ЧАСТЬ ВТОРАЯ 13 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 81 из 110Следующая ⇒

разобраться в причинах своих бедствий и страданий. В евреях, а не в

государственном и общественном устройстве видят невежественные люди

причины своих бедствий. Но и это массовое проявление антисемитизма - одна

из сторон его.

Антисемитизм - мерило религиозных предрассудков, тлеющих в низах

общества. Но и это лишь одна из сторон антисемитизма.

Отвращение к внешности еврея, его речи, к его пище не есть, конечно,

истинная причина физиологического антисемитизма. Ведь человек, с

отвращением говорящий о курчавых волосах еврея, о его жестикуляции,

восхищается черными, курчавыми волосами детей на картинах Мурильо,

безразличен к гортанному говору, жестикуляции армян, дружелюбно

поглядывает на синегубого негра.

Антисемитизм - явление особое в ряду преследований, которым

подвергаются национальные меньшинства. Это явление особое, потому что

историческая судьба евреев складывалась своеобразно, особо.

Подобно тому как тень человека дает представление о его фигуре, так и

антисемитизм дает представление об исторической судьбе и пути евреев.

История еврейства сплелась и соединилась со многими вопросами мировой

политической и религиозной жизни. Это первая особенность еврейского

национального меньшинства. Евреи живут почти во всех странах мира. Такое

необычайно широкое распространение национального меньшинства в обоих

полушариях Земли представляет вторую особенность евреев.

В пору расцвета торгового капитала появились евреи торговцы и

ростовщики. В пору расцвета промышленности многие евреи проявили себя в

технике и промышленности. В атомную эру немало талантливых евреев работает

по атомной физике.

В пору революционной борьбы немало евреев проявили себя как выдающиеся

деятели революции. Они - то национальное меньшинство, которое не

отбрасывается на общественную, географическую периферию, а стремится

проявить себя на направлении главного движения в развитии идеологических и

производительных сил. В этом третья особенность еврейского национального

меньшинства.

Часть еврейского меньшинства ассимилируется, растворяется в коренном

населении страны, а народная, широкая основа еврейства сохраняет

национальное в языке, религии, быте. Антисемитизм сделал своим правилом

изобличать ассимилированную часть еврейства в тайных национальных и

религиозных устремлениях, а органическую часть еврейства, занимающуюся

ремеслами, физическим трудом, делать ответственной за тех, кто участвует в

революции, управлении промышленностью, создании атомных реакторов,

акционерных обществ и банков.

Названные особенности бывают присущи порознь тому или другому

национальному меньшинству, но, кажется, одни лишь евреи объединили в себе

все эти особенности.

Антисемитизм тоже отразил на себе эти особенности, он тоже слился с

главными вопросами мировой политической, экономической, идеологической,

религиозной жизни. В этом зловещая особенность антисемитизма. Пламя его

костров освещает самые ужасные времена истории.

Когда Возрождение вторглось в пустыню католического средневековья, мир

тьмы зажег костры инквизиции. Их огонь осветил не только силу зла, но и

картину гибели его.

В двадцатом веке обреченный гибели старый национальный уклад физически

отсталых и неудачливых государств зажег костры Освенцима, люблинских и

треблинкских крематориев. Их пламя осветило не только краткое фашистское

торжество, это пламя предсказало миру, что фашизм обречен. К антисемитизму

прибегают перед неминуемым свершением судьбы и всемирно-исторические

эпохи, и правительства реакционных, неудачливых государств, и отдельные

люди, стремящиеся выправить свою неудачную жизнь.

Были ли случаи на протяжении двух тысячелетий, когда свобода,

человечность пользовались антисемитизмом как средством своей борьбы? Может

быть, и были, но я не знаю таких.

Бытовой антисемитизм - бескровный антисемитизм. Он свидетельствует, что

в мире существуют завистливые дураки и неудачники.

В демократических странах может возникнуть общественный антисемитизм, -

он проявляется в прессе, представляющей те или иные реакционные группы, в

действиях этих реакционных групп, например, в бойкоте еврейского труда

либо еврейских товаров, в религии и идеологии реакционеров.

