Данте Алигьери 13 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 13 из 55Следующая ⇒

46 Затем к дворняжкам[773] держит путь река,

Задорным без какого‑либо права,

И нос от них воротит свысока.

49 Спадая вниз и ширясь величаво,

Уже не псов находит, а волков[774]

Проклятая несчастная канава.

52 И, наконец, меж темных омутов,

Она к таким лисицам[775] попадает,

Что и хитрец пред ними бестолков.

55 К чему молчать? Пусть всякий мне внимает!

И этому полезно знать вперед

О том, что мне правдивый дух внушает.

58 Я вижу, как племянник твой идет[776]

Охотой на волков и как их травит

На побережьях этих злобных вод.

61 Живое мясо на продажу ставит;

Как старый скот, ведет их на зарез;

Возглавит многих и себя бесславит.

64 Сыт кровью, покидает скорбный лес[777]

Таким, чтоб он в былой красе и силе

Еще тысячелетье не воскрес».

67 Как тот, кому несчастье возвестили,

В смятении меняется с лица,

Откуда бы невзгоды ни грозили,

70 Так, выслушав пророчество слепца,

Второй, я увидал, поник в печали,

Когда слова воспринял до конца.

73 Речь этого и вид того рождали

Во мне желанье знать, как их зовут;

Мои слова как просьба прозвучали.

76 И тот же дух ответил мне и тут:

«Ты о себе мне не сказал ни звука,

А сам меня зовешь на этот труд!

79 Но раз ты взыскан богом, в чем порука

То, что ты здесь, отвечу, не тая.

Узнай: я Гвидо, прозванный Дель Дука.

82 Так завистью пылала кровь моя,

Что, если было хорошо другому,

Ты видел бы, как зеленею я.

85 И вот своих семян я жну солому.

О род людской, зачем тебя манит

Лишь то, куда нет доступа второму?

88 А вот Риньер[778], которым знаменит

Дом Кальболи, где в нисходящем ряде

Никто его достоинств не хранит.

91 И не его лишь кровь[779] теперь в разладе, –

Меж По и Рено, морем и горой,[780] –

С тем, что служило правде и отраде;

94 В пределах этих порослью густой

Теснятся ядовитые растенья,

И вырвать их нет силы никакой.

97 Где Лицио, где Гвидо ди Карпенья?[781]

Пьер Траверсаро и Манарди где?

Увы, романцы, мерзость вырожденья!

100 Болонью Фабро не спасет в беде,

И не сыскать Фаэнце Бернардина,

Могучий ствол на скромной борозде!

103 Тосканец, слезы льет моя кручина,

Когда я Гвидо Прата вспомяну

И доблестного Д'Адзо, Уголина;

106 Тиньозо, шумной братьи старшину,

И Траверсари, живших в блеске славы,

И Анастаджи, громких в старину;

109 Дам, рыцарей, и войны, и забавы,

Во имя благородства и любви,

Там, где теперь такие злые нравы!

112 О Бреттиноро[782], больше не живи!

Ушел твой славный род, и с ним в опале

Все, у кого пылала честь в крови.

115 Нет, к счастью, сыновей в Баньякавале[783];

А Коньо – стыд, и Кастрокаро – стыд,[784]

Плодящим графов, хуже, чем вначале.

118 Когда их демон[785] будет в прах зарыт,

Не станет сыновей и у Пагани,

Но это славы их не обелит.

121 О Уголин де'Фантолин,[786] заране

Твой дом себя от поношенья спас:

Никто не омрачит его преданий!

124 Но ты иди, тосканец; мне сейчас

Милей беседы – дать слезам излиться;

Так душу мне измучил мой рассказ!»

127 Мы знали – шаг наш должен доноситься

До этих душ; и, раз молчат они,

Мы на дорогу можем положиться.

130 И вдруг на нас, когда мы шли одни,

Нагрянул голос, мчавшийся вдоль кручи

Быстрей перуна в грозовые дни:

133 «Меня убьет, кто встретит!»[787] – и, летучий,

Затих вдали, как затихает гром,

Прорвавшийся сквозь оболочку тучи.

136 Едва наш слух успел забыть о нем,

Раздался новый, словно повторенный

Удар грозы, бушующей кругом:

139 «Я тень Аглавры,[788] в камень превращенной!»

