ЧАСТЬ ВТОРАЯ 21 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 89 из 110Следующая ⇒

о вчерашнем заседании партийного комитета. Анна Степановна смотрела на

Штрума страдающими глазами.

Штруму хотелось поговорить с Соколовым, но Соколов с утра уехал в

Академию, а потом позвонил по телефону, что задержится и вряд ли уж

приедет в институт.

А Савостьянов был почему-то в отличном настроении, беспрерывно острил.

- Виктор Павлович, - сказал он, - почтенный Гуревич - ученый блестящий

и выдающийся, - и при этом он провел ладонью по голове и животу, намекая

на лысину и брюшко Гуревича.

Вечером, возвращаясь пешком из института, Штрум на Калужской неожиданно

встретился с Марьей Ивановной.

Она первой окликнула его. На ней было пальто, которого Виктор Павлович

не видел раньше, и он не сразу узнал ее.

- Удивительно, - сказал он, - каким образом вы оказались на Калужской?

Она несколько мгновений молчала, глядя на него. Потом, покачав головой,

сказала:

- Это не случайность, я хотела вас встретить, поэтому я и оказалась на

Калужской.

Он смутился, слегка развел руками.

На мгновение сердце упало, ему показалось, - она сейчас сообщит ему

что-то очень страшное, предупредит об опасности.

- Виктор Павлович, - сказала она, - я хотела с вами поговорить. Петр

Лаврентьевич мне рассказал обо всем.

- А, о моих замечательных успехах, - сказал Штрум.

Они пошли рядом, и могло показаться, что идут два незнакомых человека.

Штрума стесняло ее молчание, и, искоса поглядев на Марью Ивановну, он

сказал:

- Людмила меня ругает за эту историю. Вы, верно, тоже хотите сердиться

на меня.

- Нет, я не сержусь, - сказала она. - Я знаю, что заставило вас

поступить таким образом.

Он быстро посмотрел на нее.

Она сказала:

- Вы думали о своей матери.

Он кивнул.

Потом она сказала:

- Петр Лаврентьевич не хотел вам говорить... ему рассказали, что против

вас ополчились и дирекция и партийная организация, он слышал, что Бадьин

сказал: "Это не просто истерика. Это политическая антисоветская истерика".

- Вот какая у меня истерика, - сказал Штрум. - А я ведь чувствовал:

Петр Лаврентьевич не хочет мне рассказывать о том, что знает.

- Да, не хотел. И мне больно за него.

- Боится?

- Да, боится. И, кроме того, он считает, что вы принципиально не правы.

Она негромко сказала:

- Петр Лаврентьевич хороший, он очень много пережил.

- Да-да, - сказал Штрум, - это и больно: такой высокий, смелый ученый и

такая несмелая душа.

- Он очень много пережил, - повторила Марья Ивановна.

- И все же, - сказал Штрум, - не вы, а он должен был мне сказать об

этом.

Он взял ее под руку.

- Слушайте, Марья Ивановна, - сказал он, - скажите мне, что там с

Мадьяровым? Я никак не пойму, - что там произошло?

Его теперь постоянно тревожила мысль о казанских разговорах, часто

вспоминались отдельные фразы, слова, зловещее предупреждение Каримова и

одновременно подозрение Мадьярова. Ему казалось, что московские тучи над

его головой неминуемо свяжутся с казанской говорильней.

- Я сама не пойму, что произошло, - сказала она. - Заказное письмо,

которое мы послали Леониду Сергеевичу, вернулось в Москву. Переменил ли он

адрес, уехал ли? Случилось ли самое худшее?

- Да, да, да, - пробормотал Штрум и на мгновение растерялся.

Марья Ивановна, видимо, думала, что Соколов рассказал Штруму о

посланном и вернувшемся письме. А Штрум понятия не имел об этом письме,

Соколов ничего не сказал ему. Штрум спросил ее, что произошло, имея в виду

ссору Мадьярова с Петром Лаврентьевичем.

- Давайте зайдем в Нескучный, - сказал он.

- Но ведь мы идем не в ту сторону?

- Есть вход и со стороны Калужской, - сказал он.