В тоталитарных странах, где общество отсутствует, антисемитизм может

быть лишь государственным.

Государственный антисемитизм - свидетельство того, что государство

пытается опереться на дураков, реакционеров, неудачников, на тьму

суеверных и злобу голодных. Такой антисемитизм бывает на первой стадии

дискриминационным, - государство ограничивает евреев в выборе

местожительства, профессии, праве занимать высшие должности, в праве

поступать в учебные заведения и получать научные звания, степени и т.д.

Затем государственный антисемитизм становится истребительным.

В эпохи, когда всемирная реакция вступает в гибельный для себя бой с

силами свободы, антисемитизм становится для нее государственной, партийной

идеей; так случилось в двадцатом веке, в эпоху фашизма.

Движение к Сталинградскому фронту вновь сформированных частей шло

тайно, в ночное время...

Северо-западней Сталинграда, в среднем течении Дона, сгущалась,

тяжелела сила нового фронта. Эшелоны разгружались на вновь построенной

железной дороге, прямо в степи.

Едва рассветало, шумевшие ночью железные реки замирали, и лишь легкий

пыльный туман стоял над степью. Днем стволы пушек обрастали сухим бурьяном

и охапками соломы, и, казалось, не было в мире более молчаливых существ,

чем эти слившиеся с осенней степью артиллерийские стволы. Самолеты,

распластав крылья, словно мертвые, высосанные насекомые, стояли на

аэродромах, прикрытые паутиной маскировочных сеток.

День ото дня все гуще и гуще делались условные треугольники, ромбики,

кружки, все гуще становилась сеть цифр - номеров на той карте, которую

видели в мире всего лишь несколько человек, - то строились,

кристаллизовались, выходили на исходные рубежи новые армии нового

Юго-Западного фронта, ныне фронта наступления.

А по левому берегу Волги пустынными, солончаковыми степями шли на юг,

минуя дымящийся и гремящий Сталинград, танковые соединения, артиллерийские

дивизии и уходили к тихим заводям и затонам. Войска, переправившись через

Волгу, оседали в калмыцкой степи, в соленом межозерье, и тысячи русских

людей начинали произносить странные им слова: "Барманцак", "Цаца"... То

шло южное скопление сил в калмыцких степях на правом плече немцев.

Советское Верховное командование готовило окружение сталинградских дивизий

Паулюса.

Темными ночами под осенними облаками и звездами пароходы, паромы, баржи

переправили на правый, калмыцкий берег, что южней Сталинграда, танковый

корпус Новикова...

Тысячи людей видели написанные на броне белой краской имена военных

вождей России: "Кутузов", "Суворов", "Александр Невский".

Миллионы людей видели, как пошли в сторону Сталинграда тяжелые русские

пушки, минометы и полученные по ленд-лизу колонны грузовых "доджей" и

"фордов".

И все же, хотя движение это было видимо миллионами людей,

сосредоточение огромных воинских масс, нацеленных для наступления

северо-западнее и южнее Сталинграда, шло втайне.

Как же это могло случиться? Ведь и немцы знали об этом огромном

движении. Ведь скрыть его нельзя было, как нельзя скрыть степной ветер от

идущего степью человека.

Немцы знали о движении войск к Сталинграду, а сталинградское

наступление оставалось для них тайной. Каждый немецкий лейтенант, взглянув

на карту, где были предположительно помечены места скопления русских

войск, мог расшифровать высшую военно-государственную тайну Советской

России, известную лишь Сталину, Жукову, Василевскому.

И все же окружение немцев в районе Сталинграда было внезапно для

немецких лейтенантов и фельдмаршалов.

Как же могло это случиться?

Сталинград продолжал держаться, по-прежнему немецкие атаки не приводили

к решающим успехам, хотя в них участвовали большие воинские массы. А в

истаявших сталинградских полках оставались лишь десятки красноармейцев.

Эти малые десятки, принявшие на себя сверхтяжесть ужасных боев, и были той

силой, которая путала все представления немцев.