И я, правей, а не вперед ступив,

К наставнику прижался, устрашенный.

142 Уже был воздух снова молчалив.

«Вот жесткая узда, – сказал Вергилий, –

Чтобы греховный сдерживать порыв.

145 Но вас влечет наживка, без усилий

На удочку вас ловит супостат,

И проку нет в поводьях и вабиле.[789]

148 Вкруг вас, взывая, небеса кружат,

Где все, что зримо, – вечно и прекрасно,

А вы на землю устремили взгляд;

151 И вас карает тот, кому все ясно».

Песнь пятнадцатая[790]

1 Какую долю, дневный путь свершая,

Когда к исходу близок третий час,

Являет сфера, как дитя, живая,

4 Такую долю и теперь как раз

Осталось солнцу опуститься косо;[791]

Там вечер был, и полночь здесь у нас.[792]

7 Лучи нам били в середину носа,

Затем что мы к закатной стороне

Держали путь по выступу утеса,

10 Как вдруг я ощутил, что в очи мне

Ударил новый блеск, струясь продольно,

И удивился этой новизне.

13 Тогда ладони я поднес невольно

К моим бровям, держа их козырьком,

Чтобы от света не было так больно.

16 Как от воды иль зеркала углом

Отходит луч в противном направленье,

Причем с паденьем сходствует подъем,

19 И от отвеса, в равном отдаленье,

Уклон такой же точно он дает,

Что подтверждается при наблюденье,

22 Так мне казалось, что в лицо мне бьет

Сиянье отражаемого света,

И взор мой сделал быстрый поворот.

25 «Скажи, отец возлюбленный, что это

Так неотступно мне в глаза разит,

Все надвигаясь?» – я спросил поэта.

28 «Не диво, что тебя еще слепит

Семья небес,[793] – сказал он. – К нам, в сиянье,

Идет посол – сказать, что путь открыт.

31 Но скоро в тяжком для тебя сверканье

Твои глаза отраду обретут,

Насколько услаждаться в состоянье».

34 Когда мы подошли: «Ступени тут, –

Сказал, ликуя, вестник благодати, –

И здесь подъем гораздо меньше крут».

37 Уже мы подымались, и «Bead

Misericordes!»[794] пелось нам вослед

И «Радуйся, громящий вражьи рати!»

40 Мы шли все выше, я и мой поэт,

Совсем одни; и я хотел, шагая,

Услышать наставительный ответ;

43 И так ему промолвил, вопрошая:

«Что тот слепой романец разумел,

О «доступе другим» упоминая?»

46 И вождь: «Познав, какой грозит удел

Позарившимся на чужие крохи,

Он вас от слез предостеречь хотел.

49 Богатства, вас влекущие, тем плохи,

Что, чем вас больше, тем скуднее часть,

И зависть мехом раздувает вздохи.

52 А если бы вы устремляли страсть

К верховной сфере,[795] беспокойство ваше

Должно бы неминуемо отпасть.

55 Ведь там – чем больше говорящих «наше»,

Тем большей долей каждый наделен,

И тем любовь горит светлей и краше».

58 «Теперь я даже меньше утолен, –

Ответил я ему, – чем был сначала,

И большими сомненьями смущен.

61 Ведь если достоянье общим стало

И совладельцев много, почему

Они богаче, чем когда их мало?»

64 И он в ответ: «Ты снова дал уму

Отвлечься в сторону земного дела

И вместо света почерпаешь тьму.

67 Как луч бежит на световое тело,[796]

Так нескончаемая благодать

Спешит к любви из горнего предела,

70 Даря ей то, что та способна взять;

И чем сильнее пыл, в душе зажженный,

Тем большей славой ей дано сиять.

73 Чем больше сонм, любовью озаренный,

Тем больше в нем благой любви горит,

Как в зеркалах взаимно отраженной.

76 Когда моим ответом ты не сыт,

То Беатриче все твои томленья,

И это и другие, утолит.

79 Стремись быстрей достигнуть исцеленья

Пяти рубцов, как истребились два,

Изглаженные силой сокрушенья».

82 «Ты мне даруешь...» – начал я едва,

Как следующий круг возник пред нами,

И жадный взор мой оттеснил слова.

85 И вдруг я словно был восхищен снами,

Как если бы восторг меня увлек,

И я увидел сборище во храме;

88 И женщина, переступив порог,

С заботой материнской говорила:

«Зачем ты это сделал нам, сынок?

