений уверенного в себе человека; и синие глаза его, которые, очевидно, так нравились женщинам, блестели сейчас настороженно-вопросительно и ожидающе. «Да, это тот Иверзев, – подумал Борис. – Тот, который отдавал приказ».

– Я привел батальон, товарищ полковник, – сказал Борис, подымаясь на крыльцо. – Я привел батальон… в составе пяти человек, в числе которых один офицер. Но меня не удивляет эта цифра, товарищ полковник! И вас, наверно, тоже. Батальон дрался до последнего патрона, хотя вы, товарищ полковник, мало чем помогли нам…

– Что это за тон, капитан Ермаков? – перебил его Иверзев, сдвинув брови. – Полковник Гуляев! Объясните, в чем дело!

Полковник Гуляев поспешил к крыльцу, колыхая полами своего потертого плаща, и, грузный, привычно вытянулся, подбирая живот, поднял умный, как бы предупреждающий взгляд на Иверзева.

– Капитан Ермаков командовал батальоном после гибели Бульбанюка и Орлова, – сказал он преувеличенно спокойно.

Было короткое молчание. Иверзев как-то сразу потух, потускнел властный блеск в глазах, но, помедлив, он положил на перила крыльца свою сильную белую руку, переспросил тихо:

– Вы говорите, пять… человек и один офицер? – И вдруг, пристально и странно глядя мимо Бориса и словно забыв о нем, заговорил ровным металлическим голосом: – Завтра, товарищи офицеры, будет взят Днепров. Полковник Гуляев, вам, вероятно, известно, что в Городинск прибыло пополнение? Майор Денисов уже без вас заканчивает формировку новых батальонов. Вам немедленно отправиться туда. С капитаном Ермаковым. Сегодня ночью. Денисов уже знает приказ. Вы же, капитан Ермаков, напишите подробную докладную об обстоятельствах гибели батальона… Я вас больше не задерживаю… – Иверзев быстро снял нервные пальцы с перил крыльца, и молча и угрюмо поднял руку к козырьку полковник Гуляев.

«Что он сказал – пополнение? Он сказал так, будто давно знал и надеялся на пополнение? Да, да, конечно, разбитый полк будет сформирован. Да, дадут технику, дадут людей. Что ему до того, что застрелился раненый Бульбанюк, погибли Ерошин, Жорка, братья Березкины… Докладную о них?..»

– Простите, товарищ полковник, – сказал Борис напряженно, уже не сдерживая себя. – Вы надеетесь, что моя докладная воскресит батальон?..

Он выговорил это и будто оглох от своего голоса, доносившегося до него как из тумана, и, в ту секунду отчетливо понимая и чувствуя, что то, что он скажет сейчас, будет ему стоить очень дорого, и только слыша удары сердца, договорил, разделяя слова:

– А мы там… под Ново-Михайловкой думали не о пополнении и докладных… О дивизии, о вас думали, товарищ полковник. А вы просто сухарь, и я не могу считать вас человеком и офицером!

– Что-о?.. – Иверзев сделал шаг к Борису, в его округленных глазах, затемневших на бледном лице, вспыхнул мгновенный гнев, а пальцы правой руки с силой сжались в кулак, ударили по периле. – Замолчать! Под суд отдам! Щенок!.. Под суд!.. – И внезапно, будто сразу остыв, медленно опуская руку, он выдавил надломленным голосом: – Попросите извинения, капитан Ермаков. Сейчас же!

Растворилась дверь, в темном проеме метнулась смутная фигура адъютанта; и зачем-то бежал часовой от калитки, придерживая на груди автомат, и полковник Гуляев, кинувшись на крыльцо, схватил Бориса за шинель, затряс его, весь налитый тревогой, задыхаясь тяжелой одышкой, повторял: «Что ты делаешь?» Но в тот момент Борис соображал удивительно спокойно и сначала несколько поразился тому, что и адъютант и полковник Гуляев будто чувствовали вину именно его, Бориса, а не Иверзева, но потом, как-то трезво поняв причины этого, поняв, что случившееся между ним и Иверзевым виделось со стороны иным и страшным, усмехнулся, сказал твердо:

– Я не чувствую за собой вины, товарищ полковник…

И сбежал по ступеням крыльца, прошел мимо часового, машинально отступившего с тропинки, мимо пристально глядевшего на него шофера к «виллису».

– Что ты наделал, капитан Ермаков? Понимаешь, что ты тут наделал? – говорил, шагая сбоку, полковник Гуляев.

– Если он прав – отвечу перед трибуналом, – сухо проговорил Борис и сел в машину. – Я отвечу, товарищ полковник…

Начался дождь. Было пасмурно. За спиной стояла тишина, как будто глухая, безлюдная пустота была там. И только в пустоте этой шумели под дождем сосны.