Противник не мог представить, что мощь его усилий расщепляется горстью

людей. Казалось, советские резервы готовятся поддержать и питать оборону.

Солдаты, отбивавшие на волжском откосе напор дивизий Паулюса, были

стратегом сталинградского наступления.

А неумолимое лукавство истории таилось еще глубже, и в его глубине

свобода, рождавшая победу, оставаясь целью войны, превращалась от

прикосновения лукавых пальчиков истории в ее средство.

Старуха с охапкой сухого камыша прошла к дому, хмурое лицо ее было

поглощено заботой, она шла мимо запыленного "виллиса", мимо перекрытого

брезентом штабного танка, подпиравшего плечом дощатую стену дома. Она шла,

костистая, скучная, и, казалось, ничего не было обычней этой старухи,

идущей мимо танка, подпиравшего ее дом. Но не было ничего значительней в

событиях мира, чем связь этой старухи и ее некрасивой дочери, доившей в

это время под навесом корову, связь ее белоголового внука, запустившего

палец в нос и следившего, как молоко прыскало из коровьих сосцов, с

войсками, стоявшими в степи.

И все эти люди, - майоры из корпусных и армейских штабов, генералы,

дымившие папиросами под темными деревенскими иконами, генеральские повара,

жарившие баранину в русских печах, телефонистки, накручивающие на патроны

и гвозди локоны в амбарах, водитель, бривший во дворе щеку перед жестяным

умывальником и скосивший один глаз на зеркальце, а второй на небо - летит

ли немец, - и весь этот стальной, электрический и бензиновый мир войны

были непрерывной частью долгой жизни степных деревень, поселков, хуторков.

Непрерывная связь существовала для старухи между сегодняшними ребятами

на танках и теми замученными, что летом притопали пешком, попросились

ночевать и все боялись, не спали ночью, выходили поглядеть.

Непрерывная связь существовала между этой старухой с хуторка в

калмыцкой степи и той, что на Урале вносила в штаб резервного танкового

корпуса шумный медный самовар, и с той, что в июне под Воронежем стелила

полковнику солому на пол и крестилась, оглядываясь на красное зарево в

окошке. Но так привычна была эта связь, что ее не замечали ни старуха,

шедшая в дом топить колючкой печь, ни полковник, вышедший на крыльцо.

Дивная, томящая тишина стояла в калмыцкой степи. Знали ли люди,

сновавшие в это утро по Унтер-ден-Линден, о том, что здесь Россия

повернула свое лицо на Запад, готовилась ударить и шагнуть?

Новиков с крыльца окликнул водителя Харитонова:

- Шинели прихвати, мою и комиссара, поздно вернемся.

На крыльцо вышли Гетманов и Неудобной.

- Михаил Петрович, - сказал Новиков, - в случае чего звоните к Карпову,

а после пятнадцати к Белову и Макарову.

Неудобнов сказал:

- Какие тут могут быть случаи.

- Мало ли, командующий нагрянет, - сказал Новиков.

От солнца отделились две пичужки и пошли в сторону хутора. И сразу в их

нарастающем гуле, в их скользкой стремительности раздробилась степная

неподвижность.

Харитонов, выскочив из машины, побежал под стенку амбара.

- Ты что это, дурак, своих перелякался? - закричал Гетманов.

В этот момент один из самолетов дал пулеметную очередь по хуторку, от

второго отделилась бомба. Завыло, зазвенело, пронзительно закричала

женщина, заплакал ребенок, дробно застучали комья земли, поднятые взрывом.

Новиков, услыша вой падающей бомбы, пригнулся. На миг все смешалось в

пыли и дыму, и он видел только. Гетманова, стоявшего рядом с ним. Из

пылевого тумана выступила фигура Неудобнова, - он стоял, расправив плечи,

подняв голову, единственный из всех не пригнувшись, точно вырезанный из

дерева.

Гетманов, счищая со штанов пыль, немного побледневший, но возбужденный

и веселый, с милой хвастливостью сказал:

- Ничего, молодцом, штаны вроде остались сухие, а генерал наш даже не

шелохнулся.

