ЧАСТЬ ВТОРАЯ 14 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 82 из 110Следующая ⇒

произнес:

- Меня вызывает член Военного совета фронта.

Перед возвращением в штаб корпуса Новиков заехал к своему любимцу

Макарову, командиру первой бригады.

Вместе пошли они к озерцу, у которого расположился один из батальонов.

Макаров, с бледным лицом и грустными глазами, которые, казалось, никак

не могли принадлежать командиру бригады тяжелых танков, сказал Новикову:

- Помните то болото, белорусское, товарищ полковник, когда немцы нас

гоняли по камышам?

Новиков помнил белорусское болото.

Он подумал о Карпове и Белове. Тут дело, очевидно, не только в опыте,

но и в натуре. Надо прививать командирам опыт, которого у них нет. Но ведь

натуру никак не следует подавлять. Нельзя людей из истребительной авиации

перебрасывать в саперные части. Не всем же быть, как Макаров, - он хорош и

в обороне, и в преследовании.

Гетманов говорит, - создан для партийной работы. А Макаров вот солдат.

Не перекроить. Макаров, Макаров, золотой вояка!

От Макарова Новикову не хотелось отчетов, сведений. Ему хотелось

советоваться с ним, делиться. Как достичь в наступлении полной сыгранности

с пехотой и мотопехотой, с саперами, с самоходной артиллерией? Совпадают

ли их предположения о возможных замыслах и действиях противника после

начала наступления? Одинаково ли оценивают они силу его противотанковой

обороны? Правильно ли определены рубежи развертывания?

Они пришли на командный пункт батальона.

Командный пункт разместился в неглубокой балке. Командир батальона

Фатов, увидя Новикова и командира бригады, смутился, - штабная землянка,

казалось ему, не подходила для таких высоких гостей. А тут еще

красноармеец растапливал дрова порохом, и печь крайне неприлично ухала.

- Запомним, товарищи, - сказал Новиков, - корпусу поручат одну из самых

ответственных частей общей фронтовой задачи, а я выделяю самую трудную

часть Макарову, а Макаров, сдается мне, самую сложную часть своей задачи

прикажет выполнить Фатову. А как решать задачу, это вам самим придется

подумать. Я вам не буду навязывать в бою решение.

Он спрашивал Фатова об организации связи со штабом полка, командирами

рот, о работе радио, о количестве боеприпасов, о проверке моторов, о

качестве горючего.

Перед тем, как проститься, Новиков сказал:

- Макаров, готовы?

- Нет, не совсем еще готов, товарищ полковник.

- Трех суток вам достаточно?

- Достаточно, товарищ полковник.

Сидя в машине, Новиков сказал водителю:

- Ну как, Харитонов, все в порядке у Макарова как будто?

Харитонов, покосившись на Новикова, ответил:

- Порядок, конечно, полный, товарищ полковник. Начальник продснабжения

пьяным напился, из батальона пришли концентрат получать, а он ушел спать и

ключ забрал. Так и вернулись, не нашедши его. А старшина мне рассказывал,

- командир роты получил водку на бойцов и справил себе именины. Всю водку

эту выпил. Хотел я запаску, камеру подклеить, а у них клею даже нет.

Выглянув в окно штабной избы и увидя в облаке пыли "виллис" командира

корпуса, генерал Неудобнов обрадовался.

Так однажды было в детстве, когда взрослые ушли в гости и он радовался,

что остался хозяином в доме, - но едва закрылась дверь, ему стали

мерещиться воры, пожар, и он ходил от двери к окну, млея, прислушивался,

потягивал носом - не пахнет ли дымом.

Он почувствовал себя беспомощным, способы, которыми он управлял

большими делами, здесь не годились.

Вдруг противник полезет, - ведь от штаба до фронта шестьдесят

километров. Тут не припугнешь снятием с должности, не обвинишь в связях с

врагами народа. Прут танки и прут, чем их остановишь? И эта очевидность

поразила Неудобнова, - мощь государственного гнева, заставлявшего

склоняться и трепетать миллионы людей, здесь, на фронте, когда пер немец,

не стоила ни гроша. Немцы не заполняли анкет, не рассказывали на собраниях

своих биографий, не маялись, боясь ответить о занятиях родителей до

семнадцатого года.

