ЧАСТЬ ВТОРАЯ 24 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 92 из 110Следующая ⇒

- Скажите, часто ли вам, коммунистическому комиссару, приходилось

сталкиваться на фронте с проявлением недовольства?

Крымов спросил:

- Какого недовольства, чем?

- Я имею в виду недовольство колхозной политикой большевиков, общим

руководством войной, словом, проявление политического недовольства?

- Никогда. Ни разу не столкнулся даже с тенью подобных настроений, -

сказал Крымов.

- Так-так, понятно, я так и думал, - сказал Дрелинг и удовлетворенно

кивнул.

Идея окружения немцев под Сталинградом считается гениальной.

В тайном сосредоточении воинских масс на флангах армии Паулюса

повторился принцип, рожденный в пору, когда-босые, со скошенными лбами,

челюстатые мужики расползались по кустарникам, окружая пещеры, захваченные

лесными пришельцами. Чему удивляться: различию между дубиной и

дальнобойной артиллерией или тысячелетней неизменности принципа старого и

нового оружия?

Но ни отчаяния, ни удивления не должно вызывать понимание того, что

вечно множащая вширь и ввысь свои витки спираль человеческого движения

имеет неизменную ось.

Хотя принцип окружения, составивший суть Сталинградской операции, не

нов, - бесспорна заслуга организаторов Сталинградского наступления,

правильно избравших район для применения этого древнего принципа.

Правильно было ими избрано время проведения операции, умело обучены,

накоплены войска; заслугой организаторов наступления является умелое

устройство взаимодействия трех фронтов - Юго-Западного, Донского и

Сталинградского; больших трудностей стоило тайное сосредоточение войск на

лишенной естественных масок степной земле. Силы с севера и с юга

готовились, скользнув вдоль правого и левого плеча немцев, встретиться у

Калача, обхватив противника, ломая кости, сминая сердце и легкие армии

Паулюса. Много труда было затрачено на разработку деталей операции, на

разведывание огневых средств, живой силы, тылов, коммуникаций противника.

Но все же в основе этого труда, в котором принимали участие Верховный

Главнокомандующий маршал Иосиф Сталин, генералы Жуков, Василевский,

Воронов, Еременко, Рокоссовский и многие одаренные офицеры Генерального

штаба, лежал введенный в военную практику первобытным волосатым человеком

принцип флангового окружения противника.

Определение гениальности можно отнести лишь к людям, которые вводят в

жизнь новые идеи, те, что относятся к ядру, а не к оболочке, к оси, а не к

виткам вокруг оси. Ничего общего с такого рода божественными действиями не

имеют стратегические и тактические разработки со времен Александра

Македонского. Человеческое сознание, подавленное грандиозностью военных

событий, склонно грандиозность масштаба отождествлять с грандиозностью

мыслительных достижений полководцев.

История битв показывает, что полководцы не вносят новых принципов в

операции по прорыву обороны, преследованию, в окружения, выматывания, -

они применяют и используют принципы, известные еще людям неандертальской

эры, известные, между прочим, и волкам, окружающим стадо, и стаду,

обороняющемуся от волков.

Энергичный, знающий свое дело директор завода обеспечивает успешную

заготовку сырья и топлива, взаимосвязь между цехами и десятки других

мелких и крупных условий, необходимых для работы завода.

Но когда историки сообщают, что деятельность директора определила

принципы металлургии, электротехники, рентгеновского анализа металла, -

сознание изучающего историю завода начинает протестовать: рентгеновские

лучи открыл не наш директор, а Рентген... доменные печи существовали и до

нашего директора.

Истинно великие научные открытия делают человека более мудрым, чем

природа. Природа познает себя в этих открытиях, через эти открытия. К

таким человеческим подвигам относится то, что совершили Галилей, Ньютон,

Эйнштейн в познании природы пространства, времени, материи и силы. В этих

открытиях человек создал большую глубину и большую высоту, чем те, что

естественно существовали, и, таким образом, способствовал самопознанию

природой себя, обогащению природы.