Ему хотелось расспросить ее подробнее о Мадьярове, о его подозрениях по

отношению к Каримову, рассказать о подозрениях Каримова. В пустынном

Нескучном саду им никто не помешает. Марья Ивановна сразу поймет всю

важность этого разговора. Он чувствовал, что может говорить с ней свободно

и доверчиво обо всем тревожащем его, что и она будет с ним откровенна.

Накануне началась оттепель. По склонам холмов в Нескучном саду из-под

растаявшего снега кое-где выглядывали мокрые прелые листья, но в овражках

снег был плотным. Над головой стояло облачное унылое небо.

- Какой хороший вечер, - сказал Штрум, вдыхая сырой, холодный воздух.

- Да, хорошо, ни души, точно за городом.

Они шли по грязным дорожкам. Когда попадалась лужа, он протягивал Марье

Ивановне руку и помогал ей перейти.

Они долго шли молча, и ему не хотелось начинать разговор, - ни о войне,

ни об институтских делах, ни о Мадьярове и о своих опасениях,

предчувствиях, подозрениях, хотелось молча идти рядом с маленькой, неловко

и в то же время легко шагающей женщиной и испытывать чувство бездумной

легкости, покоя, непонятно почему пришедшее к нему.

И она ни о чем не заговаривала, шла, немного опустив голову.

Они вышли на набережную, на реке стоял темный лед.

- Хорошо, - сказал Штрум.

- Да, очень, - ответила она.

Асфальтированная дорожка на набережной была сухой, они зашагали быстро,

как два путника в дальней дороге. Им встретились раненый военный,

лейтенант, и низкорослая плечистая девушка в лыжном костюме. Они шли в

обнимку и время от времени целовались. Поравнявшись со Штрумом и Марьей

Ивановной, они снова поцеловались, оглянулись, рассмеялись.

"Вот, может быть, Надя так ходила здесь со своим лейтенантом", -

подумал Штрум.

Марья Ивановна оглянулась, на парочку и сказала:

- Как грустно, - и, улыбнувшись, добавила: - Мне Людмила Николаевна

говорила о Наде.

- Да-да, - сказал Штрум. - Удивительно это странно.

Потом он сказал:

- Решил звонить директору Электромеханического института, предлагаться.

А если не возьмут, - уеду куда-нибудь в Новосибирск, Красноярск.

- Что же делать, - сказала она, - видимо, так надо. Вы иначе не могли

поступить.

- Как все это грустно, - проговорил он.

Ему хотелось рассказать ей, что он с какой-то особенной силой ощущает

любовь к работе, к лаборатории, что, глядя на установку, которая скоро

будет проходить первые испытания, он радуется и горюет, ему кажется, что

он будет приходить ночью к институту, заглядывать в окна. Он подумал, что

Марья Ивановна в его словах ощутит желание порисоваться, и промолчал.

Они подошли к выставке трофеев. Замедлив шаги, они осматривали

окрашенные в серый цвет немецкие танки, пушки, минометы, самолет с черной

свастикой на крыльях.

- Даже на немые и неподвижные страшно смотреть, - сказала Марья

Ивановна.

- Ничего, - сказал Штрум, - надо себя утешать тем, что в будущей войне

все это будет выглядеть невинно, как мушкеты и алебарды.

Когда они подходили к воротам парка, Виктор Павлович сказал:

- Вот и кончилась наша прогулка, как жалко, что Нескучный сад так

невелик. Вы не устали?

- Нет-нет, - сказала она, - я ведь привыкла, много хожу пешком.

То ли она не поняла его слов, то ли сделала вид, что не поняла их.

- Знаете, - сказал он, - почему-то наши с вами встречи всегда зависят

от ваших встреч с Людмилой, моих с Петром Лаврентьевичем.

- Да-да, - сказала она. - А как же иначе?

Они вышли из парка, и шум города охватил их, разрушая прелесть

молчаливой прогулки. Они вышли на площадь недалеко от того места, где

встретились.

Глядя на него снизу вверх, как девочка на взрослого, она сказала:

- Вы, вероятно, теперь особенно чувствуете любовь к своей работе,

лаборатории, приборам. Но ведь вы не могли иначе поступить, другой мог бы,

а вы не могли. А я плохое рассказала вам, но, мне кажется, всегда лучше

знать правду.