Все, что он любил, без чего не мог жить, его судьба, судьба его детей,

уже не было под прикрытием великого, грозного, родного ему государства. И

он впервые с робостью и приязнью подумал о полковнике.

- Новиков, войдя в штабную избу, сказал:

- Мне, товарищ генерал, ясно, - Макаров! Он в любом положении сам решит

внезапно возникшую задачу. Белов, тот без оглядки будет рваться вперед, он

иного не понимает. А Карпова придется подгонять, тяжеловоз, медлитель.

- Да-да, кадры, кадры, они все решают; неустанно изучать кадры, этому

нас товарищ Сталин учит, - проговорил Неудобнов и живо добавил: - Я все

думаю - немецкий агент в станице есть, это он, подлец, утром навел авиацию

на наш штаб.

Рассказывая Новикову о штабных событиях, Неудобнов сказал:

- Тут к нам собрались приехать соседи и командиры частей усиления, так,

без особого дела, познакомиться, просто в гости.

- Жаль, что Гетманов уехал в штаб фронта, и чего это его понесло? -

сказал Новиков.

Они условились вместе пообедать, и Новиков пошел к себе на квартиру

помыться, переменить запылившуюся гимнастерку.

На широкой станичной улице было пустынно, только возле ямы, вырытой

бомбой, стоял старик, в чьей избе квартировал Гетманов. Старик, словно бы

яма была вырыта для хозяйственных надобностей, что-то определял над ней

растопыренными руками. Поравнявшись с ним, Новиков спросил:

- Над чем это колдуешь, отец?

Старик по-солдатски взял под козырек, проговорил:

- Товарищ командующий, был я в германском плену в пятнадцатом году,

работал там у одной хозяйки, - и, указав на яму, потом на небо, подмигнул:

- Не иначе мой байстрюк, сукин сын, прилетал, наведывал меня.

Новиков рассмеялся:

- Ох, старик.

Он заглянул в закрытые ставнями окна Гетманова, кивнул часовому,

стоявшему у крыльца, и вдруг подумал: "Какого черта Гетманов в штаб фронта

ездит? Какие это дела у него?" И на миг в душе его мелькнула тревога:

"Двуличный он, как это Белову за аморальное поведение выговаривал, а

стоило мне про Тамару вспомнить, как лед сделался".

Но тотчас мысли эти показались пустыми, не свойственна была Новикову

подозрительность.

Он свернул за угол дома и увидел на полянке несколько десятков парней,

должно быть, мобилизованных райвоенкоматом, отдыхавших возле колодца.

Сопровождавший ребят боец, притомившись, спал, прикрыв лицо пилоткой,

рядом с ним лежали горкой сложенные узелки и мешочки. Ребята, видимо,

прошли немало по степи, натрудили ноги, и некоторые из них разулись.

Головы их еще не были пострижены, и издали они походили на сельских

школьников, отдыхавших на переменке между уроками. Их худые лица, тонкие

шеи, русые нестриженые волосы, латаная, перешитая из отцовских пиджаков и

штанов одежда, - все это было совершенно детским. Несколько человек играли

в традиционную игру мальчишек, когда-то и комкор играл в нее, кидали

пятаки в сторону вырытой ямки, прищурившись, целились. Остальные глядели

на игру, и лишь глаза у них не были детскими - тревожные и грустные.

Они заметили Новикова и поглядывали на спящего дядьку, очевидно, им

хотелось спросить его, можно ли кидать пятаки, продолжать сидеть, когда

мимо них идет военное начальство.

- Дуйте, дуйте, богатыри, - сказал бархатным басом Новиков и прошел,

махнув в их сторону рукой.

Чувство пронзительной жалости охватило его, - такой острой, что он даже

растерялся от ее силы. Должно быть, эти худые детские глазастые личики,

эта сельская бедная одежда вдруг с какой-то прямо-таки удивительной

ясностью сообщили, что ведь дети, ребята... А в армии ребячье, человечье

скрыто под каской, в выправке, в скрипе сапог, в отработанных движениях и

словах... А тут все было начистоту.

