ЧАСТЬ ВТОРАЯ 10 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 78 из 110Следующая ⇒

- Лифт, конечно, не работает, - проговорила Людмила Николаевна и,

обратившись к шоферу, спросила: - Товарищ, вы не поможете нам снести вещи

на третий этаж?

Шофер ответил:

- Отчего же, можно. Только вы мне заплатите за это дело хлебом.

Машину разгрузили, Надю оставили стеречь вещи, а Штрум с женой

поднялись в квартиру. Они поднимались медленно, удивляясь, что все так

неизменно, - обитая черной клеенкой дверь на втором этаже, знакомые

почтовые ящики. Как странно, что улицы, дома, вещи, о которых забываешь,

не исчезают, и вот они снова, и снова человек среди них.

Когда-то Толя, не дожидаясь лифта, взбегал на третий этаж, кричал

сверху Штруму: "Ага, а я уже дома!"

- Передохнем на площадке, ты задохнулась, - сказал Виктор Павлович.

- Бог мой, - сказала Людмила Николаевна. - Во что превратилась

лестница. Завтра же пойду в домоуправление и заставлю Василия Ивановича

организовать уборку.

Вот они снова стоят перед дверью своего дома: муж и жена.

- Может быть, ты сама хочешь открыть дверь?

- Нет-нет, зачем, открой ты, ты хозяин.

Они вошли в квартиру, прошли по комнатам, не снимая пальто, она

попробовала рукой радиатор, сняла телефонную трубку, подула в нее,

сказала:

- Телефон-то, оказывается, работает!

Потом она прошла на кухню, сказала:

- Вот и вода есть, значит, уборной можно пользоваться.

Она подошла к плите, попробовала краны у плиты, газ был выключен.

Боже мой, Боже мой, вот и все. Враг остановлен. Они вернулись в свой

дом. Словно вчера была суббота, 21 июня 1941 года... Как все неизменно,

как все изменилось! Другие люди вошли в дом, у них уже другие сердца,

другая судьба, они живут в другой эпохе. Почему так тревожно, так

буднично... Почему утерянная довоенная жизнь казалась такой прекрасной,

счастливой... Почему так томят мысли о завтрашнем дне - карточное бюро,

прописка, лимит на электричество, лифт работает, лифт не работает,

подписка на газеты... Снова ночью в своей кровати слушать знакомый бой

часов.

Он шел следом за женой и вдруг вспомнил свой летний приезд в Москву,

красивую Нину, пившую с ним вино, пустая бутылка и сейчас стояла на кухне

возле раковины.

Он вспомнил ночь после прочтения письма матери, привезенного

полковником Новиковым, свой внезапный отъезд в Челябинск. Вот здесь он

целовал Нину, и шпилька выпала у нее из волос, они не могли ее найти. Его

охватила тревога, не появилась ли на полу шпилька, может быть, Нина забыла

здесь карандаш с губной помадой, пудреницу.

Но в это мгновение водитель, тяжело дыша, поставил чемодан, оглядел

комнату и спросил:

- Всю площадь занимаете?

- Да, - виновато ответил Штрум.

- А нас шестеро на восьми метрах, - сказал водитель. - Бабка днем спит,

когда все на работе, а ночью на стуле сидит.

Штрум подошел к окну, Надя стояла у сложенных возле грузовика вещей,

приплясывала, дула на пальцы.

Милая Надя, беспомощная дочка Штрума, это ее родной дом.

Водитель принес мешок с продуктами и портплед, набитый постельными

принадлежностями, присел на стул, стал сворачивать папиросу.

Его, видимо, всерьез занимал жилищный вопрос, и он все заговаривал со

Штрумом о санитарной норме, взяточниках из райжилуправления.

Из кухни послышался грохот кастрюль.

- Хозяйка, - сказал водитель и подмигнул Штруму.

Штрум снова посмотрел в окно.