Потом Гетманов и Неудобнов пошли смотреть, как далеко разбросало вокруг

воронки землю, удивлялись, что выбиты стекла в дальних домах, а в самом

ближнем стекла уцелели, смотрели на поваленный плетень.

Новиков любопытствовал на людей, впервые увидевших разрыв бомбы, - их,

видимо, поражало, что бомбу эту выточили, подняли на воздух и сбросили на

землю лишь с одной целью: убить отца маленьких Гетмановых и отца маленьких

Неудобновых. Вот чем, оказывается, занимались люди на войне.

Сидя в машине, Гетманов все говорил о налете, потом перебил самого

себя:

- Тебе, видно, Петр Павлович, смешно меня слушать, на тебя тысячи

падали, а на меня первая, - и, снова перебив самого себя, спросил: -

Слушай, Петр Павлович, этот Крымов самый, он в плену вроде был?

Новиков сказал:

- Крымов? Да на что он тебе?

- Слышал о нем разговор один интересный в штабе фронта.

- В окружении был, в плену, кажется, не был. Что за разговор?

Гетманов, не слыша Новикова, тронул Харитонова за плечо, сказал:

- Вот по этому большачку в штаб первой бригады, минуя балочку. Видишь,

у меня глаз фронтовой.

Новиков уже привык, что в разговоре Гетманов никогда не шел за

собеседником, - то начнет рассказывать, то задаст вопрос, снова расскажет,

снова перебьет рассказ вопросом. Казалось, мысль его идет не имеющим

закона зигзагом. Но это не было так, только казалось.

Гетманов часто рассказывал о своей жене, о детях, носил при себе

толстую пачку семейных фотографий, дважды посылал в Уфу порученца с

посылками.

И тут же он затеял любовь с чернявой злой докторшей из санчасти,

Тамарой Павловной, и любовь нешуточную. Вершков как-то утром трагически

сказал Новикову:

- Товарищ полковник, докторша у комиссара ночь провела, на рассвете

выпустил.

Новиков сказал:

- Не ваше дело, Вершков. Вы бы лучше у меня конфеты тайком не таскали.

Гетманов не скрывал свою связь с Тамарой Павловной, и сейчас в степи он

привалился плечом к Новикову, шепотом проговорил:

- Петр Павлович, полюбил нашу докторицу один паренек, - и посмотрел

ласково, жалобно на Новикова.

- Вот это комиссар, - сказал Новиков и показал глазами на водителя.

- Что ж, большевики не монахи, - шепотом объяснил Гетманов, -

понимаешь, полюбил ее, старый дурак.

Они молчали несколько минут, и Гетманов, точно не он вел только что

доверительный, приятельский разговор, сказал:

- А ты не худеешь, Петр Павлович, попал в родную фронтовую обстановку.

Вот, знаешь, я, например, создан для партийной работы, - пришел в обком в

самый тяжелый год, другой чахотку бы нажил: план по зерновым сорван, два

раза товарищ Сталин меня по телефону вызывал, а мне хоть бы что, толстею,

как на курорте. Вот и ты так.

- А черт его знает, для чего я создан, - сказал Новиков, - может быть,

и в самом деле для войны.

Он рассмеялся.

- Я замечаю, чуть что случится интересного, я первым делом думаю, не

забыть бы Евгении Николаевне рассказать. На тебя с Неудобновым первую в

жизни бомбу немцы кинули, а я подумал: надо ей рассказать.

- Политдонесения составляешь? - спросил Гетманов.

- Вот-вот, - сказал Новиков.

- Жена, ясно, - сказал Гетманов. - Она ближе всех.

Они подъехали к расположению бригады, сошли с машины.

В голове Новикова постоянно тянулась цепь людей, фамилий, наименований

населенных пунктов, задач, задачек, ясностей и неясностей предполагаемых,

отменяемых распоряжений.

Вдруг ночью он просыпался и начинал томиться, его охватывали сомнения:

следует ли вести стрельбу на дальности, превышающие нарезку дистанционной

шкалы прицела? Оправдывает ли себя стрельба с ходу? Сумеют ли командиры

подразделений быстро и правильно оценивать изменения боевой обстановки,

принимать самостоятельные решения, отдавать мгновенные приказы?