- Спасибо, Марья Ивановна, - сказал Штрум, пожимая ей руку. - Спасибо

не только за это.

Ему показалось, что ее пальцы дрогнули в его руке.

- Странно, - сказала она, - мы с вами прощаемся почти на том же месте,

где встретились.

Он шутливо сказал:

- Недаром древние говорили, - и в конце пребывает начало.

Она наморщила лоб, видимо, вдумываясь в его слова, потом рассмеялась,

сказала:

- Не поняла.

Штрум смотрел ей вслед: невысокая, худенькая женщина, из тех, на

которых встречные мужчины никогда не оглядываются.

Редко Даренский переживал такие тоскливые недели, как во время своей

командировки в калмыцкую степь. Он послал телеграмму фронтовому

начальству, что пребывание его на крайнем левом фланге, где царит полное

затишье, больше не нужно, что задание свое он выполнил. Но начальство с

непонятным Даренскому упорством не отзывало его.

Самыми легкими были часы работы, самым тяжелым было время отдыха.

Кругом был песок, сыпучий, сухой, шуршащий. Была, конечно, жизнь и

здесь, - шуршали в песке ящерицы и черепахи, оставляя хвостами следы в

песчаной россыпи, росла кое-где хрусткая, под цвет песка, колючка, кружили

в воздухе коршуны, высматривая падаль и отбросы, бежали на высоких лапах

пауки.

Нищета суровой природы, холодное однообразие ноябрьской бесснежной

пустыни, казалось, опустошили людей, - не только быт их, но и мысли были

бедны, однообразно тоскливы.

Постепенно Даренский подчинился этому унылому песчаному однообразию. Он

всегда был равнодушен к еде, а здесь он постоянно думал об обеде. Кислая

болтушка из шрапнельной крупы и моченых помидоров на первое, каша из

шрапнельной крупы на второе стали кошмаром его жизни. Сидя в полутемном

сарайчике за дощатым столом, залитым лужами супа, глядя на людей,

хлебавших из плоских жестяных мисок, он испытывал тоску, хотелось поскорей

уйти из столовой, не слышать стука ложек, не ощущать тошнотного запаха. Но

он выходил на воздух, и столовая снова влекла к себе, он думал о ней,

высчитывал часы до завтрашнего обеда.

По ночам в хибарках было холодно, и спал Даренский плохо, - мерзли

спина, уши, ноги, пальцы рук, стыли щеки. Спал он не раздеваясь, наматывал

на ноги две пары портянок, голову повязывал полотенцем.

Вначале он удивлялся, что люди, с которыми он имел здесь дело,

казалось, не думали о войне, головы их были забиты вопросами жратвы,

курева, стирки. Но вскоре и Даренский, говоря с командирами дивизионов и

батарей о подготовке орудий к зиме, о веретенном масле, об обеспечении

боеприпасами, заметил, что и его голова полна всяких бытовых тревог,

надежд и огорчений.

Штаб фронта казался недосягаемо далеким, он мечтал о меньшем, -

съездить на денек в штаб армии, под Элисту. Но, думая об этой поездке, он

не представлял себе встречи с синеглазой Аллой Сергеевной, а размышлял о

бане, о постиранном белье, о супе с белой лапшой.

Даже ночевка у Бовы представлялась ему теперь приятной, не так уж плохо

было в хибарке Бовы. Да и разговор с Бовой был не о стирке, не о супе.

Особенно мучили его вши.

Долгое время он не понимал, почему так часто стал почесываться, не

замечал понимающей улыбки собеседника, когда во время служебного разговора

вдруг свирепо скреб подмышку или ляжку. День ото дня он чесался все

усердней. Привычным стали жжение и зуд возле ключиц, под мышками.

Ему казалось, что у него началась экзема, и он объяснял ее тем, что

кожа у него стала сухой, раздражена пылью и песком.

Иногда зуд был таким томящим, что он, идя по дороге, неожиданно

останавливался и начинал скрести ногу, живот, копчик.