Он зашел в дом, и странно, что от всего сложного и тревожного груза

сегодняшних мыслей и впечатлений самой тревожной оказалась эта встреча с

мальчишками-новобранцами.

"Живая сила, - повторял про себя Новиков, - живая сила, живая сила".

Всю свою солдатскую жизнь он знал страх перед начальством за потерю

техники и боеприпасов, за просроченное время, за машины, моторы, горючее,

за оставление без разрешения высоты и развилки дорог. Не встречал он,

чтобы начальники всерьез сердились на то, что боевые действия

сопровождались большими потерями живой силы. А иногда начальник посылал

людей под огонь, чтобы избегнуть гнева старшего начальства и сказать себе

в оправдание, разведя руками: "Ничего не мог поделать, я половину людей

положил, но не мог занять намеченный рубеж"...

Живая сила, живая сила.

Он несколько раз видел, как гнали живую силу под огонь даже не для

перестраховки и формального выполнения приказа, а от лихости, от

упрямства. Тайная тайных войны, ее трагический дух были в праве одного

человека послать на смерть другого человека. Это право держалось на том,

что люди шли в огонь ради общего дела.

Но вот знакомый Новикова, трезвый и разумный командир, находясь на

передовом НП, не изменяя своим привычкам, ежедневно пил свежее молоко.

Утром под огнем противника боец из второго эшелона приносил ему термос с

молоком. Случалось, немцы убивали бойца, и тогда знакомый Новикова,

хороший человек, оставался без молока. А на следующий день новый посыльный

нес под огнем термос с молоком. Пил молоко хороший, справедливый,

заботливый к подчиненным человек, его солдаты называли отцом. Пойди-ка

разберись во всем этом хозяйстве.

Вскоре Неудобнов зашел за Новиковым, и Новиков, торопливо и старательно

причесывая перед зеркальцем волосы, сказал:

- Да, товарищ генерал, жуткое все же дело - война! Видели, - ребят на

пополнение гонят?

Неудобнов сказал:

- Да, кадры бросовые, сопливые. Я этого сопровождающего разбудил,

обещал его в штрафную роту отправить. Распустил их совершенно, не воинская

команда, а кабак какой-то.

В романах Тургенева иногда рассказывается, как к вновь обосновавшемуся

помещику приезжают соседи...

В темноте подошли к штабу две легковые машины, и хозяева вышли

встречать на крыльцо гостей: командира артиллерийской дивизии, командира

гаубичного полка, командира бригады реактивных минометов.

...Дайте мне руку, любезный читатель, и отправимся вместе в имение

Татьяны Борисовны, моей соседки...

Полковник-артиллерист, командир дивизии, был знаком Новикову по

фронтовым рассказам и по штабным сводкам, - он ему даже ясно

представлялся: багроволицый, круглоголовый. Но, конечно, он оказался

пожилым, сутулым человеком.

Казалось, что веселые глаза его случайно попали на угрюмое лицо. А

иногда глаза так умно смеялись, что казалось, - они-то, глаза, и есть суть

полковника, а морщины, унылая, сутулая спина случайно присоединились к

этим глазам.

Командир гаубичного полка Лопатин мог сойти не только за сына, но и за

внука командира артиллерийской дивизии.

Командир бригады реактивных минометов Магид, смуглый, с черными усиками

над оттопыренной верхней губой, с высоким лбом от ранней лысины, оказался

остряком и разговорчивым человеком.

Новиков позвал гостей в комнату, где стоял уже накрытый стол.

- Прошу принять привет с Урала, - сказал он, указывая на тарелки

маринованных и соленых грибов.

Повар, стоявший в картинной позе у накрытого стола, сильно покраснел,

ахнул и скрылся, - не выдержали нервы.

Вершков наклонился над ухом Новикова и зашептал, указывая на стол:

- Конечно, давайте, что ж ее держать взаперти.

Командир артиллерийской дивизии Морозов, показав ногтем чуть повыше

четверти своего стакана, сказал:

- Никак не больше, печень.

- А вам, подполковник?

- Ничего, у меня печень здоровая, лейте до края.

- Наш Магид - казак.

- А у вас, майор, как печень?