Потом он представлял себе, как эшелон за эшелоном танки, проломав

немецко-румынскую оборону, входят в прорыв, переходят к преследованию,

объединенные с штурмовой авиацией, самоходной артиллерией, мотопехотой,

саперами, - мчатся все дальше на Запад, захватывая речные переправы,

мосты, обходя минные поля, подавляя узлы сопротивления. В счастливом

волнении он спускал босые ноги с кровати, сидел в темноте, тяжело дыша от

предчувствия счастья.

Ему никогда не хотелось об этих своих ночных мыслях говорить с

Гетмановым.

В степи он чаще, чем на Урале, испытывал раздражение против него и

Неудобнова.

"К пирожкам поспели", - думал Новиков.

Он уже не тот, каким был в 1941 году. Он пьет больше, чем раньше. Он

частенько матерится, раздражается. Однажды он замахнулся на начальника

снабжения горючим.

Он видел, что его боятся.

- А черт его знает, создан ли я для войны, - сказал он. - Лучше всего с

бабой, которую любишь, жить в лесу, в избе. Пошел на охоту, а вечером

вернулся. Она сварит похлебку, и легли спать. А войной человека не

накормишь.

Гетманов, склонив голову, внимательно посмотрел на него.

Командир первой бригады полковник Карпов, мужчина с пухлыми щеками,

рыжими волосами и пронзительно яркими голубыми глазами, какие бывают лишь

у очень рыжих людей, встретил Новикова и Гетманова возле полевой рации.

Его военный опыт был некоторое время связан с боями на Северо-Западном

фронте; там Карпову не раз приходилось закапывать свои танки в землю,

превращая их в неподвижные огневые точки.

Он шел рядом с Новиковым и Гетмановым к расположению первого полка, и

могло показаться, что он и есть главный начальник, такими неторопливыми

были его движения.

По конституции своей, казалось, должен он быть человеком добродушным,

склонным к пиву и обильной еде. Но был он другой натурой, -

неразговорчивый, холодный, подозрительный, мелочный. Гостей он не угощал,

слыл скупым.

Гетманов похваливал добросовестность, с которой рылись землянки,

укрытия для танков и орудий.

Все учел командир бригады, - и танкоопасные направления, и возможность

флангового нажима, не учел он лишь, что предстоящие бои заставят его

перейти к стремительному вводу бригады в прорыв, к преследованию.

Новикова раздражали одобрительные кивки и словечки Гетманова.

А Карпов, точно нарочно разогревая раздражение Новикова, говорил:

- Вот разрешите, товарищ полковник, рассказать. Под Одессой мы

превосходно окопались. Вечерком перешли в контратаку, дали румынам по

башке, а ночью по приказу командарма вся наша оборона, как один человек,

ушла в порт грузиться на корабль. Румыны спохватились часов в десять утра,

кинулись атаковать брошенные окопы, а мы уже по Черному морю плыли.

- Как бы тут вы не остались стоять перед пустыми румынскими окопами, -

сказал Новиков.

Сможет ли Карпов в период наступления день и ночь рваться вперед,

оставляя позади себя боеспособные части противника, узлы сопротивления?..

Рваться вперед, подставив под удары голову, затылок, бока, охваченный

одной лишь страстью преследования. Не тот, не тот у него характер.

Все кругом носило на себе следы прошедшей степной жары, и странно было,

что воздух так прохладен. Танкисты занимались своими солдатскими делами, -

кто брился, сидя на броне, пристроив к башне зеркальце, кто чистил оружие,

кто писал письмо, рядом забивали козла на расстеленной плащ-палатке,

большая группа стояла, позевывая, возле девушки-санитарки. И все в этой

обыденной картине под огромным небом на огромной земле наполнилось

предвечерней грустью.

А в это время к подходившим начальникам бежал, на ходу одергивая

гимнастерку, командир батальона, пронзительно кричал:

- Батальон, смирно!