Особенно сильно чесалось тело ночью. Даренский просыпался и с

остервенением долго драл ногтями кожу на груди. Однажды он, лежа на спине,

задрал кверху ноги и, стеная, стал чесать икры. Экзема усиливалась от

тепла, он подметил это. Под одеялом тело чесалось и жгло совершенно

нестерпимо. Когда он выходил ночью на морозный воздух, зуд стихал. Он

подумывал сходить в медсанбат, попросить мазь от экземы.

Как-то утром он оттянул ворот рубахи и увидел на воротнике вдоль швов

шеренгу сонных, матерых вшей. Их было много. Даренский со страхом,

стыдясь, оглянулся на лежавшего по соседству с ним капитана, капитан уже

проснулся, сидел на койке и с хищным лицом давил на своих раскрытых

подштанниках вшей. Губы капитана беззвучно шептали, он, видимо, вел боевой

счет.

Даренский снял с себя рубаху и занялся тем же делом.

Утро было тихое, туманное. Стрельбы не было слышно, самолеты не гудели,

и потому, должно быть, особенно ясно слышалось потрескивание вшей,

погибавших под командирскими ногтями.

Капитан, мельком поглядев на Даренского, пробормотал:

- Ох и здорова - медведица! Свиноматка, должно быть.

Даренский, не отрывая глаз от ворота рубахи, сказал:

- Неужели не выдают порошка?

- Дают, - сказал капитан. - Да что толку. Баню надо, а тут питьевой

воды не хватает. Посуду в столовой почти не моют, экономят воду. Где уж

тут - баня.

- А вошебойки?

- Да ну их. Только обмундирование горит, а вошь лишь румяней

становится. Эх, в Пензе мы стояли - в резерве, вот жили! Я в столовую даже

не ходил. Хозяйка кормила, - еще не старая бабка, сочная. Два раза в

неделю баня, пиво ежедневно.

Он нарочно вместо "Пенза" произносил "Пенза".

- Что же делать? - спросил Даренский. - До Пензы далеко,

Капитан, серьезно глядя на него, доверительно сказал:

- Есть один хороший способ, товарищ подполковник. Нюхательный табак!

Натолочь кирпича и смешать с нюхательным табаком. Посыпать белье. Вошь

начнет чихать, мотнется, ну и раздробит себе башку о кирпич.

Лицо его было серьезно, и Даренский не сразу понял, что капитан

обратился к фольклору.

Через несколько дней Даренский услышал с десяток историй на эту тему.

Фольклор оказался богато разработан.

Дни и ночи голова его теперь была занята множеством вопросов: питание,

стирка белья, смена обмундирования, порошок, утюжка вшей с помощью горячей

бутылки, вымораживание вшей, выжигание вшей. Он и о женщинах перестал

думать, и ему вспомнилась поговорка, которую он слышал в лагере от

уголовников: "Жить будешь, а бабу не захочешь".

Весь день Даренский провел на позициях артиллерийского дивизиона. За

день не слышал он ни одного выстрела, ни один самолет не появлялся в

воздухе.

Командир дивизиона, молодой казах, сказал ему, чисто чеканя русские

слова:

- Вот, думаю, на будущий год бахчу здесь развести. Приезжайте дыньки

кушать.

Командиру дивизиона здесь не было плохо, он шутил, показывая белые

зубы, легко и быстро ходил на кривых, коротких ногах по глубокому песку,

дружелюбно поглядывал на верблюдов, стоявших в упряжке возле хибарок,

покрытых лоскутами толя.

Но хорошее настроение молодого казаха раздражало Даренского, и он,

желая одиночества, к вечеру пошел на огневые позиции первой батареи, хотя

уже днем побывал там.

Взошла луна, - невероятно огромная, больше черная, чем красная.

Багровея от усилий, она подымалась в прозрачной черноте небес, и в ее

гневном свете совсем особо, тревожно и настороженно выглядела ночная

пустыня, длинноствольные пушки, противотанковые ружья и минометы. По

дороге потянулся караван верблюдов, запряженных в скрипящие деревенские

подводы, груженные ящиками со снарядами и сеном, и все несоединимое

соединилось, - тракторы-тягачи, и автофургон с типографской техникой

армейской газеты, и тонкая мачта рации, и длинные верблюжьи шеи, и

плавная, волнистая верблюжья походка, такая, словно во всем верблюжьем

теле не было ни одной твердой кости, а все оно было отлито из каучука.

