ЧАСТЬ ВТОРАЯ 12 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 80 из 110Следующая ⇒

грохота металла и к концу дня очень устал.

Завод Фосса выполнял важную часть заказа Управления безопасности, и

Лисс остался доволен, - руководители предприятия вдумчиво отнеслись к

делу, технические условия выполнялись точно, инженеры-механики

усовершенствовали конструкцию транспортеров, теплотехники разработали

наиболее экономичную схему работы печей.

После тяжелого дня на заводе вечер в семье Фосса показался особенно

приятным.

Посещение химической фабрики разочаровало Лисса: в производстве

оказалось лишь немногим больше сорока процентов запланированного химиката.

Люди на фабрике раздражали Лисса своими многочисленными жалобами:

производство сложно и капризно; во время воздушного налета испортилась

вентиляция, и в цехе произошло массовое отравление рабочих; кизельгур,

которым пропитывается стабилизованная продукция, поступает нерегулярно;

герметическая тара задерживается на железной дороге...

Однако в дирекции химического общества ясно представляли себе значение

заказа Управления безопасности. Главный химик акционерного общества,

доктор Кирхгартен, сказал Лиссу, что заказ Управления безопасности будет

выполнен в срок. Правление пошло на то, чтобы притормозить выполнение

заданий министерства боеприпасов, - случай беспрецедентный начиная с

сентября 1939 года.

Лисс отказался присутствовать на ответственном испытании в лаборатории

химического объединения, но просмотрел протоколы, подписанные физиологами,

химиками и биохимиками.

В этот же день Лисс встретился с научными работниками, проводившими

испытания, - это были молодые ученые, две женщины - физиолог и биохимик,

врач-патологоанатом, химик - специалист по органическим соединениям с

низкой температурой кипения, руководитель группы - токсиколог, профессор

Фишер. Участники совещания произвели на Лисса прекрасное впечатление.

Хотя все они были заинтересованы в том, чтобы разработанная ими

методика была одобрена, они не скрыли от Лисса слабые стороны своей работы

и свои сомнения.

На третий день Лисс на самолете вместе с инженерами монтажной фирмы

Обершгайна вылетел на стройку. Он чувствовал себя хорошо, поездка

развлекла его. Впереди предстояло самое приятное, - после осмотра

строительства он должен был вместе с техническими руководителями стройки

выехать в Берлин - доложить в Главном управлении безопасности о положении

дел.

Погода была скверная, лил холодный ноябрьский дождь. Самолет с трудом

приземлился на центральном лагерном аэродроме, - на небольшой высоте

начиналось обледенение крыльев, над землей стлался туман. На рассвете шея

снег, и кое-где на комьях глины лежали серые, не смытые дождем, осклизлые

пятна снега.

Поля фетровых шляп у инженеров поникли, пропитавшись ртутно тяжелым

дождем.

К строительной площадке были проложены железнодорожные пути, - они

связывались непосредственно с главной магистралью.

Вблизи железной дороги располагались складские помещения. С них начался

инспекторский осмотр. Под навесом происходила сортировка грузов, - детали

различных механизмов, рештаки и разобранные части роликовых конвейерных

устройств, трубы разного диаметра, воздуходувные и вентиляционные

устройства, костеизмельчающие шаровые мельницы, газоизмерительная и

электроизмерительная контрольная аппаратура, еще не вмонтированная на

пульты, мотки кабеля, цемент, самоопрокидывающиеся вагонетки, горы

рельсов, конторская мебель.

В особых, охраняемых чинами СС помещениях с множеством вытяжных

устройств и низко гудящими вентиляторами находился склад начавшей

поступать продукции химического объединения, - баллоны с красными

вентилями и пятнадцатикилограммовые банки с красно-синими наклейками,

издали похожие на банки с болгарским джемом.

Выходя из этого наполовину вдавленного в землю помещения, Лисс и его

спутники встретились с только что прибывшим поездом из Берлина главным

проектировщиком комбината профессором Штальгангом и с начальником работ

инженером фон Рейнеке, огромным мужчиной в желтой кожаной куртке.