Командир гаубичного полка Лопатин прикрыл свой стакан ладонью и сказал:

- Спасибо, я не пью, - и, сняв ладонь, добавил: - Символически,

капельку одну, чтобы чокнуться.

- Лопатин - дошкольник, конфеты любит, - сказал Магид.

Выпили за успех общей работы. Тут же, как обычно бывает, выяснилось,

что у всех оказались знакомые по академии и училищам мирных времен.

Поговорили о фронтовом начальстве, о том, как плохо стоять в холодной

осенней степи.

- Ну как, скоро свадьба будет? - спросил Лопатин.

- Будет свадьба, - сказал Новиков.

- Да-да, там, где "катюша", там всегда свадьба, - сказал Магид.

Магид был высокого мнения о решающей роли оружия, которым он

командовал. После стакана водки он сделался снисходительно доброжелателен,

в меру насмешлив, скептичен, рассеян и сильно не нравился Новикову.

Новиков в последнее время все прикидывал в душе, как бы отнеслась

Евгения Николаевна к тому или другому фронтовому человеку, как бы стал с

ней разговаривать и вести себя тот или другой его фронтовой знакомец.

Магид, подумалось Новикову, обязательно стал бы приставать к Жене,

ломался бы, хвастался, рассказывал бы анекдоты.

Новиков ощутил тревожное, ревнивое чувство, словно Женя слушала остроты

Магида, старавшегося показать товар лицом.

И, сам желая показать перед ней товар лицом, он заговорил о том, как

важно понимать и знать людей, с которыми рядом воюешь, заранее знать, как

поведут они себя в боевых условиях. Он рассказал о Карпове, которого

придется подгонять, о Белове, которого придется сдерживать, и о Макарове,

одинаково легко и быстро ориентирующемся в условиях наступления и обороны.

Из довольно пустого разговора возник спор, который часто происходит

среди командиров различных родов войск, спор хотя и горячий, но, по

существу, тоже довольно-таки пустой.

- Да, людей направлять и подправлять надо, но насиловать их волю не

следует, - сказал Морозов.

- Людьми надо твердо руководить, - сказал Неудобнов. - Ответственности

бояться не надо, ее нужно на себя принимать.

Лопатин сказал:

- Кто не был в Сталинграде, тот вообще войны не видел.

- Нет уж вы простите, - возразил Магид. - Что Сталинград? Геройство,

стойкость, упорство - не спорю, да и смешно спорить! Но я не был в

Сталинграде, а имею нахальство считать, что войну видел. Я офицер

наступления. В трех наступлениях я участвовал и скажу: сам прорывал, сам в

прорыв входил. Пушки себя показали, обогнали не только пехоту, но и танки,

а хотите знать, и авиацию.

- Ну, это вы, подполковник, бросьте: обогнали танки, - желчно сказал

Новиков. - Танк - хозяин маневренной войны, тут и разговору нет.

- Есть еще такой простой прием, - сказал Лопатин. - В случае успеха все

приписывать себе. А неуспех валить на соседа.

Морозов сказал:

- Эх, соседи, соседи, вот как-то командир стрелковой части, генерал,

попросил меня поддержать его огнем. "Дай-ка, друг, огоньку вон по тем

высоткам". "Какие ввести калибры?" А он по матушке выругался и говорит:

"Давай огоньку, и все тут!" А потом оказалось, он не знает ни калибров

орудий, ни дальности огня, да и в карте плохо разбирается: "Давай, давай

огоньку, туды твою мать..." - А своим подчиненным - "Вперед, а то зубы

выбью, расстреляю!" - И уверен, что превзошел всю мудрость войны. Вот вам

и сосед, прошу любить и жаловать. А тебя еще зачислят к нему в подчинение,

- как же: генерал.

- Эх, извините, чуждым нашему духу языком вы говорите, - сказал

Неудобнов. - Нет таких командиров частей в Советских Вооруженных Силах, да

еще генералов!

