Данте Алигьери 14 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 14 из 55Следующая ⇒

52 В бездействии незрима, хоть жива,

А зрима лишь посредством проявленья;

Так жизнь растенья выдает листва.

55 Откуда в вас зачатки постиженья,

Сокрыто от людей завесой мглы,

Как и откуда первые влеченья,

58 Подобные потребности пчелы

Брать мед; и нет хвалы, коль взвесить строго,

Для этой первой воли, ни хулы.

61 Но вслед за ней других теснится много,

И вам дана способность править суд

И делать выбор, стоя у порога.

64 Вот почему у вас ответ несут,

Когда любви благой или презренной

Дадут или отпор, или приют.

67 И те, чья мысль была проникновенной,

Познав, что вам свобода врождена.

Нравоученье вынесли вселенной.

70 Итак, пусть даже вам извне дана

Любовь, которая внутри пылает, –

Душа всегда изгнать ее вольна.

73 Вот то, что Беатриче называет

Свободной волей;[834] если б речь зашла

О том у вас, пойми, как подобает».

76 Луна в полночный поздний час плыла

И, понуждая звезды разредиться,

Скользила, в виде яркого котла,

79 Навстречу небу,[835] там, где солнце мчится,[836]

Когда оно за Римом для очей

Меж сардами и корсами садится.

82 И тень, чьей славой Пьетола[837] славней

Всей мантуанской области пространной,

Сложила бремя тяготы моей.

85 А я, приняв столь ясный и желанный

Ответ на каждый заданный вопрос,

Стоял, как бы дремотой обуянный.

88 Но эту дрему тотчас же унес

Внезапный крик, и показались тени,

За нами обегавшие утес.

91 Как некогда Асоп или Исмений[838]

Видали по ночам толпу и гон

Фивян во время Вакховых радений,

94 Так здесь несутся, огибая склон, –

Я смутно видел, – в вечном непокое

Те, кто благой любовью уязвлен.

97 Мгновенно это скопище большое,

Спеша бегом, настигло нас, и так,

Всех впереди, в слезах кричали двое:

100 «Мария в горы устремила шаг,[839]

И Цезарь поспешил,[840] кольнув Марсилью,

В Испанию, где ждал в Илерде враг».

103 «Скорей, скорей, нельзя любвеобилью

Быть вялым! – сзади общий крик летел. –

Нисходит милость к доброму усилью».

106 «О вы, в которых острый пыл вскипел

Взамен того, как хладно и лениво

Вы медлили в свершенье добрых дел!

109 Вот он, живой, – я говорю нелживо, –

Идет наверх и только солнца ждет;

Скажите нам, где щель в стене обрыва».

112 Так встретил вождь стремившийся народ;

Одна душа сказала, пробегая:

«Иди за нами и увидишь вход.

115 Потребность двигаться у нас такая,

Что ноги нас неудержимо мчат;

Прости, наш долг за грубость не считая.

118 Я жил в стенах Сан‑Дзено[841] как аббат,

И нами добрый Барбаросса[842] правил,

О ком в Милане скорбно говорят.

121 Одну стопу уже во гроб поставил[843]

Тот, кто оплачет этот божий дом,

Который он, имея власть, ославил,

124 Назначив сына, зачатого злом,

С душой еще уродливей, чем тело,

Не по уставу пастырствовать в нем».

127 Толпа настолько пробежать успела,

Что я не знаю, смолк он или нет;

Но эту речь душа запечатлела.

130 И тот, кто был мне помощь и совет,

Сказал: «Смотри, как двое там, зубами

Вцепясь в унынье,[844] мчатся им вослед».

133 «Не раньше, – крик их слышался за нами, –

Чем истребились те, что по дну шли,

Открылся Иордан пред их сынами.[845]

136 И те, кто утомленья не снесли,

Когда Эней на подвиг ополчился,

Себя бесславной жизни обрекли».[846]

139 Когда их сонм настолько удалился,

Что видеть я его уже не мог,

Во мне какой‑то помысел родился,

142 Который много всяких новых влек,

И я, клонясь от одного к другому,

Закрыв глаза, вливался в их поток,

145 И размышленье претворилось в дрему.