Штальганг хрипло дышал, сырой воздух вызвал у него приступ астмы.

Окружившие Штальганга инженеры стали укорять его, что он не бережется; все

они знали, что альбом работ Штальганга находится в личной библиотеке

Гитлера.

Площадка строительства ничем не отличалась от обычных для середины

двадцатого века циклопических строек.

Вокруг котлованов слышались свистки часовых, скрежет экскаваторов,

движение кранов, птичий крик паровозиков.

Лисс и его спутники подошли к прямоугольному серому, без окон зданию.

Весь ансамбль промышленных зданий, печей из красного кирпича, широкожерлых

труб, диспетчерских башенок и башен охраны со стеклянными колпаками, - все

тянулось к этому серому, слепому, безлобому зданию.

Рабочие-дорожники заканчивали асфальтирование дорожки - из-под катков

шел серый горячий дым, смешивался с серым холодным туманом.

Рейнеке сказал Лиссу, что при проверке объекта N_1 на герметичность

результаты оказались неудовлетворительными. Штальганг возбужденным сиплым

голосом, забывая о своей астме, разъяснял Лиссу архитектурную идею нового

сооружения.

При кажущейся простоте и малых габаритах обычная промышленная

гидротурбина является средоточием огромных сил, масс и скоростей, - в ее

витках геологическая мощь воды преобразуется в работу.

По принципу турбины построено и это сооружение. Оно превращает жизнь и

все виды связанной с ней энергии в неорганическую материю. В турбине

нового типа нужно преодолеть силу психической, нервной, дыхательной,

сердечной, мышечной, кроветворной энергии. В новом сооружении соединены

принципы турбины, скотобойни, мусоросжигательного агрегата. Все эти

особенности надо было объединить в простом архитектурном решении.

- Наш дорогой Гитлер, - сказал Штальганг, - как известно, при осмотре

самых прозаических промышленных объектов не забывает об архитектурной

форме.

Он понизил голос так, чтобы его слышал один лишь Лисс.

- Вы ведь знаете, что увлечение мистической стороной архитектурного

оформления лагерей под Варшавой принесло большие неприятности рейхсфюреру.

Все это необходимо было учесть.

Внутреннее устройство бетонной камеры соответствовало эпохе

промышленности больших масс и скоростей.

Втекая в подводящие каналы, жизнь, подобно воде, уже не могла ни

остановиться, ни потечь обратно, - скорость ее движения по бетонному

коридору определялась формулами, подобными формуле Стокса о движении

жидкости в трубе, зависящем от плотности, удельного веса, вязкости,

трения, температуры. Электрические лампы были вделаны в потолок и защищены

толстым мутно-прозрачным стеклом.

Чем дальше, тем свет становился ярче, и у входа в камеру,

прегражденного полированной стальной дверью, слепил своей сухой белизной.

У двери царило то особое возбуждение, которое всегда возникает у

строителей и монтажников перед пуском нового агрегата. Чернорабочие мыли

шлангами пол. Пожилой химик в белом халате производил у закрытой двери

замеры давлений" Рейнеке приказал открыть дверь камеры. Войдя в просторный

зал с низко нависшим бетонным небом, некоторые инженеры сняли шляпы. Пол

камеры был составлен из тяжелых раздвижных плит, оправленных в

металлические рамы и плотно сходившихся одна с другой. При действии

механизма, управляемого из диспетчерской, плиты, составлявшие пол,

становились вертикально и содержимое камеры уходило в подземные помещения.

Там органическое вещество подвергалось обработке бригадами стоматологов,

они извлекали ценные металлы, используемые для протезирования. После этого

приводилась в действие лента транспортера, ведущего к кремационным печам,

где потерявшее мышление и чувствительность органическое вещество под

действием тепловой энергии терпело дальнейшее разрушение - превращалось в

фосфорные туки, известь и золу, аммиак, углекислый и сернистый газы.

К Лиссу подошел офицер связи, протянул ему телеграмму. Все увидели, как

стало угрюмо лицо штурмбанфюрера, прочитавшего телеграмму.