91 Отцу и мне так беспокойно было

Тебя искать!» Так молвила она,

И первое видение уплыло.[797]

94 И вот другая, болью пронзена,[798]

Которую родит негодованье,

Льет токи слез, и речь ее слышна:

97 «Раз ты властитель града, чье названье

Среди богов посеяло разлад[799]

И где блистает всяческое знанье,

100 Отмсти рукам бесстыдным, Писистрат,

Обнявшим нашу дочь!» Но был спокоен

К ней обращенный властелином взгляд,

103 И он сказал, нимало не расстроен:

«Чего ж тогда достоин наш злодей,

Раз тот, кто любит нас, суда достоин?»

106 Потом я видел яростных людей,

Которые, столпившись, побивали

Камнями юношу,[800] крича: «Бей! Бей!»

109 А тот, давимый гибелью, чем дале,

Тем все бессильней поникал к земле,

Но очи к небу двери отверзали,

112 И он молил, чтоб грешных в этом зле

Господь всевышний гневом не коснулся,

И зрелась кротость на его челе.

115 Как только дух мой изнутри вернулся

Ко внешней правде в должную чреду,

Я от неложных грез моих очнулся.

118 Вождь, увидав, что я себя веду,

Как тот, кого внезапно разбудили,

Сказал мне: «Что с тобой? Ты как в чаду,

121 Прошел со мною больше полумили,

Прикрыв глаза и шатко семеня,

Как будто хмель иль сон тебя клонили».

124 И я: «Отец мой, выслушай меня,

И я тебе скажу, что мне предстало,

Суставы ног моих окостеня».

127 И он: «Хотя бы сто личин скрывало

Твои черты, я бы до дна проник

В рассудок твой сквозь это покрывало.

130 Тебе был сон, чтоб сердце ни на миг

Не отвращало влагу примиренья,[801]

Которую предвечный льет родник.

133 Я «Что с тобой?» спросил не от смятенья,

Как тот, чьи взоры застилает мрак,

Сказал бы рухнувшему без движенья;

136 А я спросил, чтоб укрепить твой шаг:

Ленивых надобно будить, а сами

Они не расшевелятся никак».

139 Мы шли сквозь вечер, меря даль глазами,

Насколько солнце позволяло им,

Сиявшее закатными лучами;

142 А нам навстречу – нараставший дым

Скоплялся, темный и подобный ночи,

И негде было скрыться перед ним;

145 Он чистый воздух нам затмил и очи.

Песнь шестнадцатая[802]

1 Во мраке Ада и в ночи, лишенной

Своих планет и слоем облаков

Под небом скудным плотно затемненной,

4 Мне взоров не давил такой покров,

Как этот дым, который все сгущался,

Причем и ворс нещадно был суров.

7 Глаз, не стерпев, невольно закрывался;

И спутник мой придвинулся слегка,

Чтоб я рукой его плеча касался.[803]

10 И как слепец, держась за вожака,

Идет, боясь отстать и опасаясь

Ушиба иль смертельного толчка,

13 Так, мглой густой и горькой пробираясь,

Я шел и новых не встречал помех,

А вождь твердил: «Держись, не отрываясь!»

16 И голоса я слышал, и во всех

Была мольба о мире и прощенье

Пред агнцем божьим, снявшим с мира грех.

19 Там «Agnus Dei»[804] пелось во вступленье;

И речи соблюдались, и напев

Одни и те же, в полном единенье.

22 «Учитель, это духи?» – осмелев,

Спросил я. Он в ответ: «Мы рядом с ними.

Здесь, расторгая, сбрасывают гнев».

25 «А кто же ты, идущий в нашем дыме

И вопрошающий про нас, как те,

Кто мерит год календами земными?»

28 Так чей‑то голос молвил в темноте.

«Ответь, – сказал учитель, – и при этом

Дознайся, здесь ли выход к высоте».

31 И я: «О ты, что, осиянный светом,

Взойдешь к Творцу, ты будешь удивлен,

Когда пройдешь со мной, моим ответом».

34 «Пройду, насколько я идти волен;

И если дым преградой стал меж нами,

Нам связью будет слух», – ответил он.