Верблюды прошли, в морозном воздухе встал деревенский запах сена. Вот

такая же, больше черная, чем красная, выплывала огромная луна над

пустынным полем, где сражалась дружина Игоря. Вот такая же луна стояла в

небе, когда полчища персов шли на Грецию, римские легионы вторгались в

германские леса, когда батальоны первого консула встречали ночь у пирамид.

Человеческое сознание, обращаясь к прошедшему, всегда просеивает сквозь

скупое сито сгусток великих событий, отсеивает солдатские страдания,

смятение, солдатскую тоску. В памяти остается пустой рассказ, как были

построены войска, одержавшие, победу, и как были построены войска,

потерпевшие поражение, число колесниц, катапульт, слонов либо пушек,

танков и бомбардировщиков, принимавших участие в битве. В памяти

сохранится рассказ о том, как мудрый и счастливый полководец связал центр

и ударил во фланг и как внезапно появившиеся из-за холмов резервы решили

исход сражения. Вот и все, да обычный рассказ о том, что счастливый

полководец, вернувшись на родину, был заподозрен в намерении свергнуть

владыку и поплатился за спасение отечества головой либо счастливо

отделался ссылкой.

А вот созданная художником картина прошедшей битвы: огромная тусклая

луна низко нависла над полем славы, - спят, раскинув широко руки,

богатыри, закованные в кольчуги, валяются разбитые колесницы либо

подорванные танки, и вот победители с автоматами, в развевающихся

плащ-палатках, в римских касках с медными орлами, в меховых гренадерских

шапках.

Даренский, нахохлившись, сидел на снарядном ящике на огневых позициях

артиллерийской батареи и слушал разговор двух красноармейцев, лежавших под

шинелями у орудий. Командир батареи с политруком ушли в штаб дивизиона,

подполковник, представитель штаба фронта - артиллеристы узнали, кто он, у

связного, - казалось, крепко заснул. Красноармейцы блаженно дымили

самокрутками, выпускали клубы теплого дыма.

Это, видимо, были два друга, связанные тем чувством, которое всегда

отличает истинных друзей, - уверенностью, что каждая пустая мелочь,

происшедшая в жизни одного, всегда значительна и интересна для другого.

- И что? - спрашивал, как будто насмешливо и безразлично, один.

А второй, как будто нехотя, отвечал:

- Что, что, разве ты его не знаешь? У человека - ноги болят, человек не

может в этих ботинках.

- Ну и что?

- Вот и остался в ботинках, не босиком же ходить.

- Да, значит, не дал сапог, - проговорил второй, и в голосе его не было

следа насмешки и безразличия, - он весь был полон интереса к событию.

Затем они заговорили о доме.

- Что баба пишет? Того нет и этого нет, то мальчишка болеет, то

девчонка болеет. Ну, баба, знаешь.

- А моя так прямо пишет: вам-то на фронте что, у вас пайки, а мы тут

совсем пропадаем от военных трудностей.

- Бабий ум, - сказал первый, - она сидит себе в глубоком тылу и понять

не может, что на передовой. Она твой паек видит.

- Точно, - подтвердил второй, - она не достала керосину и уж думает,

что хуже этого дела на свете нет.

- Ясно, в очереди постоять трудней, чем в песках этих от танков

бутылками отбиваться.

Он сказал про танки и бутылки, хотя и он, и собеседник его знали, что

немцы ни разу не пускали здесь танков.

И тут же, не закончив возникшего и здесь, в ночной военной пустыне,

вечного семейного разговора - кому больше тяжести выпало в жизни, мужчине

или женщине, один нерешительно сказал:

- Моя, между прочим, больная, у нее с позвоночником неувязка, подымет

тяжелое и лежит потом неделю.

И снова казалось, разговор совершенно изменился, они заговорили о том,

какие кругом безводные, окаянные места.

Тот, что лежал поближе к Даренскому, проговорил:

- Разве она от вредности пишет, просто не понимает.

И первый артиллерист добавил, чтобы отказаться от злых слов, что

говорил о солдатских женах, и одновременно не отказаться от них:

- Точно. Это ж от дурости.