Телеграмма извещала Лисса о том, что оберштурмбанфюрер СС Эйхман

встретится с ним на строительстве сегодня ночью, он выехал машиной по

мюнхенской автостраде.

Рухнула поездка Лисса в Берлин. А он рассчитывал будущую ночь провести

у себя на даче, где жила больная, тоскующая по нему жена. Перед сном он бы

посидел в кресле, надев на ноги мягкие туфли, и на час-два в тепле и уюте

забыл бы о суровом времени. Как приятно ночью в постели на загородной даче

прислушиваться к далекому гулу зенитных орудий берлинской ПВО.

А вечером в Берлине, после доклада на Принц-Альбертштрассе и перед

отъездом за город, в тихий час, когда не бывает воздушных тревог и

налетов, он собирался навестить молодую референтку Института философии, -

она одна знала, как тяжело ему живется, какая смута в его душе. У него

были уложены в портфель для этой встречи бутылка коньяка и коробка

шоколада. Теперь все это рухнуло.

Инженеры, химики, архитекторы смотрели на него, - какие тревоги

заставляют хмуриться инспектора Главного управления безопасности? Кто из

них мог знать это?

Людям мгновениями казалось, что камера уже не подчиняется своим

создателям, а ожила, живет своей бетонной волей, бетонной жадностью,

начнет выделять токсины, жеванет стальной дверной челюстью, станет

пищеварить.

Штальганг подмигнул Рейнеке и шепотом сказал:

- Вероятно, Лисс получил сообщение, что оберштурмбанфюрер примет его

доклад здесь, я-то об этом знал еще утром. А у него лопнул отдых в семье

и, вероятно, встреча с какой-нибудь милой дамой.

Лисс встретился с Эйхманом ночью.

Эйхману было лет тридцать пять. Перчатки, фуражка, сапоги, - три

предмета, воплотившие в себя поэзию, надменность и превосходство

германского оружия, походили на те, что носил рейхсфюрер СС Гиммлер.

Лисс знал семью Эйхманов с довоенных лет, они были земляками. Лисс,

учась в Берлинском университете, работая в газете, потом в философском

журнале, изредка навещал родной город, узнавал о своих гимназических

сверстниках. Одни поднимались на общественной волне, затем волна уходила,

и успех исчезал, и тогда другим улыбались известность, материальные удачи.

А молодой Эйхман неизменно жил тускло и однообразно. Орудия, бившие под

Верденом, и вот-вот, казалось, рождавшаяся победа, поражение и инфляция,

политическая борьба в Рейхстаге, вихрь левых, сверхлевых направлений в

живописи, театре, музыке, новые моды и крушения новых мод, - ничто не

меняло его однообразного бытия.

Он работал агентом провинциальной фирмы. В семье и в своих отношениях к

людям он бывал в меру добр и равнодушен, груб и внимателен. Все большие

дороги в жизни были забиты шумной, жестикулирующей, враждебной ему толпой.

Всюду он видел отталкивающих его быстрых, юрких людей с блестящими темными

глазами, ловких и опытных, снисходительно усмехавшихся в его сторону...

В Берлине, после окончания гимназии, ему не удалось устроиться.

Директора контор и владельцы столичных фирм говорили ему, что, к

сожалению, вакансия закрыта, а Эйхман стороной узнавал, что вместо него

принят какой-то гнилой человечек неясной национальности, не то поляк, не

то итальянец. Он пробовал поступить в университет, но несправедливость,

царившая там, помешала ему. Он видел, что экзаменаторы, глядя на его

светлоглазое полное лицо, светлый ежик волос, на короткий прямой нос,

становились скучными. Казалось, их тянуло к длинномордым, темноглазым,

сутулым и узкоплечим, к дегенератам. Не он один был отброшен обратно в

провинцию. Это была судьба многих. Порода людей, царившая в Берлине,

встречалась на всех этажах общества. Но больше всего эта порода плодилась

в потерявшей национальные черты космополитической интеллигенции, не

делающей разницы между немцем и итальянцем, немцем и поляком.