37 Я начал так: «Повитый пеленами,

Срываемыми смертью, вверх иду,

Подземными измучен глубинами;

40 И раз угодно божьему суду,

Чтоб я увидел горние палаты,

Чему давно примера не найду,

43 Скажи мне, кем ты был до дня расплаты

И верно ли ведет стезя моя,

И твой язык да будет наш вожатый».

46 «Я был ломбардец, Марко звался я;[805]

Изведал свет и к доблести стремился,

Куда стрела не метит уж ничья.

49 А с правильной дороги ты не сбился».

Так он сказал, добавив: «Я прошу,

Чтоб обо мне, взойдя, ты помолился».

52 И я: «Твое желанье я свершу;

Но у меня сомнение родилось,[806]

И я никак его не разрешу.

55 Возникшее, оно усугубилось

От слов твоих, мне подтвердивших то,

С чем здесь и там оно соединилось.

58 Как ты сказал, теперь уже никто

Добра не носит даже и личину:

Зло и внутри, и сверху разлито.

61 Но укажи мне, где искать причину:

Внизу иль в небесах? Когда пойму,

Я и другим поведать не премину».

64 Он издал вздох, замерший в скорбном «У!»,

И начал так, в своей о нас заботе:

«Брат, мир‑слепец, и ты сродни ему.

67 Вы для всего причиной признаете

Одно лишь небо,[807] словно все дела

Оно вершит в своем круговороте.

70 Будь это так, то в вас бы не была

Свободной воля, правды бы не стало

В награде за добро, в отмщенье зла.

73 Влеченья от небес берут начало, –

Не все; но скажем даже – все сполна, –

Вам дан же свет, чтоб воля различала

76 Добро и зло, и ежели она

Осилит с небом первый бой опасный,

То, с доброй пищей, победить должна.

79 Вы лучшей власти, вольные, подвластны

И высшей силе, влившей разум в вас;

А небеса к нему и непричастны.[808]

82 И если мир шатается сейчас,

Причиной – вы, для тех, кто разумеет;

Что это так, покажет мой рассказ.

85 Из рук того,[809] кто искони лелеет

Ее в себе, рождаясь, как дитя,

Душа еще и мыслить не умеет,

88 Резвится, то смеясь, а то грустя,

И, радостного мастера созданье,

К тому, что манит, тотчас же летя.

91 Ничтожных благ вкусив очарованье,

Она бежит к ним, если ей препон

Не создают ни вождь, ни обузданье.

94 На то и нужен, как узда, закон;

На то и нужен царь, чей взор открыто

Хоть к башне Града[810] был бы устремлен.

97 Законы есть, но кто же им защита?

Никто;[811] ваш пастырь жвачку хоть жует,

Но не раздвоены его копыта;[812]

100 И паства, видя, что вожатый льнет

К благам, будящим в ней самой влеченье,

Ест, что и он, и лучшего не ждет.

103 Ты видишь, что дурное управленье

Виной тому, что мир такой плохой,

А не природы вашей извращенье.

106 Рим, давший миру наилучший строй,

Имел два солнца,[813] так что видно было,

Где божий путь лежит и где мирской.

109 Потом одно другое погасило;[814]

Меч слился с посохом,[815] и вышло так,

Что это их, конечно, развратило

112 И что взаимный страх у них иссяк.

Взгляни на колос, чтоб не сомневаться;

По семени распознается злак.

115 В стране, где По и Адиче струятся,[816]

Привыкли честь и мужество цвести;

В дни Федерика стал уклад ломаться;[817]

118 И что теперь открыты все пути

Для тех, кто раньше к людям честной жизни

Стыдился бы и близко подойти.

121 Есть, правда, новым летам к укоризне,

Три старика, которые досель

Томятся жаждой по иной отчизне:[818]

124 Герардо славный; Гвидо да Кастель,

«Простой ломбардец», милый и французу;

Куррадо да Палаццо.[819] Неужель

127 Не видишь ты, что церковь, взяв обузу

Мирских забот, под бременем двух дел

Упала в грязь, на срам себе и грузу?»

130 «О Марко мой, я все уразумел, –

Сказал я. – Вижу, почему левиты[820]

Не получили ничего в удел.

133 Но кто такой Герардо знаменитый,

Который в диком веке, ты сказал,

Остался миру как пример забытый?»

136 «Ты странно говоришь, – он отвечал. –

Ужели ты, в Тоскане обитая,

Про доброго Герардо не слыхал?