Открытиями низшего, второго порядка являются те, где существующие,

видимые, осязаемые, сформулированные природой принципы воспроизводятся

человеком.

Полет птиц, движение рыб, движение перекати-поля и круглого валуна,

сила ветра, заставляющего деревья качаться и махать ветвями, реактивные

движения голотурий - все это выражение того или иного осязаемого, явного

принципа. Человек извлекает из явления его принцип, переносит в свою сферу

и развивает в соответствии со своими возможностями и потребностями.

Огромно значение для жизни самолетов, турбин, реактивных двигателей,

ракет, и однако, их созданием человечество обязано своему таланту, но не

своему гению.

К таким же открытиям второго порядка относятся те, что используют

принцип, выявленный, выкристаллизованный людьми, а не природой, скажем,

принцип электромагнитной теории поля, нашедший свое применение и развитие

в радио, телевидении, радиолокации. К таким же открытиям второго порядка

относится освобождение атомной энергии. Создателю первого уранового котла

Ферми не следует претендовать на звание гения человечества, хотя его

открытие стало началом новой эпохи всемирной истории.

В открытиях еще более низшего, третьего порядка человек уже

существующее в сфере его деятельности воплощает в новых условиях, скажем,

устанавливает новый двигатель на летательном аппарате, заменяет на судне

паровой двигатель электрическим.

И именно сюда относится деятельность человека в области военного

искусства, где новые технические условия взаимодействуют со старыми

принципами. Нелепо отрицать значение для дела войны деятельности генерала,

руководящего сражением. Однако неверно объявлять генерала гением. В

отношении способного инженера-производственника это глупо, в отношении

генерала это не только глупо, но и вредно, опасно.

Два молота, каждый в миллионы тонн металла и живой человеческой крови,

- северный и южный, ждали сигнала.

Первыми начали наступление войска, расположенные северо-западнее

Сталинграда. 19 ноября 1942 года, в 7 часов 30 минут утра вдоль линии

Юго-Западного и Донского фронтов началась мощная артиллерийская

подготовка, длившаяся 80 минут. Огневой вал обрушился на боевые позиции,

занятые частями 3-й румынской армии.

В 8 часов 50 минут перешли в атаку пехота и танки. Дух советских войск

был необычайно высок. 76-я дивизия поднялась в атаку под звуки марша,

исполнявшегося ее духовым оркестром.

Во второй половине дня тактическая глубина обороны противника была

прорвана. Сражение развернулось на громадной территории.

4-й румынский армейский корпус был разгромлен. 1-я румынская

кавалерийская дивизия была отсечена и изолирована от остальных частей 3-й

армии в районе Крайней.

5-я танковая армия начала наступление с высот в тридцати километрах

юго-западнее Серафимовича, прорвала позиции 2-го румынского армейского

корпуса и, быстро продвигаясь на юг, уже к середине дня овладела высотами

севернее Перелазовской. Повернув на юго-восток, советские танковые и

кавалерийские корпуса к вечеру достигли Гусынки и Калмыкова, зайдя на

шестьдесят километров в тыл 3-й румынской армии.

Спустя сутки, на рассвете 20 ноября, перешли в наступление войска,

сосредоточенные в калмыцких степях на юге от Сталинграда.

Новиков проснулся задолго до рассвета. Волнение Новикова было настолько

велико, что он не ощущал его.

- Чай будете пить, товарищ командир корпуса? - торжественно и вкрадчиво

спросил Вершков.

- Да, - сказал Новиков, - скажи повару, пусть яичницу зажарит.

- Какую, товарищ полковник?

Новиков помолчал, задумался, и Вершкову показалось, что командир

корпуса погрузился в размышления, не слышит вопроса.

- Глазунью, - сказал Новиков и посмотрел на часы, - пойди к Гетманову,

встал ли уже, через полчаса нам ехать.