Это была особая порода, странная раса, подавлявшая всех, кто пытался

соревноваться с ней, - умом, образованностью, насмешливым безразличием.

Ужасно было безысходное ощущение живой и не агрессивной умственной мощи,

исходившей от этой породы, - эта мощь проявлялась в странных вкусах этих

людей, в их быте, в котором соблюдение моды соединялось с неряшливостью и

с безразличием к моде, в их любви к животным, соединенной с их совершенно

городским образом жизни, в их способности к абстрактному мышлению,

соединенной со страстью к грубому в искусстве и быту... Эти люди двигали

германскую химию красок и синтеза азота, исследования жестких лучей,

производство качественной стали. Ради них приезжали в Германию иностранные

ученые и художники, философы и инженеры. Но именно эти люди меньше всего

походили на немцев, они болтались по всему свету, их дружеские связи были

совсем не немецкими, их немецкое происхождение неясно.

Где уж тут было служащему провинциальной фирмы пытаться пробиться к

лучшей жизни, хорошо, что он не голодал.

И вот он выходит из своего кабинета, закрыв в сейфе бумаги, о которых

знают в мире три человека, - Гитлер, Гиммлер, Кальтенбруннер. Черный

большой автомобиль ждет его у подъезда. Часовые приветствуют его, адъютант

распахивает дверцу машины, - оберштурмбанфюрер СС Эйхман уезжает. Шофер

дает с места полный газ, и мощный гестаповский "хорх", почтительно

приветствуемый городской полицией, поспешно включающей зеленые светофоры,

поколесив по берлинским улицам, вырывается на автостраду. Дождь, туман,

сигнальные знаки, плавные виражи автострады...

В Смолевичах среди садов стоят тихие домики, и трава растет на

тротуарах. На улицах бердичевских Яток в пыли бегают грязные куры с

желтыми кадмиевыми ногами, меченные фиолетовыми и красными чернилами. На

Подоле и на Васильковской в Киеве, в многоэтажных домах с немытыми окнами

ступени лестниц истерты миллионами детских ботинок, стариковскими

шлепанцами.

В Одессе во дворе стоит пестротелый платан, сохнет цветное белье,

рубашки и кальсоны, дымятся на мангалах тазы с кизиловым вареньем, кричат

в люльках новорожденные со смуглой кожей, еще ни разу не видевшей солнца.

В Варшаве, в костлявом, узкоплечем шестиэтажном доме, живут швеи,

переплетчики, домашние учителя, певицы из ночных кабаре, студенты,

часовщики.

В Сталиндорфе вечером зажигается огонь в избах, ветер тянет со стороны

Перекопа, пахнет солью, теплой пылью, мычат, мотая тяжелыми головами,

коровы...

В Будапеште, в Фастове, в Вене, в Мелитополе и в Амстердаме, в

особняках с зеркальными окнами, в домах, стоящих в фабричном дыму, жили

люди еврейской нации.

Лагерная проволока, стены газовни, глина противотанкового рва

объединили миллионы людей разных возрастов и профессий, языков, житейских

и духовных интересов, фанатически верующих и фанатиков-атеистов, рабочих,

тунеядцев, врачей и торговцев, мудрецов и идиотов, воров, идеалистов,

созерцателей, добросердечных, святых и хапуг. Всех их ждала казнь.

Гестаповский "хорх" бежал, кружил по осенним автострадам.

Они встретились ночью. Эйхман прошел прямо в кабинет, задавая на ходу

быстрые вопросы, сел в кресло.

- У меня мало времени, не позже завтрашнего дня я должен быть в

Варшаве.

Он уже побывал у коменданта лагеря, беседовал с начальником

строительства.

- Как работают заводы, какие у вас впечатления от личности Фосса, на

высоте ли, по-вашему, химики? - быстро спрашивал он.

Большие белые пальцы с большими розовыми ногтями перекладывали бумаги

на столе, время от времени оберштурмбанфюрер делал пометки автоматической

ручкой, и Лиссу казалось, что Эйхман не различает особенности дела,

вызывающего тайный холодок ужаса даже в каменных сердцах.