139 Так прозвище ему. Вот разве Гайя,

Родная дочь, снабдит его другим.

Храни вас бог! А я дошел до края.

142 Уже заря белеется сквозь дым, –

Там ангел ждет, – и надо, чтоб от света

Я отошел, покуда я незрим».

145 И повернул, не слушая ответа.

Песнь семнадцатая[821]

1 Читатель, если ты в горах, бывало,

Бродил в тумане, глядя, словно крот,

Которому плева глаза застлала,

4 Припомни миг, когда опять начнет

Редеть густой и влажный пар, – как хило

Шар солнца сквозь него сиянье льет;

7 И ты поймешь, каким вначале было,

Когда я вновь его увидел там,

К закату нисходившее светило.

9 Так, примеряясь к дружеским шагам

Учителя, я шел редевшей тучей

К уже умершим под горой лучам.

13 Воображенье, чей порыв могучий

Подчас таков, что, кто им увлечен,

Не слышит рядом сотни труб гремучей,

16 В чем твой источник, раз не в чувстве он?

Тебя рождает некий свет небесный,

Сам или высшей волей источен.

19 Жестокость той,[822] которая телесный

Сменила облик, певчей птицей став,

В моем уме вдавила след чудесный;

22 И тут мой дух всего себя собрав

В самом себе, все прочее отринул,

С тем, что вовне, общение прервав.

25 Затем в мое воображенье хлынул

Распятый, гордый обликом, злодей,[823]

Чью душу гнев и в смерти не покинул.

28 Там был с Эсфирью, верною своей

Великий Артаксеркс и благородный

Речами и делами Мардохей.

31 Когда же этот образ, с явью сходный,

Распался наподобье пузыря,

Лишившегося оболочки водной, –

34 В слезах предстала дева, говоря:[824]

«Зачем, царица, горестной кончины

Ты захотела, гневом возгоря?

37 Ты умерла, чтоб не терять Лавины, –

И потеряла! Я подъемлю гнет

Твоей, о мать, не чьей иной судьбины».

40 Как греза сна, когда ее прервет

Волна в глаза ударившего света,

Трепещет миг, потом совсем умрет, –

43 Так было сметено виденье это

В лицо мое ударившим лучом,

Намного ярче, чем сиянье лета.

46 Пока, очнувшись, я глядел кругом,

Я услыхал слова: «Здесь восхожденье»,

И я уже не думал о другом,

49 И волю охватило то стремленье

Скорей взглянуть, кто это говорил,

Которому предел – лишь утоленье.

52 Но как на солнце посмотреть нет сил,

И лик его в чрезмерном блеске тает,

Так точно здесь мой взгляд бессилен был.

55 «То божий дух, и нас он наставляет

Без нашей просьбы и от наших глаз

Своим же светом сам себя скрывает.

58 Как мы себя, так он лелеет нас;

Мы, чуя просьбу и нужду другого,

Уже готовим, злобствуя, отказ.

61 Направим шаг на звук такого зова;

Идем наверх, пока не умер день;

Нельзя всходить средь сумрака ночного».

64 Так молвил вождь, и мы вступили в тень

Высокой лестницы, свернув налево;

И я, взойдя на первую ступень,

67 Лицом почуял как бы взмах обвева;

«Beati, – чей‑то голос возгласил, –

Pacific![825], в ком нет дурного гнева!»

70 Уже к таким высотам уходил

Пред наступавшей ночью луч заката,

Что кое‑где зажглись огни светил.

73 «О мощь моя, ты вся ушла куда‑то!» –

Сказал я про себя, заметя вдруг,

Что сила ног томлением объята.

76 Мы были там, где, выйдя в новый круг,

Кончалась лестница, и здесь, у края,

Остановились, как доплывший струг.

79 Я начал вслушиваться, ожидая,

Не огласится ль звуком тишина;

Потом, лицо к поэту обращая:

82 «Скажи, какая, – я сказал, – вина

Здесь очищается, отец мой милый?

Твой скован шаг, но речь твоя вольна».

85 «Любви к добру, неполной и унылой,

Здесь придается мощность, – молвил тот. –

Здесь вялое весло бьет с новой силой.

88 Пусть разум твой к словам моим прильнет,

И будет мой урок немногословный

Тебе на отдыхе как добрый плод.