- Порядок, порядок, - сказал водитель. - Вот раздолбают немцев в

Сталинграде и понаедут из эвакуации, еще хуже с площадью станет. У нас

недавно вернулся рабочий на завод после двух ранений, конечно, дом

разбомбили, поселился с семьей в нежилом подвале, жена, конечно,

забеременела, двое детей туберкулезные. Залило их в подвале водой, выше

колен. Они постелили доски на табуреты и по доскам ходили от кровати к

столу, от стола к плите. Вот он стал добиваться - и в партком, и в райком,

и Сталину писал. Все обещали, обещали. Он ночью подхватил жену, детей,

барахло и занял площадь на пятом этаже, резерв райсовета. Комната восемь

метров сорок три сотых. Тут целое дело поднялось! Прокурор его вызвал, - в

двадцать четыре часа освободи площадь или пойдешь в лагерь на пять лет,

детей в детдом заберем. Он тогда что сделал? Имел за войну ордена, так он

их себе в грудь вколотил, в живое мясо, и тут же, в цеху, повесился, в

обеденный перерыв. Ребята заметили, сразу чик веревку. Скорая помощь его в

больницу свезла. Ему сразу после этого ордер дали, он пока в больнице еще,

но повезло человеку, - площадь маленькая, а все удобства есть. Толково

получилось.

Когда водитель досказал свою историю, явилась Надя.

- А вещи украдут, кто ответит? - спросил водитель.

Надя пожала плечами, стала ходить по комнатам, дуя на замерзшие пальцы.

Едва Надя вошла в дом, она стала сердить Штрума.

- Ты хоть воротник опусти, - сказал он, но Надя отмахнулась, крикнула в

сторону кухни:

- Мама, я жутко есть хочу!

Людмила Николаевна в этот день проявила столько энергичной

деятельности, что Штруму казалось, приложи она такую силу к фронтовым

делам, немцы откатились бы на сто километров от Москвы.

Водопроводчик подключил отопление, трубы оказались в порядке, правда,

они мало нагревались. Вызвать газового мастера было нелегко. Людмила

Николаевна дозвонилась до директора газовой сети, и тот прислал мастера из

аварийной бригады. Людмила Николаевна зажгла все газовые горелки,

поставила на них утюги, и, хотя газ горел слабо, в кухне стало тепло,

можно было сидеть без пальто. После трудов водителя, водопроводчика и

газовщиков хлебный мешок стал совсем легкий.

До позднего вечера Людмила Николаевна занималась хозяйственными делами.

Она обмотала щетку тряпкой и обтерла пыль с потолков и стен. Она обмыла от

пыли люстру, вынесла на черный ход засохшие цветы, собрала множество

хлама, старых бумаг, тряпок, и ропщущая Надя три раза выносила ведра на

помойку.

Людмила Николаевна перемыла кухонную и столовую посуду, и Виктор

Павлович вытирал под ее руководством тарелки, вилки и ножи, чайную посуду

она не доверила ему. Она затеяла стирку в ванной комнате, перетапливала на

плите масло, перебирала привезенную из Казани картошку.

Штрум позвонил по телефону Соколову, подошла Марья Ивановна и сказала:

- Я уложила Петра Лаврентьевича спать, он устал с дороги, но, если

что-нибудь срочное, я разбужу.

- Нет-нет, я хотел потрепаться без дела, - сказал Штрум.

- Я так счастлива, - сказала Марья Ивановна. - Мне все время плакать

хочется.

- Приходите к нам, - сказал Штрум. - Как у вас, вечер свободен?

- Да что вы, сегодня невозможно, - смеясь сказала Марья Ивановна. -

Столько дел и у Людмилы Николаевны, и у меня.

Она спросила о лимите на электричество, о водопроводе, и он неожиданно

грубо сказал:

- Я сейчас позову Людмилу, она продолжит беседу о водопроводе, - он тут

же добавил подчеркнуто шутливо: - Жаль, жаль, что не придете, а то бы мы

почитали поэму Флобера "Макс и Мориц".

Но она не ответила на шутку, проговорила:

- Я попозже позвоню. Если у меня столько хлопот в одной комнате, то

сколько их у Людмилы Николаевны.

Штрум понял, что она обижена его грубым тоном. И вдруг ему захотелось в

Казань. До чего странно все же устроен человек.

Штрум позвонил Постоевым, но у них оказался выключен телефон.

Он позвонил доктору физических наук Гуревичу, и ему сказали соседи, что

Гуревич уехал к сестре в Сокольники.

Он позвонил Чепыжину, но к телефону никто не подошел.

Вдруг позвонил телефон, мальчишеский голос попросил Надю, но Надя в это

время совершала рейс с мусорным ведром.