- Как нет? - сказал Морозов. - Да скольких я за год войны встретил

подобных мудрецов, пистолетом грозят, матерятся, бессмысленно людей

посылают под огонь. Вот недавно. Командир батальона плачет прямо: "Куда я

поведу: людей на пулеметы?" И я говорю: "Верно ведь, давайте задавим

огневые точки артиллерией". А командир дивизии, генерал, с кулаками на

этого комбата: "Или ты сейчас выступишь, или я тебя как собаку

расстреляю". Ну и повел людей, - как скот, на убой!

- Да-да, это называется: ндраву моему не препятствуй, - сказал Магид. -

А размножаются генералы, между прочим, не почкованием, а портят

девочек-связисток.

- И двух слов без пяти ошибок написать не могут, - добавил Лопатин.

- Вот-вот, - сказал, не расслышав, Морозов. - Повоюйте с ними малой

кровью. Вся сила их в том, что они людей не жалеют.

То, что говорил Морозов, вызывало в Новикове сочувствие. Всю свою

военную жизнь сталкивался он с такими и подобными делами.

Вдруг он сказал:

- А как это людей жалеть? Если человек людей жалеет, не надо ему

воевать.

Его очень расстроили сегодняшние ребята-новобранцы, ему хотелось

рассказать о них; и вместо того, чтобы сказать хорошее и доброе, что было

в нем, Новиков с внезапной, ему самому совершенно непонятной злобой и

грубостью повторил:

- А как это - людей жалеть? На то и война, чтобы себя не жалеть и людей

не жалеть. Главная беда: пригонят в часть кое-как обученных и дадут им в

руки драгоценную технику. Спрашивается вот, кого жалеть?

Неудобнов быстро переводил глаза с одного собеседника на другого.

Неудобнов погубил немало хороших людей, таких, что сидели сейчас за

столом, и Новикова поразила мысль, что, может быть, беда от этого человека

не меньше, чем та, что ждет на переднем крае Морозова, его, Новикова,

Магида, Лопатина и тех сельских ребят, что отдыхали сегодня на станичной

улице.

Неудобнов назидательно сказал:

- Не тому нас учит товарищ Сталин. Товарищ Сталин нас учит, что самое

дорогое - люди, наши кадры. Наш самый драгоценный капитал - кадры, люди,

их и беречь надо как зеницу ока.

Новиков видел, что слушатели сочувственно относятся к словам

Неудобнова, и подумал: "Вот интересно выходит. Я перед соседями зверь

зверем получился, а Неудобнов, оказывается, людей бережет. Жаль, что

Гетманова нет, тот уж совсем святой. И всегда у меня с ними так".

Перебивая Неудобнова, он совсем уж грубо и зло сказал:

- Людей у нас много, а техники мало. Человека сделать всякий дурак

может, это не танк, не самолет. Если ты людей жалеешь, не лезь на

командную должность!

Командующий Сталинградским фронтом генерал-полковник Еременко вызвал к

себе командование танкового корпуса - Новикова, Гетманова, Неудобнова.

Накануне Еременко побывал в бригадах, но в штаб корпуса не заезжал.

Приехавшие по вызову командиры сидели, поглядывая искоса на Еременко,

не зная, какой разговор ждет их.

Еременко поймал взгляд Гетманова, оглядывавшего койку со смятой

подушкой, и сказал:

- Нога сильно разболелась, - и выругал свою ногу плохими словами.

Все молчали, смотрели на него.

- В общем корпус подготовлен, успели подготовиться, - сказал Еременко.

Произнося эти слова, он искоса посмотрел на Новикова, но тот не

вспыхнул радостно, услыша одобрение командующего.

Еременко был немного удивлен тем, что командир корпуса равнодушно

отнесся к похвале не щедрого на похвалу командующего.

- Товарищ генерал-полковник, - сказал Новиков, - я уж вам докладывал,

что части нашей штурмовой авиации два дня бомбили сосредоточенную в районе

степных балок сто тридцать седьмую танковую бригаду, входящую в состав

корпуса.

Еременко, прищурившись, соображал, чего он хочет, - обезопасить себя,

подвести ли авиационного начальника.

Новиков нахмурился, добавил:

- Хорошо, что попаданий прямых не было. Они бомбить не умеют.

Еременко сказал:

- Ничего. Они еще вас поддержат, загладят свою вину.

