Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Данте Алигьери 11 страница



И с ним пизанец[643], некогда явивший

В незлобивом Марцукко столько сил;

 

19 Граф Орсо[644] был средь них; был дух, твердивший,

Что он враждой и завистью убит,

Его безвинно с телом разлучившей, –

 

22 Пьер де ла Бросс;[645] брабантка пусть спешит,

Пока жива, с молитвами своими,

Не то похуже стадо ей грозит.

 

25 Когда я, наконец, расстался с ними,

Просившими, чтобы просил другой,

Дабы скорей им сделаться святыми,

 

28 Я начал так: «Я помню, светоч мой,

Ты отрицал, в стихе, тобою спетом,[646]

Что суд небес смягчается мольбой;

 

31 А эти люди просят лишь об этом.

Иль их надежда тщетна, или мне

Твои слова не озарились светом?»

 

34 Он отвечал: «Они ясны вполне,

И этих душ надежда не напрасна,

Когда мы трезво поглядим извне.

 

37 Вершина правосудия согласна,

Чтоб огнь любви[647] мог уничтожить вмиг

Долг, ими здесь платимый повсечасно.

 

40 А там, где стих мой у меня возник,[648]

Молитва не служила искупленьем,

И звук ее небес бы не достиг.

 

43 Но не смущайся тягостным сомненьем:

Спроси у той, которая прольет

Свет между истиной и разуменьем.

 

46 Ты понял ли, не знаю: речь идет

О Беатриче. Там, на выси горной,

Она с улыбкой, радостная, ждет».

 

49 И я: «Идем же поступью проворной;

Уже и сам я меньше утомлен,

А видишь – склон оделся тенью черной».

 

52 «Сегодня мы пройдем, – ответил он, –

Как можно больше; много – не придется,

И этим ты напрасно обольщен.

 

55 Пока взойдешь, не раз еще вернется

Тот, кто сейчас уже горой закрыт,

Так что и луч вокруг тебя не рвется.

 

58 Но видишь – там какой‑то дух сидит,

Совсем один, взирая к нам безгласно;

Он скажет нам, где краткий путь лежит».

 

61 Мы шли к нему. Как гордо и бесстрастно

Ты ждал, ломбардский дух,[649] и лишь едва

Водил очами, медленно и властно!

 

64 Он про себя таил свои слова,

Нас, на него идущих озирая

С осанкой отдыхающего льва.

 

67 Вождь подошел к нему узнать, какая

Удобнее дорога к вышине;

Но он, на эту речь не отвечая –

 

70 Спросил о нашей жизни и стране.

Чуть «Мантуя...» успел сказать Вергилий,

Как дух, в своей замкнутый глубине,

 

73 Встал, и уста его проговорили:

«О мантуанец, я же твой земляк,

Сорделло!» И они объятья слили.

 

76 Италия, раба, скорбей очаг,

В великой буре судно без кормила,

Не госпожа народов, а кабак!

 

79 Здесь доблестной душе довольно было

Лишь звук услышать милой стороны,

Чтобы она сородича почтила;

 

82 А у тебя не могут без войны

Твои живые, и они грызутся,

Одной стеной и рвом окружены.

 

85 Тебе, несчастной, стоит оглянуться

На берега твои и города:

Где мирные обители найдутся?

 

88 К чему тебе подправил повода

Юстиниан,[650] когда седло пустует?

Безуздой, меньше было бы стыда.

 

91 О вы, кому молиться долженствует,[651]

Так чтобы Кесарь не слезал с седла,

Как вам господне слово указует, –

 

94 Вы видите, как эта лошадь зла,

Уже не укрощаемая шпорой

С тех пор, как вы взялись за удила?

 

97 И ты, Альберт немецкий,[652] ты, который

Был должен утвердиться в стременах,

А дал ей одичать, – да грянут скорой

 

100 И правой карой звезды в небесах

На кровь твою, как ни на чью доселе,

Чтоб твой преемник ведал вечный страх!

 

103 Затем что ты и твой отец терпели,

Чтобы пустынней стал имперский сад,[653]

А сами, сидя дома, богатели.

 

106 Приди, беспечный, кинуть только взгляд:

Мональди, Филиппески, Каппеллетти,

Монтекки, – те в слезах, а те дрожат!

 

109 Приди, взгляни на знать свою, на эти

Насилия, которые мы зрим,

На Сантафьор[654] во мраке лихолетий!

 

112 Приди, взгляни, как сетует твой Рим,

Вдова, в слезах зовущая супруга:

«Я Кесарем покинута моим!»