- Кто ее спрашивает? - строго спросил Штрум.

- Это неважно, один знакомый.

- Витя, хватит болтать по телефону, помоги мне отодвинуть шкаф, -

позвала Людмила Николаевна.

- Да с кем я болтаю, я никому в Москве не нужен, - сказал Штрум. - Хоть

бы поесть что-нибудь дала мне. Соколов уж нажрался и спит.

Казалось, что Людмила внесла в дом еще больший беспорядок, - повсюду

лежали груды белья, вынутая из шкафов посуда стояла на полу; кастрюли,

корыта, мешки мешали ходить по комнатам и по коридору.

Штрум думал, что Людмила не будет первое время входить в комнату Толи,

но он ошибся.

С озабоченными глазами и раскрасневшимся лицом она говорила:

- Витя, Виктор, поставь в Толину комнату, на книжный Шкаф, китайскую

вазу, я вымыла ее.

Вновь позвонил телефон, и он слышал, как Надя сказала:

- Здравствуй, да я никуда не ходила, мама погнала с мусорным ведром.

А Людмила Николаевна торопила его:

- Витя, помоги же мне, не спи, ведь столько еще дела.

Какой могучий инстинкт живет в душе женщины, как силен и как прост этот

инстинкт.

К вечеру беспорядок был побежден, в комнатах потеплело, привычный

довоенный вид стал проступать в них.

Ужинали на кухне. Людмила Николаевна напекла коржей, нажарила пшенных

котлет из сваренной днем каши.

- Кто это звонил тебе? - спросил Штрум у Нади.

- Да мальчишка, - ответила Надя и рассмеялась, - он уже четвертый день

звонит, наконец дозвонился.

- Ты что ж, переписку с ним вела? Предупредила заранее о приезде? -

спросила Людмила Николаевна.

Надя раздраженно поморщилась, повела плечом.

- А мне хоть бы собака позвонила, - сказал Штрум.

Ночью Виктор Павлович проснулся. Людмила в рубахе стояла перед открытой

дверью Толиной комнаты и говорила:

- Вот видишь, Толенька, я все успела, прибрала, и в твоей комнате,

словно не было войны, мальчик мой хороший...

В одном из залов Академии наук собрались приехавшие из эвакуации

ученые.

Все эти старые и молодые люди, бледные, лысые, с большими глазами и с

пронзительными маленькими глазами, с широкими и узкими лбами, собравшись

вместе, ощутили высшую поэзию, когда-либо существовавшую в жизни, - поэзию

прозы. Сырые простыни и сырые страницы пролежавших в нетопленых комнатах

книг, лекции, читанные в пальто с поднятыми воротниками, формулы,

записанные красными, мерзнущими пальцами, московский винегрет, построенный

из осклизлой картошки и рваных листьев капусты, толкотня за талончиками,

нудные мысли о списках на соленую рыбу и дополнительное постное масло, -

все вдруг отступило. Знакомые, встречаясь, шумно здоровались.

Штрум увидел Чепыжина рядом с академиком Шишаковым.

- Дмитрий Петрович! Дмитрий Петрович! - повторил Штрум, глядя на милое

ему лицо. Чепыжин обнял его.

- Пишут вам ваши ребята с фронта? - спросил Штрум.

- Здоровы, пишут, пишут.

И по тому, как нахмурился, а не улыбнулся Чепыжин, Штрум понял, что он

уже знает о смерти Толи.

- Виктор Павлович, - сказал он, - передайте жене вашей мой низкий

поклон, до земли поклон. И мой, и Надежды Федоровны.

Сразу же Чепыжин сказал:

- Читал вашу работу, интересно, очень значительная, значительней, чем

кажется. Понимаете, интересней, чем мы сейчас можем себе представить.

И он поцеловал Штрума в лоб.

- Да что там, пустое, пустое, - сказал Штрум, смутился и стал счастлив.

Когда он шел на собрание, его волновали суетные мысли: кто читал его

работу, что скажут о ней? А вдруг никто не читал ее?

И сразу же после слов Чепыжина его охватила уверенность, - только о

нем, только о его работе и будет здесь сегодня разговор.

Шишаков стоял рядом, а Штруму хотелось сказать Чепыжину о многом, чего

не скажешь при постороннем, особенно при Шишакове.