Гетманов вмешался в разговор:

- Конечно, товарищ командующий фронтом, мы со сталинской авиацией

ссориться не будем.

- Вот-вот, товарищ Гетманов, - сказал Еременко и спросил: - Ну как,

были у Хрущева?

- Завтра велел мне приехать Никита Сергеевич.

- По Киеву знает?

- Почти два года, товарищ командующий, с Никитой Сергеевичем работали.

- Скажи, пожалуйста, товарищ генерал, тебя ли я видел как-то на

квартире у Тициана Петровича? - вдруг спросил Еременко у Неудобнова.

- Так точно, - ответил Неудобнов. - Вас тогда Тициан Петрович вызвал

вместе с маршалом Вороновым.

- Верно, верно.

- А я, товарищ генерал-полковник, был некоторое время прикомандирован

наркомом по просьбе Тициана Петровича. Поэтому я бывал у него дома.

- Вот-вот, я вижу - знакомое лицо, - сказал Еременко и, желая показать

свое расположение Неудобнову, прибавила - Не скучно тебе, товарищ генерал,

в степи, надеюсь, устроился неплохо?

И удовлетворенно кивнул, еще не выслушав ответа.

Когда посетители уходили, Еременко окликнул Новикова:

- Полковник, пойди-ка сюда.

Новиков вернулся от двери, и Еременко, привстав, приподнял над столом

свое тело располневшего крестьянина, сварливо сказал:

- Вот что. Тот с Хрущевым работал, тот с Тицианом Петровичем, а ты,

сукин сын, солдатская кость, - помни, ты корпус в прорыв поведешь.

В темное, холодное утро Крымова выписали из госпиталя. Он, не заходя

домой, отправился к начальнику политуправления фронта генералу Тощееву

доложить о своей поездке в Сталинград.

Крымову повезло - Тощеев с утра находился у себя в служебном кабинете,

в обшитом серыми досками доме, и без промедления принял Николая

Григорьевича.

Начальник политуправления, чья внешность и фамилия были связаны, кося

глазами на свою новую, надетую после недавнего производства в генералы,

форму, потягивал носом, вдыхал карболовый госпитальный дух, шедший от

посетителя.

- Поручения по дому "шесть дробь один" я не выполнил из-за ранения, -

сказал Крымов, - теперь могу снова отправиться туда.

Тощеев посмотрел на Крымова раздраженным, недовольным взглядом, сказал:

- Не надо, напишите на мое имя подробную докладную.

Он не задал ни одного вопроса, не одобрил и не осудил доклад Крымова.

Как всегда, странными казались генеральская форма и ордена в бедной

сельской избе.

Но странным было не только это.

Николай Григорьевич не мог понять, чем вызвал хмурое недовольство

начальства.

Крымов зашел в общую часть политуправления, чтобы получить талоны на

обед, прикрепить продовольственный аттестат, оформить свое возвращение из

командировки, оформить дни, проведенные в госпитале.

Пока в канцелярии заготовлялись документы, Крымов сидел на табуретке и

оглядывал лица сотрудников и сотрудниц.

Здесь никто не интересовался им, - его возвращение из Сталинграда, его

ранение, все, что он видел и пережил, не имело значения, ничего не

значило. Люди в общей части были заняты делом. Стучали пишущие машинки,

шелестели бумаги, глаза сотрудников скользили по Крымову и вновь уходили в

раскрытые папки, в разложенные на столах бумаги.

Сколько нахмуренных лбов, какое напряжение мысли в глазах, в сведенных

бровях, какая погруженность, сколько плавной деловитости в движениях рук,

перекладывающих, листающих бумаги.

И лишь внезапный судорожный зевок, быстрый вороватый взгляд, брошенный

на часы - долго ли до обеда, - серая, сонная муть, наплывавшая на те либо

иные глаза, говорили о смертной скуке киснущих в канцелярской духоте

людей.

В общую часть заглянул знакомый Крымову инструктор из седьмого отдела

политуправления фронта. Крымов вышел вместе с ним в коридор покурить.

- Приехали? - спросил инструктор.

- Да, как видите.

И так как инструктор не спросил Крымова, что видел он в Сталинграде и

что делал там, Николай Григорьевич сам спросил:

- Что у нас нового в политуправлении?