Он, казалось ему, не думал о том, что через полтора часа начнется

артиллерийская подготовка, о том, как небо загудит от сотен моторов

штурмовиков и бомбардировщиков, о том, как поползут саперы резать

проволоку и разминировать минные поля, как пехота, волоча пулеметы,

побежит на туманные холмы, которые он столько раз разглядывал в

стереотрубу. Он, казалось, не ощущал в этот час связи с Беловым,

Макаровым, Карповым. Он, казалось, не думал о том, что накануне на

северо-западе от Сталинграда советские танки, войдя в прорванный

артиллерией и пехотой немецкий фронт, безостановочно двигались в сторону

Калача и что через несколько часов его танки пойдут с юга навстречу идущим

с севера, чтобы окружить армию Паулюса.

Он не думал о командующем фронтом и о том, что, быть может, Сталин

завтра назовет имя Новикова в своем приказе. Он не думал о Евгении

Николаевне, не вспоминал рассвета над Брестом, когда бежал к аэродрому и в

небе светлел первый огонь зажженной немцами войны.

Но все то, о чем он не думал, было в нем.

Он думал: надеть ли новые сапоги с мягкой халявой или ехать в ношеных,

не забыть бы портсигар; думал: опять, сукин сын, подал мне холодный чай;

он ел яичницу и куском хлеба старательно снимал растопленное масло со

сковороды.

Вершков доложил:

- Ваше приказание выполнено, - и тут же сказал осуждающе и

доверительно: - Я автоматчика спрашиваю: "У себя?" Автоматчик мне

отвечает: "А где ему быть, - спит с бабой".

Автоматчик произнес более крепкое слово, нежели "баба", но Вершков не

счел возможным привести его в разговоре с командиром корпуса.

Новиков молчал, надавливая подушечкой пальца, собирал крошки со стола.

Вскоре вошел Гетманов.

- Чайку? - спросил Новиков.

Отрывистым голосом Гетманов сказал:

- Пора ехать, Петр Павлович, чаи да сахары, надо немца воевать.

"Ох, силен", - подумал Вершков.

Новиков зашел в штабную половину дома, поговорил с Неудобновым о связи,

о передаче приказов, поглядел на карту.

Полная обманной тишины мгла напомнила Новикову донбасское детство. Вот

так казалось все спящим за несколько минут до того, как воздух заполнится

сиренами и гудками и люди пойдут в сторону шахтных и заводских ворот. Но

Петька Новиков, проснувшийся до гудка, знал, что сотни рук нащупывают в

темноте портянки, сапоги, шлепают по полу босые бабьи ноги, погромыхивает

посуда и печные чугуны.

- Вершков, - сказал Новиков, - подгони на НП мой танк, понадобится мне

сегодня.

- Слушаюсь, - сказал Вершков, - я в него все барахло погружу, и ваше, и

комиссара.

- Какао не забудь положить, - сказал Гетманов.

На крыльцо вышел Неудобнов в шинели внакидку.

- Только что звонил генерал-лейтенант Толбухин, спрашивал, выехал ли

комкор на НП.

Новиков кивнул, тронул водителя за плечо:

- Ехай, Харитонов.

Дорога вышла из улуса, оттолкнулась от последнего домика, вильнула,

снова вильнула и легла строго на запад, пошла между белых пятен снега,

сухого бурьяна.

Они проезжали мимо лощины, где сосредоточились танки первой бригады.

Вдруг Новиков сказал Харитонову: "Стой", - и, соскочив с "виллиса",

пошел к темневшим в полумраке боевым машинам.

Он шел, не заговаривая ни с кем, всматривался в лица людей.

Ему вспомнились виденные на днях на деревенской площади нестриженые

ребята из пополнения. Действительно, - дети, а в мире все направлено на

то, чтобы они шли под огонь, и разработки Генерального штаба, и приказ

командующего фронтом, и тот приказ, который он отдаст через час командирам

бригад, и те слова, что говорят им политработники, и те слова, что пишут в

газетных статьях и стихах писатели. В бой, в бой! А на темном западе ждали

лишь одного - бить по ним, кромсать их, давить их гусеницами.

"Свадьба будет!" Да, будет, без сладкого портвейна, без гармошки.