Глядя на Шишакова, Штрум обычно вспоминал шутливые слова Глеба

Успенского: "Пирамидальный буйвол!"

Квадратное, с большим количеством мяса, лицо Шишакова, надменный

мясистый рот, мясистые пальцы с полированными ногтями, серебристо-серый

литой и плотный ежик, всегда отлично сшитые костюмы - все это подавляло

Штрума. Он, встречая Шишакова, каждый раз ловил себя на мысли: "Узнает?",

"Поздоровается?" - и, сердясь на самого себя, радовался, когда Шишаков

медленно произносил мясистыми губами казавшиеся тоже говяжьими, мясистыми

слова.

- Надменный бык! - говорил Соколову Штрум, когда речь заходила о

Шишакове. - Я перед ним робею, как местечковый еврей перед кавалерийским

полковником.

- А ведь подумать, - говорил Соколов, - знаменит он тем, что не познаша

позитрона при проявлении фотографий. Известно каждому аспиранту - ошибка

академика Шишакова.

Соколов очень редко говорил плохо о людях, - то ли из осторожности, то

ли из религиозного чувства, запрещавшего осуждать ближних. Но Шишаков

безудержно раздражал Соколова, и Петр Лаврентьевич его часто поругивал и

высмеивал, не мог сдержаться.

Заговорили о войне.

- Остановили немца на Волге, - сказал Чепыжин. - Вот она, волжская

сила. Живая вода, живая сила.

- Сталинград, Сталинград, - сказал Шишаков, - в нем слились и триумф

нашей стратегии, и стойкость нашего народа.

- А вы, Алексей Алексеевич, знакомы с последней работой Виктора

Павловича? - спросил вдруг Чепыжин.

- Слышал, конечно, но не читал еще.

На лице Шишакова не видно было, что именно он слышал о работе Штрума.

Штрум посмотрел Чепыжину в глаза долгим взглядом - пусть его старый

друг и учитель видит все, что пережил Штрум, пусть узнает о его потерях,

сомнениях. Но и глаза Штрума увидели печаль, и тяжелые мысли, и старческую

усталость Чепыжина.

Подошел Соколов, и, пока Чепыжин пожимал ему руку, академик Шишаков

небрежно скользнул глазами по старенькому пиджаку Петра Лаврентьевича. А

когда подошел Постоев, Шишаков радостно улыбнулся всем мясом своего

большого лица, сказал:

- Здравствуй, здравствуй, дорогой мой, вот уж кого я рад видеть.

Они заговорили о здоровье, женах, детях, дачах, - большие, великолепные

богатыри.

Штрум негромко спросил Соколова:

- Как устроились, дома тепло?

- Пока не лучше, чем в Казани. Маша очень просила вам кланяться.

Вероятно, завтра днем к вам зайдет.

- Вот чудесно, - сказал Штрум, - мы уж соскучились, привыкли в Казани

встречаться каждый день.

- Да уж, каждый день, - сказал Соколов. - По-моему, Маша к вам по три

раза в день заходила. Я уж предлагал ей к вам перебраться.

Штрум рассмеялся и подумал, что смех его не совсем естественен. В зал

вошел академик математик Леонтьев, носатый, с большим бритым черепом и с

огромными очками в желтой оправе. Когда-то они, живя в Гаспре, поехали в

Ялту, выпили много вина в магазинчике винторга, пришли в гаспринскую

столовую с пением неприличной песни, переполошив персонал, насмешив всех

отдыхающих. Увидя Штрума, Леонтьев заулыбался. Виктор Павлович слегка

потупился, ожидая, что Леонтьев заговорит о его работе.

Но Леонтьев, видимо, вспомнил о гаспринских приключениях, замахал

рукой, крикнул:

- Ну как, Виктор Павлович, споем?

Вошел темноволосый молодой человек в черном костюме, и Штрум заметил,

что академик Шишаков тотчас поклонился ему.

К молодому человеку подошел Суслаков, ведавший важными, но непонятными

делами при президиуме, - известно было, что с его помощью легче, чем с

помощью президента, можно было перевести доктора наук из Алма-Аты в

Казань, получить квартиру. Это был человек с усталым лицом, из тех, что

работают по ночам, с мятыми, из серого теста щеками, человек, который всем

и всегда был нужен.