Лисс много пил все эти дни. Усилилась одышка, и по ночам он чувствовал

свое сердце. Но ему казалось, что для здоровья зло от алкоголя меньше, чем

зло от нервного напряжения, в котором он все время находился.

Он мечтал вернуться к изучению выдающихся деятелей, враждебных

национал-социализму, решать жестокие и сложные, но бескровные задачи.

Тогда он перестанет пить, будет выкуривать за день не больше двух-трех

легких сигарет. Вот недавно он вызвал к себе ночью старого русского

большевика, разыграл с ним партию политических шахмат и, вернувшись домой,

спал без снотворного, проснулся в десятом часу утра.

Оберштурмбанфюреру и Лиссу при ночном осмотре газовой камеры был

устроен маленький сюрприз. Посреди камеры строители установили столик с

вином и закусками, и Рейнеке пригласил Эйхмана и Лисса выпить бокал вина.

Эйхман рассмеялся милой выдумке и сказал:

- Я с удовольствием закушу.

Он передал фуражку своему охраннику и сел к столу. Его большое лицо

вдруг стало добродушно-озабоченным, таким, каким оно становится у всех

миллионов любящих покушать мужчин, когда они садятся за накрытый стол.

Рейнеке стоя разлил вино, и все взялись за бокалы, ожидая тост Эйхмана.

В этой бетонной тишине, в этих налитых бокалах было такое напряжение,

что Лиссу казалось, - сердце не выдержит его. Хотелось, чтобы громкий тост

за немецкий идеал разрядил напряжение. Но напряжение не проходило, а

росло, - оберштурмбанфюрер жевал бутерброд.

- Что ж вы, господа? - спросил Эйхман. - Прекрасная ветчина.

- Мы ждем хозяйского тоста, - сказал Лисс.

Оберштурмбанфюрер поднял бокал.

- За дальнейшие служебные успехи, которые, мне кажется, достойны быть

отмечены.

Он один почти ничего не пил и много ел.

Утром Эйхман делал в трусиках гимнастику перед открытым настежь окном.

В тумане вырисовывались ровные ряды лагерных бараков, доносились

паровозные гудки.

Лисс не завидовал Эйхману. У Лисса было высокое положение без высоких

должностей, - он считался умным человеком в Имперском управлении

безопасности. Гиммлер любил беседовать с ним.

Высокопоставленные люди в большинстве случаев старались не показывать

ему своего служебного превосходства. Он привык к тому, что его уважали не

только в полиции безопасности. Имперское управление безопасности дышало и

жило всюду, - и в университете, и в подписи директора детского санатория,

и на приемных пробах молодых певцов в опере, и в решении жюри, отбиравшего

картины для весенней выставки, и в списке кандидатов при выборах в

Рейхстаг.

Здесь был стержень жизни. Основой вечной правоты партии, победы ее

логики либо нелогичности над всякой логикой, ее философии над всякой

другой философией была работа государственной тайной полиции. Это была

волшебная палочка! Стоило уронить ее, и волшебство исчезало, - великий

оратор превращался в болтуна, корифей науки в популяризатора чужих идей.

Эту волшебную палочку нельзя было выпускать из рук.

Поглядывая на Эйхмана, Лисс в это утро впервые в жизни почувствовал

шевеление завистливой тревоги.

За несколько минут до отъезда Эйхман задумчиво сказал:

- А ведь мы с вами земляки, Лисс.

Они стали перечислять приятные им названия городских улиц, ресторанов,

кино.

- Кое-где, конечно, я не бывал, - сказал Эйхман и назвал клуб, в

который сына владельца мастерской не пускали.

Лисс спросил, меняя предмет разговора:

- Скажите, можно примерно иметь представление, о каком количестве

евреев идет речь?

Он знал, что задал сверхвопрос, может быть, три человека в мире, кроме

Гиммлера и вождя, могли ответить на него.

Но именно после воспоминания о тяжелых молодых годах Эйхмана в пору

демократии и космополитизма следовало спросить его о том, чего Лисс не

знал, - признаться в своем незнании.

Эйхман ответил.

Лисс, пораженный, спросил:

- Миллионов?