"Горько", - крикнет Новиков, и девятнадцатилетние женихи не отвернутся,

честно поцелуют невесту.

Новикову казалось, что он идет среди своих братишек, племяшей, сынишек

соседей, и тысячи незримых баб, девчонок, старух смотрят.

Право посылать на смерть во время войны отвергают матери. Но и на войне

встречаются люди, участники материнского подполья. Такие люди говорят:

"Сиди, сиди, куда ты пойдешь, слышишь, как бьет. Подождут они там моего

донесения, а ты лучше чайничек вскипяти". Такие люди рапортуют в телефон

начальнику: "Слушаюсь, есть выдвинуть пулемет", - и, положив Трубку,

говорят: "Куда там его без толку выдвигать, убьют же хорошего парня".

Новиков пошел в сторону своей машины. Лицо его стало хмурым и жестоким,

словно впитало в себя сырую тьму ноябрьского рассвета. Когда машина

тронулась. Гетманов понимающе посмотрел на него и сказал:

- Знаешь, Петр Павлович, что я хочу сказать тебе именно сегодня: люблю

я тебя, понимаешь, верю в тебя.

Тишина стояла плотно, безраздельно, и в мире, казалось, не было ни

степи, ни тумана, ни Волги, одна лишь тишина. На темных тучах пролетела

светлая быстрая рябь, а затем снова серый туман стал багровым, и вдруг

громы обхватили и небо и землю...

Ближние пушки и дальние пушки соединили свои голоса, а эхо прочило

связь, ширило многосложное сплетение звуков, заполнявших весь гигантский

куб боевого пространства.

Глинобитные домишки дрожали, и комья глины отваливались от стен,

беззвучно падали на пол, двери домов в степных деревнях сами собой стали

открываться и закрываться, пошли трещины по молодому зеркалу озерного

льда.

Виляя тяжелым, полным шелкового волоса хвостом, побежала лисица, а заяц

бежал не от нее, а вслед ей; поднялись в воздух, маша тяжелыми крыльями,

соединенные, быть может, впервые вместе хищники дня и хищники ночи...

Кое-кто из сусликов спросонок выскочил из норы, как выбегают из горящих

изб сонные, взлохмаченные дядьки.

Вероятно, сырой утренний воздух на огневых позициях стал теплей на

градус от прикосновения к тысячам горячих артиллерийских стволов.

С передового наблюдательного пункта были ясно видны разрывы советских

снарядов, вращение маслянистого черного и желтого дыма, россыпи земли и

грязного снега, молочная белизна стального огня.

Артиллерия замолкла. Дымовая туча медленно смешивала свои обезвоженные,

жаркие космы с холодной влагой степного тумана.

И тут же небо заполнилось новым звуком, урчащим, тугим, широким, - на

запад шли советские самолеты. Их гудение, звон, рев делали ощутимой,

осязаемой многоэтажную высоту облачного слепого неба, - бронированные

штурмовики и истребители шли, прижатые к земле низкими облаками, а в

облаках и над облаками ревели басами невидимые бомбардировщики.

Немцы в небе над Брестом, русское небо над приволжской степью.

Новиков не думал об этом, не вспоминал, не сравнивал. То, что переживал

он, было значительней воспоминания, сравнения, мысли.

Стало тихо. Люди, ожидавшие тишины, чтобы подать сигнал атаки, и люди,

готовые по сигналу кинуться в сторону румынских позиций, на миг

захлебнулись в тишине.

В тишине, подобной немому и мутному архейскому морю, в эти секунды

определялась точка перегиба кривой человечества.

Как хорошо, какое счастье участвовать в решающей битве за родину. Как

томительно, ужасно подняться перед смертью в рост, не хорониться от

смерти, а бежать ей навстречу. Как страшно погибнуть молоденьким! Жить-то,

жить хочется. Нет в мире желания сильней, чем желание сохранить молодую,

так мало жившую жизнь. Это желание не в мыслях, оно сильнее мысли, оно в

дыхании, в ноздрях, оно в глазах, в мышцах, в гемоглобине крови, жадно

пожирающем кислород. Оно настолько громадно, что ни с чем не сравнимо, его

нельзя измерить. Страшно. Страшно перед атакой. Гетманов шумно и глубоко

вздохнул, посмотрел на Новикова, на полевой телефон, на радиопередатчик.