 

115 Приди, взгляни, как любят все друг друга!

И, если нас тебе не жаль, приди

Хоть устыдиться нашего недуга!

 

118 И, если смею, о верховный Дий[655],

За род людской казненный казнью крестной,

Свой правый взор от нас не отводи!

 

121 Или, быть может, в глубине чудесной

Твоих судеб ты нам готовишь клад

Великой радости, для нас безвестной?

 

124 Ведь города Италии кишат

Тиранами, и в образе клеврета[656]

Любой мужик пролезть в Марцеллы[657] рад.

 

127 Флоренция моя, тебя все это

Касаться не должно, ты – вдалеке,

В твоем народе каждый – муж совета!

 

130 У многих правда – в сердце, в тайнике,

Но необдуманно стрельнуть – боятся;

А у твоих она на языке

 

133 Иные общим делом тяготятся;

А твой народ, участливый к нему,

Кричит незваный: «Я согласен взяться!»

 

136 Ликуй же ныне, ибо есть чему:

Ты мирна, ты разумна, ты богата!

А что я прав, то видно по всему.

 

139 И Спарта, и Афины, где когда‑то

Гражданской правды занялась заря,

Перед тобою – малые ребята:

 

142 Тончайшие уставы мастеря,

Ты в октябре примеришь их, бывало,

И сносишь к середине ноября.

 

145 За краткий срок ты сколько раз меняла

Законы, деньги, весь уклад и чин

И собственное тело обновляла!

 

148 Опомнившись хотя б на миг один,

Поймешь сама, что ты – как та больная,

Которая не спит среди перин,

 

151 Ворочаясь и отдыха не зная.

 

Песнь седьмая[658]

 

1 И трижды, и четырежды успело

Приветствие возникнуть на устах,

Пока не молвил, отступив, Сорделло:

 

4 «Вы кто?» – «Когда на этих высотах

Достойные спастись еще не жили,

Октавиан[659] похоронил мой прах.

 

7 Без правой веры был и я, Вергилий,

И лишь за то утратил вечный свет».

Так на вопрос слова вождя гласили.

 

10 Как тот, кто сам не знает – явь иль бред

То дивное, что перед ним предстало,

И, сомневаясь, говорит: «Есть... Нет...» –

 

13 Таков был этот; изумясь сначала,

Он взор потупил и ступил вперед

Обнять его, как низшему пристало.

 

16 «О свет латинян, – молвил он, – о тот,

Кто нашу речь вознес до полной власти,

Кто город мой почтил из рода в род,

 

19 Награда мне иль милость в этом счастье?

И если просьбы мне разрешены,

Скажи: ты был в Аду? в которой части?»

 

22 «Сквозь все круги отверженной страны, –

Ответил вождь мой, – я сюда явился;

От неба силы были мне даны.

 

25 Не делом, а неделаньем лишился[660]

Я Солнца, к чьим лучам стремишься ты;

Его я поздно ведать научился.[661]

 

28 Есть край внизу,[662] где скорбь – от темноты,

А не от мук, и в сумраках бездонных

Не возгласы, а вздохи разлиты.

 

31 Там я, – среди младенцев, уязвленных

Зубами смерти в свете их зари,

Но от людской вины не отрешенных;

 

34 Там я, – средь тех, кто не облекся в три

Святые добродетели[663] и строго

Блюл остальные, их нося внутри.

 

37 Но как дойти скорее до порога

Чистилища? Не можешь ли ты нам

Дать указанье, где лежит дорога?»

 

40 И он: «Скитаться здесь по всем местам,

Вверх и вокруг, я не стеснен нимало.

Насколько в силах, буду спутник вам.

 

43 Но видишь – время позднее настало,

А ночью вверх уже нельзя идти;

Пора наметить место для привала.

 

46 Здесь души есть направо по пути,

Которые тебе утешат очи,

И я готов тебя туда свести».

 

49 «Как так? – ответ был. – Если кто средь ночи

Пойдет наверх, ему не даст другой?

Иль просто самому не станет мочи?»

 

52 Сорделло по земле черкнул рукой,

Сказав: «Ты видишь? Стоит солнцу скрыться,

И ты замрешь пред этою чертой;

 

55 Причем тебе не даст наверх стремиться

Не что другое, как ночная тень;

Во тьме бессильем воля истребится.

 

58 Но книзу, со ступени на ступень,

И вкруг горы идти легко повсюду,

Пока укрыт за горизонтом день».