Новиков, точно споря с ним, ответил:

- Вольно, вольно.

Там, где проходил, роняя словечко, комиссар, слышался смех, танкисты

переглядывались, лица делались веселей.

Комиссар спрашивал, кто как переживает разлуку с уральскими девушками,

спрашивал, много ли бумаги извели на письма, аккуратно ли в степь

доставляют "Звездочку".

Комиссар напустился на интенданта:

- Что сегодня ели танкисты? А что вчера? А что позавчера? А ты тоже три

дня ел суп из перловки и зеленых помидор? А ну, позвать сюда повара, -

сказал он под смех танкистов, - пусть скажет, что готовил интенданту на

обед.

Он своими вопросами о быте и жизни танкистов как бы упрекал строевых

командиров: "Что ж это вы только о технике да о технике".

Интендант, худой человек в пыльных кирзовых сапогах, с красными руками,

точно у прачки, полоскавшей белье в холодной воде, стоял перед Гетмановым,

покашливал.

Новикову стало жалко его, он сказал:

- Товарищ комиссар, к Белову отсюда вместе проедем?

Гетманов с довоенных времен заслуженно считался хорошим массовиком,

вожаком. Едва заводил он разговор, люди начинали посмеиваться, - его

простецкая, живая речь, грубые словечки сразу стирали различие между

секретарем обкома и замурзанным человеком в спецовке.

Он всегда входил в житейский интерес, - не запаздывает ли зарплата,

есть ли дефицитные продукты в сельмагах и рабкоопах, хорошо ли

отапливаются общежития, налажена ли кухня в полевых станах.

Особенно просто, хорошо говорил он с пожилыми заводскими работницами и

колхозницами, - всем нравилось, что секретарь - слуга народа, что он

жестоко придирается к снабженцам, орсовцам, комендантам общежитии, а если

надо, и к директорам заводов и МТС, когда они пренебрегают интересами

трудового человека. Он был крестьянским сыном, он сам когда-то работал

слесарем в цеху, и рабочие люди чувствовали это. Но в своем обкомовском

кабинете он был всегда озабочен своей ответственностью перед государством,

тревога Москвы была его главной тревогой; об этом знали и директора

больших заводов, и секретари сельских райкомов.

- План срываешь государству, понял? Партбилет хочешь положить на стол?

Знаешь, что доверила тебе партия? Объяснять не надо?

В его кабинете не смеялись и не шутили, не говорили о кипятке в

общежитиях и об озеленении цехов. В его кабинете утверждали жесткие

производственные планы, говорили о повышении норм выработки, о том, что с

жилстроительством придется подождать, что надо потуже подтянуть кушаки,

решительней снижать себестоимость, завышать розничные цены.

Сила этого человека особенно чувствовалась, когда он вел заседания в

обкоме. На этих заседаниях возникало ощущение, что все люди пришли в его

кабинет не со своими мыслями, претензиями, а для того, чтобы помочь

Гетманову, что весь ход заседания заранее определен напором, умом и волей

Гетманова.

Он говорил негромко, не торопясь, уверенный в послушании тех, к кому

обращены его слова.

"Скажи-ка о своем районе, дадим, товарищи, слово агроному. Хорошо, если

ты, Петр Михайлович, добавишь. Пусть выскажется Лазько, у него не все

благополучно по этой линии. Ты, Родионов, я вижу, тоже хочешь речь

произнести, по-моему, товарищи, вопрос ясен, пора закруглять, возражений,

думаю, не будет. Тут, товарищи, подготовлен проект резолюции, зачти-ка,

Родионов". И Родионов, который хотел посомневаться и даже поспорить,

старательно зачитывал резолюцию, поглядывая на председателя, - достаточно

ли четко он читает. "Ну вот, товарищи не возражают".

Но самым удивительным было то, что Гетманов, казалось, оставался

искренен, был самим собой, и когда требовал плана с секретарей райкомов и

срезал последние граммы с колхозных трудодней, и когда занижал зарплату

рабочим, и когда требовал снижения себестоимости, и когда повышал

розничные цены, и когда, растроганный, говорил с женщинами в сельсовете,

вздыхал об их нелегкой жизни, сокрушался по поводу тесноты в рабочих

общежитиях.