Лицо Новикова удивило Гетманова, - оно было не тем, каким знал его

Гетманов за все эти месяцы, а знал он его разным: в гневе, в заботе, в

надменности, веселым и хмурым.

Неподавленные румынские батареи одна за другой ожили, били беглым огнем

из глубины в сторону переднего края. Открыли огонь по земным целям мощные

зенитные орудия.

- Петр Павлович, - сильно волнуясь, сказал Гетманов, - время! Где пьют,

там и льют.

Необходимость жертвовать людьми ради дела всегда казалась ему

естественной, неоспоримой не только во время войны.

Но Новиков медлил, он приказал соединить себя с командиром тяжелого

артиллерийского полка Лопатиным, чьи калибры только что работали по

намеченной оси движения танков.

- Смотри, Петр Павлович, Толбухин тебя съест, - и Гетманов показал на

свои ручные часы.

Новиков самому себе, не только Гетманову, не хотел признаться в

стыдном, смешном чувстве.

- Машин много потеряем, машин жалко, - сказал он. - Тридцатьчетверки

красавицы, а тут вопрос нескольких минут, подавим зенитные и

противотанковые батареи - они как на ладони у нас.

Степь дымилась перед ним, не отрываясь, смотрели на него люди, стоявшие

рядом с ним в окопчике; командиры танковых бригад ожидали его

радиоприказа.

Он был охвачен своей ремесленной полковничьей страстью к войне, и его

грубое честолюбие трепетало от напряжения, и Гетманов понукал его, и он

боялся начальства.

И он отлично знал, что сказанные им Лопатину слова не будут изучать в

историческом отделе Генерального штаба, не вызовут похвалы Сталина и

Жукова, не приблизят желаемого им ордена Суворова.

Есть право большее, чем право посылать, не задумываясь, на смерть, -

право задуматься, посылая на смерть.

Новиков исполнил эту ответственность.

В Кремле Сталин ждал донесения командующего Сталинградским фронтом.

Он посмотрел на часы: артиллерийская подготовка только что кончилась,

пехота пошла, подвижные части готовились войти в прорыв, прорубленный

артиллерией. Самолеты воздушной армии бомбили тылы, дороги, аэродромы.

Десять минут назад он говорил с Ватутиным - продвижение танковых и

кавалерийских частей Юго-Западного фронта превысило плановые

предположения.

Он взял в руку карандаш, посмотрел на молчавший телефон. Ему хотелось

пометить на карте начавшееся движение южной клешни. Но суеверное чувство

заставило его положить карандаш. Он ясно чувствовал, что Гитлер в эти

минуты думает о нем и знает, что и он думает о Гитлере.

Черчилль и Рузвельт верили ему, но он понимал, - их вера не была

полной. Они раздражали его тем, что охотно совещались с ним, но, прежде

чем советоваться с ним, договорились между собой.

Они знали - война приходит и уходит, а политика остается. Они

восхищались его логикой, знаниями, ясностью его мысли и злили его тем, что

все же видели в нем азиатского владыку, а не европейского лидера.

Неожиданно ему вспомнились безжалостно умные, презрительно прищуренные,

режущие глаза Троцкого, и впервые он пожалел, что того нет в живых: пусть

бы узнал о сегодняшнем дне.

Он чувствовал себя счастливым, физически крепким, не было противного

свинцового вкуса во рту, не щемило сердце. Для него чувство жизни слилось

с чувством силы. С первых дней войны Сталин ощущал чувство физической

тоски. Оно не оставляло его, когда перед ним, видя его гнев, помертвев,

вытягивались маршалы и когда людские тысячи, стоя, приветствовали его в

Большом театре. Ему все время казалось, что люди, окружающие его, тайно

посмеиваются, вспоминая его растерянность летом 1941 года.