Эйхман пожал плечами.

Некоторое время они молчали.

- Я очень жалею, что мы не встретились с вами в пору студенчества, -

сказал Лисс, - в годы учения, как сказано у Гете.

- Я не был берлинским студентом, я учился в провинции, не жалейте, -

сказал Эйхман и добавил: - Цифру эту, земляк, я впервые произношу вслух.

Если считать Берхтесгаден, Рейхсканцеляй и ведомство нашего рейхсфюрера,

она была названа семь или восемь раз.

- Я понимаю, завтра мы не прочтем ее в газете.

- Я имею в виду именно газету, - сказал Эйхман.

Он с усмешкой поглядел на Лисса, и тот почувствовал тревогу от

ощущения, что собеседник умней его.

А Эйхман проговорил:

- Помимо того, что тихий наш городок весь утопает в зелени, была еще

одна причина, по которой я назвал вам эту цифру. Мне хочется, чтобы она

связывала нас для дальнейшей совместной работы.

- Благодарю, - сказал Лисс, - надо подумать, дело очень серьезное.

- Конечно. Предложение исходит не только от меня, - Эйхман поднял палец

вертикально вверх. - Если вы разделите со мной труд, а Гитлер проиграет,

мы будем висеть вместе - вы и я.

- Перспектива прекрасная, стоит подумать, - проговорил Лисс.

- Представляете, через два года мы вновь сядем в этой камере за уютный

столик и скажем: "За двадцать месяцев мы решили вопрос, который

человечество не решило за двадцать веков!"

Они простились. Лисс глядел вслед машине.

У него имелся свой взгляд на человеческие отношения в государстве.

Жизнь в национал-социалистическом государстве не могла развиваться

свободно, - каждым ее шагом нужно было управлять.

Для того чтобы руководить дыханием людей, материнским чувством, кругом

чтения, заводами, пением, армией, летними экскурсиями, - нужны были

вожаки. Жизнь ведь потеряла право расти, как трава, волноваться, как море.

Вожаки, казалось Лиссу, тяготели к четырем типам характеров.

Первый характер - цельные натуры, обычно лишенные остроты ума и

способности к анализу. Эти люди ловили лозунги, формулы из газет и

журналов, цитаты из речей Гитлера и статей Геббельса, из книг Франка и

Розенберга. Они терялись, не чувствуя подпорок. Они не задумывались о

связи явлений, проявляли жестокость и нетерпимость по любому поводу. Они

все принимали всерьез: и философию, и национал-социалистическую науку, и

туманные откровения, и достижения нового театра, и новую музыку, и

кампанию по выборам в Рейхстаг. Они, как школяры, зубрили в кружках "Mein

Kampf", конспектировали доклады и брошюры. Обычно они были скромны в

личной жизни, иногда испытывали нужду, чаще остальных категорий попадали в

партийные мобилизации, отрывавшие их от семей.

Именно к этой категории, казалось сперва Лиссу, принадлежал и Эйхман.

Второй тип характеров: умные циники. Эти знали о существовании

волшебной палочки. В проверенном кругу друзей они посмеивались над многим,

- над невежеством новых докторов и магистров, над ошибками и нравами

ляйтеров и гауляйтеров. Они не смеялись только над вождем и над высокими

идеалами. Эти люди обычно жили широко, много пили. На высших ступенях

партийной иерархии эти характеры встречались чаще, чем на низших. Внизу

царствовали характеры первого типа.

На самом верху, казалось Лиссу, царил третий характер, - там умещалось

восемь-девять человек и бывали допускаемы еще пятнадцать-двадцать, там

существовал мир, лишенный догм, там свободно судили обо всем. Там не было

идеалов, одна лишь математика, веселые, не ведающие жалости высокие

мастера.

Иногда Лиссу казалось, что все в Германии происходит ради них и их

блага.

Лисс заметил, что появление на вершине ограниченных людей всегда

знаменовало начало зловещих событий. Мастера социальной механики возвышали

догматиков, чтобы поручить им особо кровавые дела. Простаки временно

упивались высшей властью, но обычно, закончив дела, исчезали, а иногда

разделяли судьбу своих жертв. Наверху вновь оставались веселые мастера.