Все привыкли к тому, что Суслаков на заседаниях курил "Пальмиру", а

академики табак и махорку и что, выходя из подъезда Академии, не ему

говорили знаменитые люди: "Давайте подвезу", а он, подходя к своему ЗИСу,

говорил знаменитым людям: "Давайте подвезу".

Теперь Штрум, наблюдая за разговором Суслакова с темноволосым молодым

человеком, видел, что тот ничего не просил у Суслакова, - как бы грациозно

ни была выражена просьба, всегда можно угадать, кто просит и у кого

просят. Наоборот, молодой человек не прочь был поскорей закончить разговор

с Суслаковым. Молодой человек с подчеркнутой почтительностью поклонился

Чепыжину, но в этой почтительности мелькнула неуловимая, но все же как-то

и уловимая небрежность.

- Между прочим, кто этот юный вельможа? - спросил Штрум.

Постоев проговорил вполголоса:

- Он с недавнего времени работает в отделе науки Центрального Комитета.

- Знаете, - сказал Штрум, - у меня удивительное чувство. Мне кажется,

что упорство наше в Сталинграде - это упорство Ньютона, упорство

Эйнштейна, что победа на Волге знаменует торжество идей Эйнштейна, словом,

понимаете, вот такое чувство.

Шишаков недоуменно усмехнулся, слегка покачал головой.

- Неужели не понимаете меня, Алексей Алексеевич? - сказал Штрум.

- Да, темна вода во облацех, - сказал, улыбаясь, оказавшийся рядом

молодой человек из отдела науки. - Видимо, так называемая теория

относительности и может помочь отыскать связь между русской Волгой и

Альбертом Эйнштейном.

- Так называемая? - удивился Штрум и поморщился от насмешливой

недоброжелательности, проявленной к нему.

Ища поддержки, он посмотрел на Шишакова, но, видимо, и на Эйнштейна

распространялось спокойное пренебрежение пирамидального Алексея

Алексеевича.

Злое чувство, мучительное раздражение охватило Штрума. Так иногда

случалось с ним, ошпарит обида, и большой силы стоит сдержаться. А потом

уж дома, ночью он произносил свою ответную речь обидчикам и холодел,

сердце замирало. Иногда, забываясь, он кричал, жестикулировал, защищая в

этих воображаемых речах свою любовь, смеясь над врагами. Людмила

Николаевна говорила Наде: "Опять папа речи произносит".

В эти минуты он чувствовал себя оскорбленным не только за Эйнштейна.

Каждый знакомый, казалось ему, должен был говорить с ним о его работе, он

должен был быть в центре внимания собравшихся. Он чувствовал себя

обиженным и уязвленным. Он понимал, что смешно обижаться на подобные вещи,

но он был обижен. Один лишь Чепыжин заговорил с ним о его работе.

Кротким голосом Штрум сказал:

- Фашисты изгнали гениального Эйнштейна, и их физика стала физикой

обезьян. Но, слава Богу, мы остановили движение фашизма. И все это вместе:

Волга, Сталинград, и первый гений нашей эпохи Альберт Эйнштейн, и самая

темная деревушка, и безграмотная старуха крестьянка, и свобода, которая

нужна всем... Ну вот все это и соединилось. Я, кажется, высказался

путанно, но, наверное, нет ничего яснее этой путаницы...

- Мне кажется, Виктор Павлович, что в вашем панегирике Эйнштейну есть

сильный перебор, - сказал Шишаков.

- В общем, - весело проговорил Постоев, - я бы сказал, перебор есть.

А молодой человек из отдела науки грустно посмотрел на Штрума.

- Вот, товарищ Штрум, - проговорил он, и вновь Штрум ощутил

недоброжелательность его голоса. - Вам кажется естественным в такие важные

для нашего народа дни соединить в своем сердце Эйнштейна и Волгу, а у

ваших оппонентов просыпается в эти дни иное в сердце. Но над сердцем никто

не волен, и спорить тут не о чем. А касаемо оценок Эйнштейна - тут уж

можно поспорить, потому что выдавать идеалистическую теорию за высшие

достижения науки, мне думается, не следует.

- Да бросьте вы, - перебил его Штрум. Надменным учительским голосом он

сказал: - Алексей Алексеевич, современная физика без Эйнштейна - это

физика обезьян. Нам не положено шутить с именами Эйнштейна, Галилея,

Ньютона.