Песнь девятнадцатая[847]

1 Когда разлитый в воздухе безбурном

Зной дня слабей, чем хладная луна,

Осиленный землей или Сатурном,[848]

4 А геомантам, пред зарей, видна

Fortuna major там, где торопливо

Восточная светлеет сторона,[849]

7 В мой сон вступила женщина:[850] гугнива,

С культями вместо рук, лицом желта,

Она хромала и глядела криво.

10 Я на нее смотрел; как теплота

Живит издрогнувшее за ночь тело,

Так и мой взгляд ей развязал уста,[851]

13 Помог ей тотчас выпрямиться смело

И гиблое лицо свое облечь

В такие краски, как любовь велела.

16 Как только у нее явилась речь,

Она запела так, что я от плена

С трудом бы мог вниманье уберечь.

19 «Я, – призрак пел, – я нежная сирена,

Мутящая рассудок моряков,

И голос мой для них всему замена.

22 Улисса[852] совратил мой сладкий зов

С его пути; и тот, кто мной пленится,

Уходит редко из моих оков».

25 Скорей, чем рот ее успел закрыться,

Святая и усердная жена[853]

Возникла возле, чтобы той смутиться.

28 «Вергилий, о Вергилий, кто она?» –

Ее был возглас; он же, стоя рядом,

Взирал, как эта чистая гневна.

31 Она ее схватила с грозным взглядом

И, ткань порвав, открыла ей живот;

Меня он разбудил несносным смрадом.

34 «Я трижды звал, потом оставил счет, –

Сказал мой вождь, чуть я повел очами. –

Вставай, пора идти! Отыщем вход».

37 Я встал; уже наполнились лучами

По всей горе священные круги;

Мы шли с недавним солнцем за плечами.

40 Я следом направлял мои шаги,

Изогнутый под грузом размышлений,

Как половина мостовой дуги.

43 Вдруг раздалось: «Придите, здесь ступени», –

И ласка в этом голосе была,

Какой не слышно в нашей смертной сени.

46 Раскрыв, подобно лебедю, крыла,

Так говоривший нас наверх направил,

Туда, где в камне лестница вела.

49 Он, обмахнув нас перьями, прибавил,

Что те, «qui lugent»[854], счастье обрели,

И утешенье, ждущее их, славил.

52 «Ты что склонился чуть не до земли?» –

Так начал говорить мне мой вожатый,

Когда мы выше ангела взошли.

55 И я: «Иду, сомненьями объятый;

Я видел сон и жаждал бы ясней

Понять язык его замысловатый».

58 И он: «Ты видел ведьму древних дней,[855]

Ту самую, о ком скорбят над нами;

Ты видел, как разделываться с ней.

61 С тебя довольно; землю бей стопами!

Взор обрати к вабилу[856], что кружит

Предвечный царь огромными кругами!»

64 Как сокол долго под ноги глядит,

Потом, услышав оклик, встрепенется

И тянется туда, где будет сыт,

67 Так сделал я; и так, пока сечется

Ведущей вверх тропой громада скал,

Всходил к уступу, где дорога вьется.

70 Вступая в пятый круг, я увидал

Народ, который, двинуться не смея,

Лицом к земле поверженный, рыдал.

73 «Adhaesit pavimento anima mea!»[857] –

Услышал я повсюду скорбный звук,

Едва слова сквозь вздохи разумея.

76 «Избранники, чье облегченье мук –

И в правде, и в надежде, укажите,

Как нам подняться в следующий круг!»

79 «Когда вы здесь меж нами не лежите,

То, чтобы путь туда найти верней,

К наруже правое плечо держите».

82 Так молвил вождь, и так среди теней

Ему ответили; а кто ответил,

Мой слух мне указал всего точней.

85 Я взор наставника глазами встретил;

И он позволил, сделав бодрый знак,

То, что в просящем облике заметил.

88 Тогда, во всем свободный, я мой шаг

Направил ближе к месту, где скорбело

Созданье это, и промолвил так:

91 «Дух, льющий слезы, чтобы в них созрело

То, без чего возврата к богу нет,

Скажи, прервав твое святое дело:

94 Кем был ты;[858] почему у вас хребет

Вверх обращен; и чем могу хоть мало

Тебе помочь, живым покинув свет?»

97 «Зачем нас небо так ничком прижало,

Ты будешь знать; но раньше scias quod

Fui successor Petri,[859] – тень сказала. –

100 Меж Кьявери и Сьестри[860] воды льет

Большой поток, и с ним одноименный

Высокий титул отличил мой род.