Полковник Иверзев, бледный, словно обрюзгший сразу, ходил по комнате, сжимая за спиной дрожащие пальцы. Безмолвие затаилось в штабе, шелестел дождь по стеклам, скатывался струями, и лишь шуршало что-то в соседней комнате – не то осторожные шаги адъютанта, не то капли стучали в стены дома.

Лидия Андреевна, сдвинув колени, выпрямившись, сидела на кровати, в полусумраке белело нежное, молодое лицо, блестели чернотой огромные, изумленные глаза. Она молчала, вытянув круглую белую шею, обтянутую воротом суконной гимнастерки, вопросительно следила за Иверзевым и казалась подавленной. И эта затаенность в штабе, смешанное чувство своей вины и своей правоты, воспоминание своего дикого крика на крыльце (она слышала, конечно, этот крик) очень неприятно и гнетуще действовали на Иверзева – он не мог успокоиться.

– Что случилось? – неуверенным голосом спросила Лидия Андреевна. – Ты можешь объяснить?

Он рассеянно поцеловал ее в чистый лоб, насильно улыбнулся.

– Ничего страшного.

– Что случилось?

– Какой смысл вникать тебе во все, что происходит тут?

Он в упор встретился с ее взглядом.

– Да… Но что случилось?

Он не дал договорить ей.

– Лида, я вызову сейчас машину, и тебя отвезут. Не обижайся, дела. Да, очень срочные дела… – повторил он, поглаживая ее подбородок, и опять насильно улыбнулся.

Он поднял ее за плечи, поцеловал в мягкие губы, задумчиво провел ладонями по плечам.

– Ты понимаешь, конечно, меня?

Она сказала:

– Я по тебе соскучилась. Я давно тебя не видела.

– Лида, прости, пожалуйста. Лейтенант Катков, машину Лидии Андреевне! – крикнул он через стену адъютанту.

– Ты очень торопишься? – спросила она обиженно. – Я же только приехала.

– Прости, пожалуйста. Я виноват… прости меня. Сейчас я не могу тебе все объяснить…

Потом он опять нервно ходил по комнате и уже жалел, что напрасно отправил жену, которую он не часто видел и которая полтора месяца назад перевелась в медсанбат дивизии с Белорусского фронта. Но все, что произошло, мучительно давило, угнетало его тем, что именно в этот вечер она была здесь и, видимо, слышала все.

Шел дождь. Было сыро в комнате, и за окном сумеречно; уныло отсвечивали поникшие кусты в палисаднике, и на крышу, шумя по-осеннему, наваливались ветви сосен.

Пытаясь неопровержимой логикой рассуждений успокоить себя, он думал о том, что этому артиллерийскому офицеру, видевшему гибель батальона, еще трудно было понять, какое значение в общей операции армии под Днепровом приобретали бои в Ново-Михайловке и Белохатке. Что ж, за этим офицером стояла своя правда ответственности за гибель батальона; за ним же, Иверзевым, стояла еще большая правда ответственности за всю дивизию. И эта стойкость батальонов Бульбанюка и Максимова была для него, командира дивизии, и не только для него, лишь шагом к Днепрову, маневром, который должен был в определенной степени обеспечить успех всей операции. Он знал, что завтра решится все. Завтра будет все ясно. Именно завтра… Но эта, казалось, последовательная логика доводов не могла успокоить Иверзева. Ему было хорошо известно, что офицеры не любили его, но это никогда, и даже сейчас, его не беспокоило. Он сам хотел и был человеком приказа и говорил с подчиненными только языком приказа, ибо считал, что не обязан внушать людям любовь к себе. Он был обязан заставлять подчиненных выполнять свою волю. И поэтому он не мог простить капитана Ермакова; однако он знал также, что в случае неудачи, в которую он не верил, будут искать виновных, а они должны быть, как бы он ни не хотел этого.

Шагая по комнате, Иверзев в раздумье помял, потер за спиной властные гибкие пальцы, позвал повелительно:

– Лейтенант Катков!

Всем видом своим выказывая почтительное участие, вошел адъютант, смиренно наклонил гладко причесанную голову.

Иверзев, хмурясь, сказал:

– Лейтенант Катков, вызовите ко мне майора Семынина и двух автоматчиков.

– Так точно, товарищ полковник, прекрасно понял, – поспешно ответил адъютант. – Смотрите, как он, а? Наглец…

– Не вам судить, лейтенант Катков! – резко прервал Иверзев. – Вы свободны. Еще раз предупредите Алексеева и Савельева: на КП выезжаем в два часа ночи.

– Слушаюсь.

Адъютант закрыл за собой дверь.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 14 151617 18 19 Следующая ⇒