В простаках, характерах первого типа, имелось чрезвычайно ценное

свойство, - они были народны. Они не только цитировали классиков

национал-социализма, но и говорили языком народа. Их грубость казалась

народной, крестьянской. Их шутки вызывали смех на рабочих собраниях.

Четвертый тип характеров: исполнители, полностью равнодушные к догме,

идеям, философии, но также чуждые и аналитических способностей.

Национал-социализм платил им, и они служили ему. Их единственной, высшей

страстью были сервизы, костюмы, дачи, драгоценности, мебель, легковые

машины, холодильники. Деньги они не очень любили, не верили в их

прочность.

Лисс тяготел к высшим руководителям, мечтал об их обществе и о близости

с ними, - там, в царстве насмешливого ума, щегольской логики, он

чувствовал себя легко, естественно, хорошо.

Но Лисс видел, что в страшной высоте, над высшими руководителями, над

стратосферой был мир туманный, непонятный, неясный, мучающий своей

алогичностью, - в этом высшем мире существовал вождь Адольф Гитлер.

В Гитлере, и это страшило Лисса, непонятным образом соединялось

несоединимое, - он был главой мастеров - сверхмехаником, шеф-монтером,

обер-мастером, обладавшим высшей логикой, высшим цинизмом, высшей

математической жестокостью, даже по сравнению со всеми своими ближайшими

помощниками, вместе взятыми. И в то же время в нем была догматическая

исступленность, фанатическая вера и слепота веры, бычья нелогичность,

которые Лисс встречал лишь на самых низких, полуподвальных этажах

партийного руководства. Он, создатель волшебной палочки, первосвященник,

был одновременно и темным, исступленным верующим.

И вот сейчас, глядя вслед уходившей машине, Лисс ощутил, что Эйхман

неожиданно вызвал в нем то пугающее и влекущее, неясное чувство, которое

вызывал в нем лишь один человек в мире - вождь немецкого народа Адольф

Гитлер.

Антисемитизм проявляется разнообразно - он в насмешливом, брезгливом

доброжелательстве и в истребительных погромах.

Разнообразны виды антисемитизма - идейный, внутренний, скрытый,

исторический, бытовой, физиологический; разнообразны формы его -

индивидуальный, общественный, государственный.

Антисемитизм встретишь и на базаре, и на заседании Президиума Академии

наук, в душе глубокого старика и в детских играх во дворе. Антисемитизм

без ущерба для себя перекочевал из поры лучины, парусных кораблей и ручных

прялок в эпоху реактивных двигателей, атомных реакторов и электронных

машин.

Антисемитизм никогда не является целью, антисемитизм всегда лишь

средство, он мерило противоречий, не имеющих выхода.

Антисемитизм есть зеркало собственных недостатков отдельных людей,

общественных устройств и государственных систем. Скажи мне, в чем ты

обвиняешь евреев, и я скажу, в чем ты сам виноват.

Ненависть к отечественному крепостному праву, даже в сознании борца за

свободу, шлиссельбургского арестанта, крестьянина Олейничука, выражалась

как ненависть к ляхам и жидам. И даже гениальный Достоевский увидел жида

ростовщика там, где должен был различить безжалостные глаза русского

подрядчика, крепостника и заводчика.

Национал-социализм, одарив вымышленное им мировое еврейство чертами

расизма, жаждой власти над миром, космополитическим безразличием к

немецкой родине, навязал евреям свои собственные черты. Но это лишь одна

из сторон антисемитизма.

Антисемитизм есть выражение бездарности, неспособности победить в

равноправной жизненной борьбе, всюду - в науке, в торговле, в ремесле, в

живописи. Антисемитизм - мера человеческой бездарности. Государства ищут

объяснения своей неудачливости в происках мирового еврейства. Но это одна

из сторон антисемитизма.

Антисемитизм есть выражение несознательности народных масс, неспособных

⇐ Предыдущая 75 76 77 78 798081 82 83 84 Следующая ⇒