103 Я свыше месяца влачил, согбенный,

Блюдя от грязи, мантию Петра;

Пред ней – как пух все тяжести вселенной.

106 Увы, я поздно стал на путь добра!

Но я познал, уже как пастырь Рима,

Что жизнь земная – лживая мара.

109 Душа, я видел, как и встарь томима,

А выше стать в той жизни я не мог, –

И этой восхотел неудержимо.

112 До той поры я жалок и далек

От бога был, неизмеримо жадный,

И казнь, как видишь, на себя навлек.

115 Здесь явлен образ жадности наглядный

Вот в этих душах, что окрест лежат;

На всей горе нет муки столь нещадной.

118 Как там подняться не хотел наш взгляд

К высотам, устремляемый к земному,

Так здесь возмездьем он к земле прижат.

121 Как жадность там порыв любви к благому

Гасила в нас и не влекла к делам,[861]

Так здесь возмездье, хоть и по‑иному,

124 Стопы и руки связывает нам,

И мы простерты будем без движенья,

Пока угодно правым небесам».

127 Став на колени из благоговенья,

Я начал речь, но и по слуху он

Заметил этот признак уваженья

130 И молвил: «Почему ты так склонен?»

И я в ответ: «Таков ваш сан великий,

Что совестью я, стоя, уязвлен».

133 «Брат, встань! – ответил этот дух безликий. –

Ошибся ты: со всеми и с тобой

Я сослужитель одного владыки.

136 Тому, кто звук Евангелья святой,

Гласящий «Neque nubent»[862], разумеет,

Понятно будет сказанное мной.

139 Теперь иди; мне скорбь моя довлеет;

Ты мне мешаешь слезы лить, стеня,

В которых то, что говорил ты, зреет.[863]

142 Есть добрая Аладжа у меня,

Племянница, – и только бы дурного

В ней не посеяла моя родня!

145 Там у меня нет никого другого».

Песнь двадцатая[864]

1 Пред лучшей волей[865] силы воли хрупки;

Ему в угоду, в неугоду мне,

Я погруженной не насытил губки.[866]

4 Я двинулся; и вождь мой, в тишине,

Свободными местами шел под кручей,

Как вдоль бойниц проходят по стене;

7 Те, у кого из глаз слезой горючей

Сочится зло, заполнившее свет,[867]

Лежат к наруже слишком плотной кучей.

10 Будь проклята, волчица древних лет,[868]

В чьем ненасытном голоде все тонет

И яростней которой зверя нет!

13 О небеса, чей ход иными понят,

Как полновластный над судьбой земли,

Идет ли тот, кто эту тварь изгонит?

16 Мы скудным шагом медленно брели,

Внимая теням, скорбно и устало

Рыдавшим и томившимся в пыли;

19 Как вдруг вблизи «Мария!» прозвучало,

И так тоска казалась тяжела,

Как если бы то женщина рожала;

22 И далее: «Как ты бедна была,

Являет тот приют, где пеленицей

Ты свой священный отпрыск повила».

25 Потом я слышал: «Праведный Фабриций[869],

Ты бедностью безгрешной посрамил

Порок, обогащаемый сторицей».

28 Смысл этой речи так был сердцу мил,

Что я пошел вперед, узнать желая,

Кто из лежавших это говорил.

31 Еще он славил щедрость Николая,[870]

Который спас невест от нищеты,

Младые годы к чести направляя.

34 «Дух, вспомянувший столько доброты! –

Сказал я. – Кем ты был? И неужели

Хваленья здесь возносишь только ты?

37 Я буду помнить о твоем уделе,

Когда вернусь короткий путь кончать,

Которым жизнь летит к последней цели».

40 И он: «Скажу про все, хотя мне ждать

Оттуда нечего; но без сравненья

В тебе, живом, сияет благодать.

43 Я корнем был зловредного растенья,[871]

Наведшего на божью землю мрак,

Такой, что в ней неплодье запустенья.

46 Когда бы Гвант, Лиль, Бруджа и Дуак[872]

Могли, то месть была б уже свершенной;

И я молюсь, чтобы случилось так.

49 Я был Гугон,[873] Капетом нареченный,

И не один Филипп и Людовик

Над Францией владычил, мной рожденный.