И он предостерег Алексея Алексеевича движением пальца, увидел, как

заморгал Шишаков.

Вскоре Штрум, стоя у окна, то шепотом, то громко передавал об этом

неожиданном столкновении Соколову.

- А вы были совсем рядом и ничего даже не слышали, - сказал Штрум. - И

Чепыжин как назло отошел, не слышал.

Он нахмурился, замолчал. Как наивно, по-ребячьи мечтал он о своем

сегодняшнем торжестве. Оказывается, всеобщее волнение вызвал приход

какого-то ведомственного молодого человека.

- А знаете фамилию этого молодого вьюноши? - вдруг, точно угадывая его

мысль, спросил Соколов. - Чей он родич?

- Понятия не имею, - ответил Штрум.

Соколов, приблизив губы к уху Штрума, зашептал.

- Что вы говорите! - воскликнул Штрум. И, вспомнив казавшееся ему

непонятным отношение пирамидального академика и Суслакова к юноше

студенческого возраста, протяжно произнес: - Так во-о-о-т оно что, а я-то

все удивлялся.

Соколов, посмеиваясь, сказал Штруму:

- С первого дня вы себе обеспечили дружеские связи и в отделе науки и в

академическом руководстве. Вы как тот марктвеновский герой, который

расхвастался о своих доходах перед налоговым инспектором. Но Штруму эта

острота не понравилась, он спросил:

- А вы действительно не слышали нашего спора, стоя рядом со мной? Или

не хотели вмешиваться в мой разговор с фининспектором?

Маленькие глаза Соколова улыбнулись Штруму, стали добрыми и оттого

красивыми.

- Виктор Павлович, - сказал он, - не расстраивайтесь, неужели вы

думаете, что Шишаков может оценить вашу работу? Ах, Боже мой, Боже мой,

сколько тут житейской суеты, а ваша работа - это ведь настоящее.

И в глазах, и в голосе его была та серьезность, то тепло, которых ждал

от него Штрум, придя к нему казанским осенним вечером. Тогда, в Казани,

Виктор Павлович не получил их.

Началось собрание. Выступавшие говорили о задачах науки в тяжелое время

войны, о готовности отдать свои силы народному делу, помочь армии в ее

борьбе с немецким фашизмом. Говорилось о работе институтов Академии, о

помощи, которую окажет Центральный Комитет партии ученым, о том, что

товарищ Сталин, руководя армией и народом, находит время интересоваться

вопросами науки, и о том, что ученые должны оправдать доверие партии и

лично товарища Сталина.

Говорилось и об организационных изменениях, назревших в новой

обстановке. Физики с удивлением узнали, что они недовольны научными

планами своего института; слишком много внимания уделяется чисто

теоретическим вопросам. В зале шепотом передавали друг другу слова

Суслакова: "Институт, далекий от жизни".

В Центральном Комитете партии рассматривался вопрос о состоянии научной

работы в стране. Говорили, что партия главное внимание обратит теперь на

развитие физики, математики и химии.

Центральный Комитет считал, что наука должна повернуться лицом к

производству, ближе, тесней связаться с жизнью.

Говорили, что на заседании присутствовал Сталин, по обыкновению он

ходил по залу, держа в руке трубку, задумчиво останавливался во время

своих прогулок, прислушиваясь то ли к словам выступавших, то ли к своим

мыслям.

Участники совещания резко выступали против идеализма и против

недооценки отечественной философии и науки.

Сталин на совещании подал две реплики. Когда Щербаков высказался за

ограничение бюджета Академии, Сталин отрицательно покачал головой и

сказал:

- Науку делать - не мыло варить. На Академии экономить не будем.

Вторая реплика была подана, когда на совещании говорилось о вредных

идеалистических теориях и чрезмерном преклонении части ученых перед

западной наукой. Сталин кивнул головой, сказал:

- Надо наконец защитить наших людей от аракчеевцев.

Ученые, приглашенные на это совещание, рассказали о нем друзьям, взяв с

них слово молчать. Через три дня вся ученая Москва в десятках семейных и

дружеских кружков вполголоса обсуждала подробности совещания.

Шепотом говорили о том, что Сталин седой, что у него во рту черные,

порченые зубы, что у него красивые с тонкими пальцами руки и рябое от оспы

лицо.