Потом они подымили, помолчали и заговорили о безопасных бритвенных

лезвиях и опасных бритвах, о новом кителе командира батареи, о том, что

все равно, как ни тяжело, а жить на свете хочется.

- А погляди, ночь-то какая, знаешь, я еще в школе учился, картину такую

видел: стоит луна над полем, и кругом лежат побитые богатыри.

- Что ж тут похожего, - рассмеялся второй, - то богатыри, а мы что,

воробьиного рода, наше дело телячье.

Нарушая тишину, вправо от Даренского раздался разрыв. "Сто три

миллиметра", - определило привычное ухо. В мозгу пронеслись мысли, обычно

связанные с разрывами вражеских мин и снарядов: "Случайный? Единичный?

Пристрелка? Не взял бы в вилку. А вдруг огневой налет? А не пустит ли

танки?"

Все привычные к войне люди прислушались, подумали примерно то же, что

подумал Даренский.

Люди, привычные к войне, умеют из сотни звуков отличить один, истинно

тревожный. Сразу же, чем бы ни занят был солдат, держал ли в руке ложку,

чистил ли винтовку, писал ли письмо, ковырял ли пальцем в носу, читал ли

газетку или был поглощен полным бездумьем, которое посещает иногда в

свободные минуты солдата, - он мгновенно поворачивает голову, тянет

жадное, умное ухо.

И тотчас же получился ответ. Несколько разрывов послышалось справа,

затем слева, и все вокруг затрещало, загремело, задымилось, задвигалось.

Это был огневой налет!

Сквозь дым, пыль, песок прорезывался огонь взрывов, и из огня взрывов

прорывался дым.

Люди бежали, падали.

Пустыню огласил режущий вопль. Мины стали рваться вблизи верблюдов, и

животные, опрокидывая подводы, бежали, волоча за собой обрывки упряжи.

Даренский, не обращая внимания на рвущиеся снаряды и мины, встал во весь

рост, потрясенный ужасным зрелищем.

В его мозгу с необычайной яркостью пронеслась мысль о том, что здесь он

видит последние дни своей родины. Чувство обреченности охватило его. Этот

страшный крик мечущихся среди песков верблюдов, эти русские тревожные

голоса, эти бегущие к укрытиям люди! Погибала Россия! Погибала здесь,

загнанная в холодные приазиатские пески, погибала под угрюмой и

равнодушной луной, и милая, бесконечно любимая им русская речь слилась с

воплями ужаса и отчаяния разбегавшихся, покалеченных немецкими минами

верблюдов.

В горькую минуту он испытал не гнев, не ненависть, а чувство братства

ко всему слабому и бедному, живущему в мире; почему-то всплыло темное,

старое лицо калмыка, встреченного им в степи, и показалось ему близким,

давно знакомым.

"Что ж делать, суждено", - подумал он и понял, что жить на свете ему не

нужно, если поражение свершится.

Он оглядел бойцов, засевших в щелях, приосанился, готовый принять на

себя командование батареей в безрадостном бою, закричал:

- Эй, телефонист, сюда! Ко мне!

А грохот разрывов вдруг стих.

В эту ночь по указанию Сталина три командующих фронтами - Ватутин,

Рокоссовский и Еременко отдали войскам приказ о наступлении, решившем в

течение ста часов судьбу Сталинградского сражения, судьбу

трехсоттридцатитысячной армии Паулюса, определившем перелом в ходе войны.

В штабе Даренского ждала телеграмма: ему предлагалось выехать в

танковый корпус полковника Новикова и информировать группу Генерального

штаба о боевых действиях корпуса.

Вскоре после праздника Октябрьской революции немецкая авиация вновь

произвела массированный налет на СталГРЭС. Восемнадцать бомбардировщиков

сбросили тяжелые бомбы на станцию.

Облака дыма закрыли развалины, истребительная сила германской авиации

полностью приостановила работу станции.

После этого налета у Спиридонова стали сильно дрожать руки; поднося

кружку ко рту, он расплескивал чай, а иногда вынужден был ставить кружку

обратно на стол, чувствуя, что дрожащие пальцы не в силах ее удержать.

Пальцы переставали дрожать лишь после того, как он выпивал водки.

Руководство стало отпускать рабочих, и они переправлялись на попутных

средствах через Волгу и Тумак - уходили степью на Среднюю Ахтубу и

Ленинск.