52 Родитель мой в Париже был мясник;[874]

Когда старинных королей не стало,

Последний же из племени владык[875]

55 Облекся в серое, уже сжимала

Моя рука бразды державных сил,

И мне земель, да и друзей достало,

58 Чтоб диадемой вдовой[876] осенил

Мой сын свою главу и длинной смене

Помазанных начало положил.

61 Пока мой род в прованском пышном вене[877]

Не схоронил стыда, он мог сойти

Ничтожным, но безвредным тем не мене.

64 А тут он начал хитрости плести

И грабить; и забрал, во искупленье,

Нормандию, Гасконью и Понти[878].

67 Карл сел в Италии;[879] во искупленье,

Зарезал Куррадина;[880] а Фому

Вернул на небеса,[881] во искупленье.

70 Я вижу время, близок срок ему, –

И новый Карл[882] его поход повторит,

Для вящей славы роду своему.

73 Один, без войска, многих он поборет

Копьем Иуды; им он так разит,

Что брюхо у Флоренции распорет.

76 Не землю он, а только грех и стыд

Приобретет, тем горший в час расплаты,

Что этот груз его не тяготит.

79 Другой, я вижу, пленник, в море взятый,

Дочь продает,[883] гонясь за барышом,

Как делают с рабынями пираты.

82 О жадность, до чего же мы дойдем,

Раз кровь мою[884] так привлекло стяжанье,

Что собственная плоть ей нипочем?

85 Но я страшнее вижу злодеянье:

Христос в своем наместнике пленен,[885]

И торжествуют лилии в Аланье.

88 Я вижу – вновь людьми поруган он,

И желчь, и уксус пьет, как древле было,

И средь живых разбойников казнен.

91 Я вижу – это все не утолило

Новейшего Пилата;[886] осмелев,

Он в храм вторгает хищные ветрила.[887]

94 Когда ж, господь, возвеселюсь, узрев

Твой суд, которым, в глубине безвестной,

Ты умягчаешь твой сокрытый гнев?

97 А возглас мой[888] к невесте неневестной

Святого духа, вызвавший в тебе

Твои вопросы, это наш совместный

100 Припев к любой творимой здесь мольбе,

Покамест длится день;[889] поздней заката

Мы об обратной говорим судьбе.

103 Тогда мы повторяем, как когда‑то

Братоубийцей стал Пигмалион[890],

Предателем и вором, в жажде злата;

106 И как Мидас[891] в беду был вовлечен,

В своем желанье жадном утоляем,

Которым сделался для всех смешон.

109 Безумного Ахана[892] вспоминаем,

Добычу скрывшего, и словно зрим,

Как гневом Иисуса он терзаем.

112 Потом Сапфиру с мужем[893] мы виним,

Мы рады синякам Гелиодора,[894]

И вся гора позором круговым

115 Напутствует убийцу Полидора;[895]

Последний клич: «Как ты находишь. Красе,

Вкус золота? Что ты знаток, нет спора!»

118 Кто громко говорит, а кто, подчас,

Чуть внятно, по тому, насколь сурово

Потребность речи уязвляет нас.

121 Не я один о добрых молвил слово,

Как здесь бывает днем; но невдали

Не слышно было никого другого».

124 Мы от него немало отошли

И, напрягая силы до предела,

Спешили по дороге, как могли.

127 И вдруг гора, как будто пасть хотела,

Затрепетала; стужа обдала

Мне, словно перед казнию, все тело,

130 Не так тряслась Делосская скала,[896]

Пока гнезда там не свила Латона

И небу двух очей не родила.

133 Раздался крик по всем уступам склона,

Такой, что, обратясь, мой проводник

Сказал: «Тебе твой спутник оборона».

136 «Gloria in excelsis»[897] – был тот крик,

Один у всех, как я его значенье

По возгласам ближайших к нам постиг.

139 Мы замерли, внимая восхваленье,

Как слушали те пастухи в былом;

Но прекратился трус, и смолкло пенье.

142 Мы вновь пошли своим святым путем,

Среди теней, по‑прежнему безгласно

Поверженных в рыдании своем.

145 Еще вовек неведенье[898] так страстно

Рассудок мой к познанью не влекло,

Насколько я способен вспомнить ясно,

148 Как здесь я им терзался тяжело;

Я, торопясь, не смел задать вопроса,

Раздумье же помочь мне не могло;

151 Так, в робких мыслях, шел я вдоль утеса.