Слушавших эти рассказы несовершеннолетних предупреждали:

- Смотри, будешь болтать, погубишь не только себя, но и всех нас.

Все считали, что положение ученых станет значительно лучше, большие

надежды связывались со словами Сталина об аракчеевщине.

Через несколько дней был арестован видный ботаник, генетик Четвериков.

О причине его ареста ходили разные слухи; одни говорили, что он оказался

шпионом, другие, что во время своих поездок за границу он встречался с

русскими эмигрантами, третьи, что его жена, немка, переписывалась до войны

с сестрой, живущей в Берлине, четвертые говорили, что он пытался ввести

негодные сорта пшеницы, чтобы вызвать мор и неурожай, пятые связывали его

арест со сказанной им фразой о персте указующем, шестые - с политическим

анекдотом, который он рассказал товарищу детства.

Во время войны сравнительно редко приходилось слышать о политических

арестах, и многим, в том числе и Штруму, стало казаться, что эти страшные

дела навсегда прекратились.

Вспомнился 1937 год, когда почти ежедневно называли фамилии людей,

арестованных минувшей ночью. Вспомнилось, как сообщали об этом друг другу

по телефону: "Сегодня ночью заболел муж Анны Андреевны..." Вспомнилось,

как соседи отвечали по телефону об арестованных: "Уехал и неизвестно когда

вернется..." Вспомнились рассказы о том, как арестовывали, - пришли домой,

а он купал в это время ребенка, взяли на работе, в театре, глубокой

ночью... Вспомнилось: "Обыск продолжался двое суток, перерыли все, даже

полы взламывали... Почти ничего не смотрели; так, для приличия полистали

книги..."

Вспомнились десятки фамилий ушедших и не вернувшихся: академик

Вавилов... Визе... поэт Мандельштам, писатель Бабель... Борис Пильняк...

Мейерхольд... бактериологи Коршунов и Златогоров... профессор Плетнев...

доктор Левин...

Но дело не в том, что арестованные были выдающимися, знаменитыми. Дело

в том, что и знаменитые, и безвестные, скромные, незаметные были невинны,

все они честно работали.

Неужели все это начнется вновь, неужели и после войны душа будет

замирать от ночных шагов, гудков машин?

Как трудно связать войну за свободу и это... Да-да, зря мы так

разболтались в Казани.

А через неделю после ареста Четверикова Чепыжин заявил о своем уходе из

Института физики, и на его место был назначен Шишаков.

К Чепыжину приезжал на дом президент Академии, говорили, что будто бы

Чепыжина вызывал к себе то ли Берия, то ли Маленков, что Чепыжин отказался

менять тематический план института.

Говорили, что, признавая его большие научные заслуги, вначале не хотели

применять к нему крайние меры. Одновременно был отстранен и

директор-администратор, молодой либерал Пименов, как не соответствующий

назначению.

Академику Шишакову были поручены функции директора и научное

руководство, которое осуществлял Чепыжин.

Прошел слух, что у Чепыжина после этих событий был сердечный приступ.

Штрум сейчас же собрался поехать к нему, позвонил по телефону; домашняя

работница, подошедшая к телефону, сказала, что Дмитрий Петрович

действительно последние дни себя чувствовал плохо и по совету доктора

уехал вместе с Надеждой Федоровной за город, вернется через две-три

недели.

Штрум говорил Людмиле:

- Вот так, словно мальчишку ссаживают со ступенек трамвая, а называется

это защитой от аракчеевщины. Физике что до того, марксист Чепыжин, буддист

или ламаист. Чепыжин школу создал. Чепыжин друг Резерфорда. Уравнение

Чепыжина знает каждый дворник.

- Ну, насчет дворников, папа, ты хватил, - сказала Надя.

Штрум сказал:

- Смотри, будешь болтать, погубишь не только себя, но и всех нас.

- Я знаю, такие речи только для домашних.

Штрум сказал кротко:

- Увы, Наденька, что я могу сделать для изменения решения ЦК? Головой

об стену биться? И ведь Дмитрий Петрович сам заявил о желании уйти. И, как

говорится, народ не одобрил его деятельность.

⇐ Предыдущая 73 74 75 76 777879 80 81 82 Следующая ⇒