91 Мой сын, вся тварь, как и творец верховный, –

Так начал он,[826] – ты это должен знать,

Полна любви, природной иль духовной.

94 Природная[827] не может погрешать;

Вторая может целью ошибиться,

Не в меру скудной иль чрезмерной стать.

97 Пока она к высокому стремится,

А в низком за предел не перешла,

Дурным усладам нет причин родиться;

100 Но где она идет стезею зла

Иль блага жаждет слишком или мало,

Там тварь завет творца не соблюла.

103 Отсюда ясно, что любовь – начало

Как всякого похвального плода,

Так и всего, за что карать пристало.

106 А так как взор любви склонен всегда

К тому всех прежде, кем она носима,

То неприязнь к себе вещам чужда.

109 И так как сущее неотделимо

От Первой сущности,[828] она никак

Не может оказаться нелюбима.

112 Раз это верно, остается так:

Зло, как предмет любви, есть зло чужое,

И в вашем иле[829] вид ее трояк.

115 Иной надеется подняться вдвое,

Поправ соседа, – этот должен пасть,

И лишь тогда он будет жить в покое;

118 Иной боится славу, милость, власть

Утратить, если ближний вознесется;

И неприязнь томит его, как страсть;

121 Иной же от обиды так зажжется,

Что голоден, пока не отомстит,

И мыслями к чужой невзгоде рвется.

124 И этой вот любви троякий вид

Оплакан там внизу; но есть другая,

Чей путь к добру – иной, чем надлежит.

127 Все смутно жаждут блага, сознавая,

Что мир души лишь в нем осуществим,

И все к нему стремятся, уповая.

130 Но если вас влечет к общенью с ним

Лишь вялая любовь, то покаянных

Казнит вот этот круг, где мы стоим.

133 Еще есть благо, полное обманных,

Пустых отрад, в котором нет того,

В чем плод и корень благ, для счастья данных.

136 Любовь, чресчур алкавшая его,

В трех верхних кругах предается плачу;

Но в чем ее тройное естество,

139 Я умолчу, чтоб ты решил задачу».

Песнь восемнадцатая[830]

1 Закончил речь наставник мой высокий

И мне глядел в глаза, чтобы узнать,

Вполне ли я постиг его уроки.

4 Я, новой жаждой мучимый опять,

Вовне молчал, внутри твердил: «Не дело

Ему, быть может, слишком докучать».

7 Он, как отец, поняв, какое тлело

Во мне желанье, начал разговор,

Чтоб я решился высказаться смело.

10 И я: «Твой свет так оживил мне взор,

Учитель, что ему наглядным стало

Все то, что перед ним ты распростер;

13 Но, мой отец, еще я знаю мало,

Что есть любовь, в которой всех благих

И грешных дел ты полагал начало».

16 «Направь ко мне, – сказал он, – взгляд своих

Духовных глаз, и вскроешь заблужденье

Слепцов[831], которые ведут других.

19 В душе к любви заложено стремленье,

И все, что нравится, ее влечет,

Едва ее поманит наслажденье.

22 У вас внутри воспринятым живет

Наружный образ, к вам запав – таится

И душу на себя взглянуть зовет;

25 И если им, взглянув, она пленится,

То этот плен – любовь; природный он,

И наслажденьем может лишь скрепиться.

28 И вот, как пламень кверху устремлен,

И первое из свойств его – взлетанье

К среде, где он прочнее сохранен,[832] –

31 Так душу пленную стремит желанье,

Духовный взлет, стихая лишь тогда,

Когда она вступает в обладанье.

34 Ты видишь сам, как истина чужда

Приверженцам той мысли сумасбродной,

Что, мол, любовь оправдана всегда.

37 Пусть даже чист состав ее природный;

Но если я и чистый воск возьму,

То отпечаток может быть негодный».

40 «Твои слова послушному уму

Раскрыли суть любви; но остается

Недоуменье, – молвил я ему. –

43 Ведь если нам любовь извне дается

И для души другой дороги нет,

Ей отвечать за выбор не придется».

46 «Скажу, что видит разум, – он в ответ. –

А дальше – дело веры; уповая,

Жди Беатриче, и обрящешь свет.

49 Творящее начало,[833] пребывая

Врозь с веществом в пределах вещества,

Полно особой силы, каковая

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