Однажды в присутствии Молотова он схватился за голову и бормотал: "Что

делать... что делать..." На заседании Государственного комитета обороны у

него сорвался голос, все потупились. Он несколько раз отдавал

бессмысленные распоряжения и видел, что всем очевидна эта

бессмысленность... 3 июля, начиная свое выступление по радио, он

волновался, пил боржом, и в эфир передали его волнение... Жуков в конце

июля грубо возражал ему, и он на миг смутился, сказал: "Делайте, как

знаете". Иногда ему хотелось уступить погубленным в тридцать седьмом году

Рыкову, Каменеву, Бухарину ответственность, пусть руководят армией,

страной.

У него иногда возникало ужасное чувство: побеждали на полях сражений не

только сегодняшние его враги. Ему представлялось, что следом за танками

Гитлера в пыли, дыму шли все те, кого он, казалось, навек покарал,

усмирил, успокоил. Они лезли из тундры, взрывали сомкнувшуюся над ними

вечную мерзлоту, рвали колючую проволоку. Эшелоны, груженные воскресшими,

шли из Колымы, из республики Коми. Деревенские бабы, дети выходили из

земли со страшными, скорбными, изможденными лицами, шли, шли, искали его

беззлобными, печальными глазами. Он, как никто, знал, что не только

история судит побежденных.

Берия бывал минутами невыносим ему, потому что Берия, видимо, понимал

его мысли.

Все это нехорошее, слабое длилось недолго, несколько дней, все это

прорывалось минутами.

Но чувство подавленности не оставляло его, тревожила изжога, болел

затылок, иногда случались пугающие головокружения.

Он снова посмотрел на телефон - время Еременко доложить о движении

танков.

Пришел час его силы. В эти минуты решалась судьба основанного Лениным

государства, централизованная разумная сила партии получила возможность

осуществить себя в строительстве огромных заводов, в создании атомных

станций и термоядерных установок, реактивных и турбовинтовых самолетов,

космических и трансконтинентальных ракет, высотных зданий, дворцов науки,

новых каналов, морей, в создании заполярных шоссейных дорог и городов.

Решалась судьба оккупированных Гитлером Франции и Бельгии, Италии,

скандинавских и балканских государств, произносился смертный приговор

Освенциму, Бухенвальду и Моабитскому застенку, готовились распахнуться

ворота девятисот созданных нацистами концентрационных и трудовых лагерей.

Решалась судьба немцев-военнопленных, которые пойдут в Сибирь. Решалась

судьба советских военнопленных в гитлеровских лагерях, которым воля

Сталина определила разделить после освобождения сибирскую судьбу немецких

пленных.

Решалась судьба калмыков и крымских татар, балкарцев и чеченцев, волей

Сталина вывезенных в Сибирь и Казахстан, потерявших право помнить свою

историю, учить своих детей на родном языке. Решалась судьба Михоэлса и его

друга актера Зускина, писателей Бергельсона, Маркиша, Фефера, Квитко,

Нусинова, чья казнь должна была предшествовать зловещему процессу

евреев-врачей, возглавляемых профессором Вовси. Решалась судьба спасенных

Советской Армией евреев, над которыми в десятую годовщину народной

сталинградской победы Сталин поднял вырванный из рук Гитлера меч

уничтожения.

Решалась судьба Польши, Венгрии, Чехословакии и Румынии.

Решалась судьба русских крестьян и рабочих, свобода русской мысли,

русской литературы и науки.

Сталин волновался. В этот час будущая сила государства сливалась с его

волей.

Его величие, его гений не существовали в нем самом, независимо от

величия государства и вооруженных сил. Написанные им книги, его ученые

труды, его философия значили, становились предметом изучения и восхищения

для миллионов людей лишь тогда, когда государство побеждало.

Его соединили с Еременко.

- Ну, что там у тебя? - не здороваясь, спросил Сталин. - Пошли танки?

Еременко, услыша раздраженный голос Сталина, быстро потушил папиросу.

- Нет, товарищ Сталин, Толбухин заканчивает артподготовку. Пехота

очистила передний край. Танки в прорыв еще не вошли.