Понять это трудно, но разве все в жизни легко поймешь.

Когда Новиков и Гетманов подошли к машине. Гетманов шутя сказал

провожавшему их Карпову:

- Придется обедать у Белова, от вас и вашего интенданта обеда не

дождешься.

Карпов сказал:

- Товарищ бригадный комиссар, интенданту пока ничего не дали с

фронтовых складов. А сам он, между прочим, ничего не ест, - болеет

желудком.

- Болеет, ай-ай-ай, какая беда, - сказал Гетманов, зевнул, махнул

рукой. - Ну что ж, поехали.

Бригада Белова была значительно выдвинута на запад по сравнению с

карповской.

Белов, худой, носатый человек, на кривых кавалерийских ногах, с острым

быстрым умом, пулеметной речью, нравился Новикову.

Он казался Новикову человеком, созданным для танковых прорывов и

стремительных бросков.

Характеристика его была хороша, хотя в боевых действиях он участвовал

недолго, - совершил в декабре под Москвой танковый рейд по немецким тылам.

Но сейчас Новиков, тревожась, видел лишь недостатки командира бригады,

- пьет, как конь, легкомыслен, пристает к женщинам, забывчив, не

пользуется любовью подчиненных. Обороны Белов не подготовил.

Материально-техническая обеспеченность бригады, видимо, не интересовала

Белова. Его занимала лишь обеспеченность горючим и боеприпасами. Вопросами

организации ремонта и эвакуации с поля боя поврежденных машин он занимался

недостаточно.

- Что ж вы, товарищ Белов, все же не на Урале, а в степи, - сказал

Новиков.

- Да, как цыгане, табором, - добавил Гетманов.

Белов быстро ответил:

- Против авиации принял меры, а наземный противник не страшен, мне

кажется, в таком тылу нереален.

Он вдохнул воздух:

- Не обороны хочется, в прорыв войти. Душа плачет, товарищ полковник.

Гетманов проговорил:

- Молодец, молодец, Белов. Суворов советский, полководец настоящий, -

и, перейдя на "ты", добродушно и тихо сказал: - Мне начальник политотдела

доложил, будто ты сошелся с сестрой из медсанбата. Верно это?

Белов из-за добродушного тона Гетманова не сразу понял плохой вопрос,

переспросил:

- Виноват, что он сказал?

Но так как и без повторения слова дошли до его сознания, он смутился:

- Мужское дело, товарищ комиссар, в полевых условиях.

- А у тебя жена, ребенок.

- Трое, - мрачно поправил Белов.

- Ну вот видишь, трое. Ведь во второй бригаде командование сняло

хорошего комбата Булановича, пошло на крайнюю меру, перед выходом из

резерва заменило его Кобылиным только из-за этого дела. Какой же пример

подчиненным, а? Русский командир, отец трех детей.

Белов, озлившись, громко произнес:

- Никому нет до этого дела, поскольку я к ней насилия не применял. А

пример этот показали до вас, и до меня, и до вашего батька.

Не повышая голоса, вновь перейдя на "вы". Гетманов сказал:

- Товарищ Белов, не забывайте про свой партийный билет. Стойте как

следует, когда с вами говорит ваш старший начальник.

Белов, приняв воинский, совершенно деревянный вид, проговорил:

- Виноват, товарищ бригадный комиссар, я, конечно, понимаю, осознаю.

Гетманов сказал ему:

- В твоих боевых успехах я уверен, комкор тебе верит, не срами себя

только по личной линии, - он посмотрел на часы: - Петр Павлович, мне надо

в штаб, я с тобой к Макарову не поеду. Я у Белова машину возьму.

Когда они вышли из блиндажа, Новиков, не удержавшись, спросил:

- Что, по Томочке соскучился?

На него недоуменно посмотрели ледяные глаза, и недовольный голос

⇐ Предыдущая 76 77 78 79 808182 83 84 85 Следующая ⇒