Руководители станции запросили Москву, просили разрешения уехать, их

пребывание на линии фронта среди разрушенных цехов теряло смысл. Москва

медлила с ответом, и Спиридонов сильно нервничал. Парторг Николаев сразу

же после налета был вызван ЦК и улетел на "Дугласе" в Москву.

Спиридонов и Камышов слонялись среди развалин станции и уговаривали

друг друга, что им тут делать больше нечего, надо сматываться. А Москва

все молчала.

Степана Федоровича особенно волновала судьба Веры. После переправы на

левый берег Волги она почувствовала себя плохо и не смогла поехать в

Ленинск. Проехать почти сто километров по разбитой дороге в кузове

грузовика, подскакивавшего и ухавшего по замерзшим, окаменевшим комьям

грязи, было для нее в последние месяцы беременности совершенно невозможно.

Знакомые рабочие отвели ее на вмерзшую в лед у берега баржу,

превращенную в общежитие.

Вскоре после второй бомбежки станции Вера прислала отцу записку с

механиком катера. Она просила отца не беспокоиться - ей предоставили место

в трюме, в удобном куточке за перегородкой. Среди эвакуированных имеется

медицинская сестра из бекетовской поликлиники и старушка акушерка; в

четырех километрах от баржи расположен полевой госпиталь, и в случае

каких-нибудь осложнений всегда можно будет позвать врача. На барже есть

кипятильник, печь, еду готовят сообща из продуктов, которые посылает обком

партии.

Хотя Вера просила отца не беспокоиться, каждое слово в ее записке

наполняло Степана Федоровича тревогой. Пожалуй, лишь одно утешало его:

Вера писала, что за время боев баржу ни разу не бомбили. Если б Степан

Федорович перебрался на левый берег, он бы, конечно, сумел достать

легковую либо санитарную машину, довез Веру хотя бы до Средней Ахтубы.

А Москва все молчала, не отзывала директора и главного инженера, хотя

теперь на разрушенном СталГРЭСе нужен был лишь небольшой отряд

военизированной охраны. Рабочим и техническому персоналу не было охоты

мотаться без дела на станции, все тотчас, получив разрешение Спиридонова,

уходили на переправу.

Лишь старик Андреев не захотел взять у директора справку на форменном

бланке за круглой печатью.

Когда Степан Федорович после налета предложил Андрееву поехать в

Ленинск, где жили невестка с внуком, Андреев сказал:

- Нет, я тут останусь.

Ему казалось, что на сталинградском берегу он сохраняет связь со своей

прежней жизнью. Может быть, через некоторое время он доберется до

тракторозаводского поселка. Он будет ходить среди сгоревших, разбитых

домов, придет в садик, насаженный женой, поднимет, подправит сломанные

деревца, проверит, на месте ли закопанные вещи, потом сядет на камешек у

поваленного забора.

- Ну вот. Варвара, значит, так, швейная машина на месте, даже не

заржавела, яблоня, что у забора, пропала совсем, ее осколком срезало, а в

подвале кислая капуста в кадушке только сверху заплесневела.

Степану Федоровичу хотелось посоветоваться о своих делах с Крымовым, но

после Октябрьской годовщины Крымов на СталГРЭСе больше не появлялся.

Спиридонов и Камышов решили ждать до 17 ноября и тогда уходить - делать

им на СталГРЭСе действительно нечего было. А немцы продолжали время от

времени обстреливать станцию, и Камышов, сильно нервничавший после

массированного налета, говорил:

- Степан Федорович, у них, наверное, разведка ни к черту, раз

продолжают бить. В любой час может авиация снова ударить. Знаете немцев,

будут, как бык, долбить по пустому месту.

Восемнадцатого ноября, простившись с охраной, поцеловав Андреева,

оглядев в последний раз развалины станции, Степан Федорович покинул

СталГРЭС, так и не дождавшись формального разрешения Москвы.

Много, честно, тяжело поработал он на СталГРЭСе в пору сталинградских

боев. Тем тяжелей и достойней был его труд, что он боялся войны, не привык

⇐ Предыдущая 84 85 86 87 888990 91 92 93 Следующая ⇒