Песнь двадцать первая[899]

1 Терзаемый огнем природной жажды,[900]

Который утоляет лишь вода,

Самаритянке данная однажды,

4 Я, следуя вождю, не без труда

Загроможденным кругом торопился,

Скорбя при виде правого суда.

7 И вдруг, как, по словам Луки, явился

Христос в дороге двум ученикам,

Когда его могильный склеп раскрылся, –

10 Так здесь явился дух,[901] вдогонку нам,

Шагавшим над простертыми толпами;

Его мы не заметили; он сам

13 Воззвал к нам: «Братья, мир господень с вами!»

Мы тотчас обернулись, и поэт

Ему ответил знаком и словами:

16 «Да примет с миром в праведный совет

Тебя неложный суд, от горней сени

Меня отторгший до скончанья лет!»

19 «Как! Если вы не призванные тени, –

Сказал он, с нами торопясь вперед, –

Кто вас возвел на божии ступени?»

22 И мой наставник: «Кто, как этот вот,

Отмечен ангелом, несущим стражу,

Тот воцаренья с праведными ждет.

25 Но так как та, что вечно тянет пряжу,[902]

Его кудель ссучила не вполне,

Рукой Клото намотанную клажу,

28 Его душа, сестра тебе и мне,

Не обладая нашей мощью взгляда,

Идти одна не может к вышине.

31 И вот я призван был из бездны Ада

Его вести, и буду близ него,

Пока могу руководить, как надо.

34 Но, может быть, ты знаешь: отчего

Встряслась гора и возглас ликованья

Объял весь склон до влажных стоп его?»

37 Спросив, он мне попал в ушко желанья

Так метко, что и жажда смягчена

Была одной отрадой ожиданья.

40 Тот начал так: «Гора отрешена

Ото всего, в чем нарушенье чина

И в чем бы оказалась новизна.

43 Здесь перемен нет даже и помина:

Небесного в небесное возврат

И только – их возможная причина.

46 Ни дождь, ни иней, ни роса, ни град,

Ни снег не выпадают выше грани

Трех ступеней у загражденных врат.[903]

49 Нет туч, густых иль редких, нет блистаний,

И дочь Фавманта[904] в небе не пестра,

Та, что внизу живет среди скитаний.

52 Сухих паров[905] не ведает гора

Над сказанными мною ступенями,

Подножием наместника Петра.

55 Внизу трясет, быть может, временами,

Но здесь ни разу эта вышина

Не сотряслась подземными ветрами.[906]

58 Дрожит она, когда из душ одна

Себя познает чистой, так что встанет

Иль вверх пойдет; тогда и песнь слышна.

61 Знак очищенья – если воля взманит

Переменить обитель,[907] и счастлив,

Кто, этой волей схваченный, воспрянет.

64 Душа и раньше хочет; но строптив

Внушенный божьей правдой, против воли,

Позыв страдать, как был грешить позыв.

67 И я, простертый в этой скорбной боли

Пятьсот и больше лет, изведал вдруг

Свободное желанье лучшей доли.

70 Вот отчего все дрогнуло вокруг,

И духи песнью славили гремящей

Того, кто да избавит их от мук».

73 Так он сказал; и так как пить тем слаще,

Чем жгучей жажду нам пришлось терпеть,

Скажу ль, как мне был в помощь говорящий?

76 И мудрый вождь: «Теперь я вижу сеть,

Вас взявшую, и как разъять тенета,

Что зыблет гору и велит вам петь.

79 Но кем ты был – узнать моя забота,

И почему века, за годом год,

Ты здесь лежал – не дашь ли мне отчета?»

82 «В те дни, когда всесильный царь высот

Помог, чтоб добрый Тит отмстил[908] за раны,

Кровь из которых продал Искарьот, –

85 Ответил дух, – я оглашал те страны

Прочнейшим и славнейшим из имен,[909]

К спасению тогда еще не званный.

88 Моих дыханий был так сладок звон,

Что мною, толосатом[910], Рим пленился,

И в Риме я был миртом осенен.

91 В земных народах Стаций не забылся.

Воспеты мной и Фивы и Ахилл,

Но под второю ношей я свалился.[911]

94 В меня, как семя, искру заронил

Божественный огонь, меня жививший,

Который тысячи воспламенил;

97 Я говорю об Энеиде, бывшей

И матерью, и мамкою моей,

И все, что труд мой весит, мне внушившей.