Главной новостью была та, что бригадный комиссар наконец получил при

переаттестации звание генерала.

Инструктор, посмеиваясь, рассказал, что Тощеев, ожидая нового,

строевого звания, заболел от волнения - шутка ли, пошил у лучшего

фронтового портного генеральскую форму, а Москва генерала ему все не

давала и не давала. Ходят жуткие рассказы о том, что при переаттестации

некоторые полковые и старшие батальонные комиссары будут получать звание

капитанов и старших лейтенантов.

- Представляете? - сказал инструктор. - Вот так прослужить, как я,

восемь лет в армии, в политорганах, и получить лейтенанта, а?

Были еще новости. Заместитель начальника отдела информации

политуправления фронта отозван в Москву, в Главное политическое

управление, где получил повышение, - назначен заместителем начальника

политуправления Калининского фронта.

Старшие инструктора политуправления, питавшиеся раньше в столовой

заведующих отделов, приравнены по указанию члена Военного совета к

инструкторам, питаются теперь в общей столовой. Имеется указание отбирать

у отправляющихся в командировку обеденные талоны, не компенсируя их сухим

пайком. Поэты фронтовой редакции Кац и Талалаевский были представлены к

награждению орденами Красной Звезды, но по новому указанию товарища

Щербакова награждение работников фронтовой печати должно проходить через

Главное политическое управление, и потому материалы на поэтов посланы в

Москву, а фронтовой список тем временем подписан командующим, и все

проходившие по этому списку обмыли свои правительственные награды.

- Вы еще не обедали? - спросил инструктор. - Пойдемте вместе.

Крымов ответил, что ждет оформления документов.

- Тогда я пойду, - сказал инструктор и вольнодумно пошутил на прощание:

- Надо спешить, а то довоюемся до того, что станут нас кормить в столовой

военторга вместе с вольнонаемными и девками-машинистками.

Вскоре и Крымов, закончив оформление документов, вышел на улицу,

вдохнул сырой осенний воздух.

Почему так хмуро встретил его начальник политуправления? Чем был он

недоволен? Крымов не выполнил поручения? Начальник политуправления не

поверил, что Крымова ранило, заподозрил его в трусости? Его раздражило,

что Крымов прошел к нему, минуя свое непосредственное начальство, да еще

не в приемные часы? Крымов дважды назвал его "товарищ бригадный комиссар",

а не "товарищ генерал-майор"? А может быть, Крымов тут ни при чем - мало

ли что. Тощеев не представлен к ордену Кутузова? Письмо о болезни жены?

Кто может знать, почему начальник политуправления фронта был в это утро в

таком плохом настроении?

Крымов за сталинградские недели отвык от Средней Ахтубы, от равнодушных

взглядов начальства в политуправлений, сослуживцев-инструкторов,

официантов в столовых. В Сталинграде было не так!

Вечером он пришел к себе в комнату. Хозяйская собака, казалось,

составленная из двух различных собачьих половин - клочковато-лохматого

рыжего зада и черно-белой длинной морды, - очень обрадовалась ему. Обе ее

половинки были рады, - вилял рыжий, сбитый в войлочные комья хвост, а

черно-белая морда тыкалась в руки Крымова, умильно глядела добрыми карими

глазами. В вечернем полумраке казалось, что две собаки ласкаются к

Крымову. Собака вместе с ним прошла в сени. Хозяйка, возившаяся в сенях,

зло сказала собаке: "Пошел отсюда, окаянный", - а потом уж хмуро, как

начальник политуправления, поздоровалась с Крымовым.

Какой неуютной, одинокой показалась ему эта тихая комнатка, кровать,

подушка в белой наволочке, кружевные занавески на окнах после милых

сталинградских землянок, берлог, прикрытых плащ-палатками, сырых дымных

блиндажей.

Крымов сел за стол и принялся за докладную. Он писал быстро, мельком

сверяясь с записями, сделанными в Сталинграде. Самым сложным оказалось

написать о доме "шесть дробь один". Он встал, прошелся по комнате, снова

⇐ Предыдущая 77 78 79 80 818283 84 85 86 Следующая ⇒