Сталин внятно выругался матерными словами и положил трубку.

Еременко снова закурил и позвонил командующему Пятьдесят первой армией.

- Почему танки до сих пор не пошли? - спросил он.

Толбухин одной рукой держал телефонную трубку, второй вытирал большим

платком пот, выступивший на груди. Китель его был расстегнут, из

раскрытого ворота белоснежной рубахи выступали тяжелые жировые складки у

основания шеи.

Преодолевая одышку, он ответил с неторопливостью очень толстого

человека, который не только умом, но и всем телом понимает, что

волноваться ему нельзя:

- Мне сейчас доложил командир танкового корпуса, - по намеченной оси

движения танков остались неподавленные артиллерийские батареи противника.

Он просил несколько минут, чтобы подавить оставшиеся батареи

артиллерийским огнем.

- Отменить! - резко сказал Еременко. - Немедленно пустите танки! Через

три минуты доложите мне.

- Слушаюсь, - сказал Толбухин.

Еременко хотел обругать Толбухина, но неожиданно спросил:

- Что так тяжело дышите, больны?

- Нет, я здоров, Андрей Иванович, я позавтракал.

- Действуйте, - сказал Еременко и, положив трубку, проговорил: -

Позавтракал, дышать не может, - и выругался длинно, фигурно.

Когда на командном пункте танкового корпуса зазуммерил телефон, плохо

слышимый из-за вновь начавшей действовать артиллерии, Новиков понял, что

командующий армией сейчас потребует немедленного ввода танков в прорыв.

Выслушав Толбухина, он подумал: "Как в воду глядел", - и сказал:

- Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант, будет исполнено.

После этого он усмехнулся в сторону Гетманова.

- Еще минуты четыре пострелять все же надо.

Через три минуты вновь позвонил Толбухин, на этот раз он не задыхался.

- Вы, товарищ полковник, шутите? Почему я слышу артиллерийскую

стрельбу? Выполняйте приказ!

Новиков приказал телефонисту соединить себя с командиром

артиллерийского полка Лопатиным. Он слышал голос Лопатина, но молчал,

смотрел на движение секундной стрелки, выжидая намеченный срок.

- Ох и силен наш отец! - сказал с искренним восхищением Гетманов.

А еще через минуту, когда смолкла артиллерийская стрельба, Новиков

надел радионаушники, вызвал командира танковой бригады, первой идущей в

прорыв.

- Белов! - сказал он.

- Слушаюсь, товарищ командир корпуса.

Новиков, скривив рот, крикнул пьяным, бешеным голосом:

- Белов, жарь!

Туман стал гуще от голубого дыма, воздух загудел от рева моторов,

корпус вошел в прорыв.

Цели русского наступления стали очевидны для немецкого командования

группы армий "Б", когда на рассвете двадцатого ноября загремела артиллерия

в калмыцкой степи и ударные части Сталинградского фронта, расположенные

южнее Сталинграда, перешли в наступление против 4-й румынской армии,

стоявшей на правом фланге Паулюса.

Танковый корпус, действовавший на левом, заходящем фланге ударной

советской группировки, вошел в прорыв между озерами Цаца и Барманцак,

устремился на северо-запад по направлению к Калачу, навстречу танковым и

кавалерийским корпусам Донского и Юго-Западного фронтов.

Во второй половине дня двадцатого ноября наступавшая от Серафимовича

группировка вышла севернее Суровикино, создав угрозу для коммуникаций

армии Паулюса.

Но Шестая армия еще не чувствовала угрозы окружения. В шесть часов

вечера штаб Паулюса сообщил командующему группой армий "Б"

генерал-полковнику барону фон Вейхсу, что на 20 ноября в Сталинграде

намечается продолжить действия разведывательных подразделений.

Вечером Паулюс получил приказ фон Вейхса прекратить все наступательные

операции в Сталинграде и, выделив крупные танковые, пехотные соединения и

⇐ Предыдущая 87 88 89 90 919293 94 95 96 Следующая ⇒