100 За то, чтоб жить, когда среди людей

Был жив Вергилий, я бы рад в изгнанье[912]

Про весть хоть солнце[913] свыше должных дней».

103 Вергилий на меня взглянул в молчанье,

И вид его сказал: «Будь молчалив!»

Но ведь не все возможно при желанье.

106 Улыбку и слезу родит порыв

Душевной страсти, трудно одолимый

Усильем воли, если кто правдив.

109 Я не сдержал улыбки еле зримой;

Дух замолчал, чтоб мне в глаза взглянуть,

Где ярче виден помысел таимый.

112 «Да завершишь добром свой тяжкий путь! –

Сказал он мне. – Но что в себе хоронит

Твой смех, успевший только что мелькнуть?»

115 И вот меня две силы розно клонят:

Здесь я к молчанью, там я понужден

К ответу; я вздыхаю, и я понят

118 Учителем. «Я вижу – ты смущен.

Ответь ему, а то его тревожит

Неведенье», – так мне промолвил он.

121 И я: «Моей улыбке ты, быть может,

Дивишься, древний дух. Так будь готов,

Что удивленье речь моя умножит.

124 Тот, кто ведет мой взор чредой кругов,

И есть Вергилий, мощи той основа,

С какой ты пел про смертных и богов.

127 К моей улыбке не было иного,

Поверь мне, повода, чем миг назад

О нем тобою сказанное слово».

130 Уже упав к его ногам, он рад

Их был обнять; но вождь мой, отстраняя:

«Оставь! Ты тень и видишь тень, мой брат».

133 «Смотри, как знойно, – молвил тот, вставая, –

Моя любовь меня к тебе влекла,

Когда, ничтожность нашу забывая,

136 Я тени принимаю за тела».

Песнь двадцать вторая[914]

1 Уже был ангел далеко за нами,

Тот ангел, что послал нас в круг шестой,

Еще рубец смахнув с меня крылами;

4 И тех, кто правды восхотел святой,

Назвал блаженными, и прозвучало

Лишь «sitiunt»[915] – и только – в речи той;

7 И я, чье тело снова легче стало,

Спешил наверх без всякого труда

Вослед теням, не медлившим нимало, –

10 Когда Вергилий начал так: «Всегда

Огонь благой любви зажжет другую,

Блеснув хоть в виде робкого следа.

13 С тех пор, как в адский Лимб, где я тоскую,

К нам некогда спустился Ювенал,[916]

Открывший мне твою любовь живую,

16 К тебе я сердцем благосклонней стал,

Чем можно быть, кого‑либо не зная,

И короток мне путь средь этих скал.

19 Но объясни, как другу мне прощая,

Что смелость послабляет удила,

И впредь со мной, как с другом, рассуждая:

22 Как это у тебя в груди могла

Жить скупость[917] рядом с мудростью, чья сила

Усердием умножена была?»

25 Такая речь улыбку пробудила

У Стация; потом он начал так:

«В твоих словах мне все их лаской мило.

28 Поистине, нередко внешний знак

Приводит ложным видом в заблужденье,

Тогда как суть погружена во мрак.

31 В твоем вопросе выразилось мненье,

Что я был скуп; подумать так ты мог,

Узнав о том, где я терпел мученье.

34 Так знай, что я от скупости далек

Был даже слишком – и недаром бремя

Нес много тысяч лун за мой порок.

37 И не исторгни я дурное семя,

Внимая восклицанью твоему,

Как бы клеймящему земное племя:

40 «Заветный голод к золоту,[918] к чему

Не направляешь ты сердца людские?» –

Я с дракой грузы двигал бы во тьму.[919]

43 Поняв, что крылья чересчур большие

У слишком щедрых рук, и «этот грех

В себе я осудил, и остальные.

46 Как много стриженых воскреснет,[920] тех,

Кто, и живя и в смертный миг, не чает,

Что их вина не легче прочих всех!

49 И знай, что грех, который отражает

Наоборот какой‑либо иной,

Свою с ним зелень вместе иссушает.

52 И если здесь я заодно с толпой,

Клянущей скупость, жаждал очищенья,

То как виновный встречною виной».

55 «Но ведь когда ты грозные сраженья

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