 

61 Мой вождь внимал его словам, как чуду,

И отвечал: «Веди же нас туда,

Где ты сказал, что я утешен буду».

 

64 Мы двинулись в дорогу, и тогда

В горе открылась выемка, такая,

Как здесь в горах бывает иногда.

 

67 «Войдем туда, – сказала тень благая, –

Где горный склон как бы раскрыл врата,

И там пробудем, утра ожидая».

 

70 Тропинка, не ровна и не крута,

Виясь, на край долины приводила,

Где меньше половины высота.[664]

 

73 Сребро и злато, червлень и белила,

Отколотый недавно изумруд,

Лазурь и дуб‑светляк превосходило

 

76 Сияние произраставших тут

Трав и цветов и верх над ними брало,

Как большие над меньшими берут.

 

79 Природа здесь не только расцвечала,

Но как бы некий непостижный сплав

Из сотен ароматов создавала.

 

82 «Salve, Regina,»[665] – меж цветов и трав

Толпа теней,[666] внизу сидевших, пела,

Незримое убежище избрав.

 

85 «Покуда солнце все еще не село, –

Наш мантуанский спутник нам сказал, –

Здесь обождать мы с вами можем смело.

 

88 Вы разглядите, став на этот вал,

Отчетливей их лица и движенья,

Чем если бы их сонм вас окружал.

 

91 Сидящий выше, с видом сокрушенья

О том, что он призваньем пренебрег,

И губ не раскрывающий для пенья, –

 

94 Был кесарем Рудольфом[667], и он мог

Помочь Италии воскреснуть вскоре,

А ныне этот час опять далек.[668]

 

97 Тот, кто его ободрить хочет в горе,[669]

Царил в земле, где воды вдоль дубрав

Молдава в Лабу льет, а Лаба в море.

 

100 То Оттокар; он из пелен не встав,

Был доблестней, чем бороду наживший

Его сынок, беспутный Венцеслав.

 

103 И тот курносый,[670] в разговор вступивший

С таким вот благодушным добряком,

Пал, как беглец, честь лилий омрачивший.

 

106 И как он в грудь колотит кулаком!

А этот, щеку на руке лелея,

Как на постели, вздохи шлет тайком.

 

109 Отец и тесть французского злодея,

Они о мерзости его скорбят,

И боль язвит их, в сердце пламенея.

 

112 А этот кряжистый, поющий в лад[671]

С тем носачом, смотрящим величаво,

Был опоясан, всем, что люди чтят.

 

115 И если бы в руках была держава

У юноши[672], сидящего за ним,

Из чаши в чашу перешла бы слава,

 

118 Которой не хватило остальным:

Хоть воцарились Яков с Федериком,[673]

Все то, что лучше, не досталось им.

 

121 Не часто доблесть, данная владыкам,

Восходит в ветви; тот ее дарит,

Кто может все в могуществе великом.

 

124 Носач[674] изведал так же этот стыд,

Как с ним поющий Педро знаменитый:

Прованс и Пулья стонут от обид.

 

127 Он выше был, чем отпрыск, им отвитый,[675]

Как и Костанца мужем пославней,

Чем были Беатриче с Маргеритой.

 

130 А вот смиреннейший из королей,

Английский Генрих[676], севший одиноко;

Счастливее был рост его ветвей.

 

133 Там, ниже всех, где дол лежит глубоко,

Маркиз Гульельмо[677] подымает взгляд;

Алессандрия за него жестоко

 

136 Казнила Канавез и Монферрат».

 

Песнь восьмая[678]

 

1 В тот самый час, когда томят печали

Отплывших вдаль и нежит мысль о том,

Как милые их утром провожали,

 

4 А новый странник на пути своем

Пронзен любовью, дальний звон внимая,

Подобный плачу над умершим днем, –

 

7 Я начал, слух невольно отрешая,[679]

Следить, как средь теней встает одна,

К вниманью мановеньем приглашая.

 

10 Сложив и вскинув кисти рук, она

Стремила взор к востоку и, казалось,

Шептала богу: «Я одним полна».

 

13 «Te lucis ante»,[680] – с уст ее раздалось

Так набожно, и так был нежен звук,

Что о себе самом позабывалось.

 

16 И, набожно и нежно, весь их круг

С ней до конца исполнил песнопенье,

Взор воздымая до верховных дуг.[681]

 

19 Здесь в истину вонзи, читатель, зренье;

Покровы так прозрачны, что сквозь них

Уже совсем легко проникновенье.[682]

 

22 Я видел: сонм властителей земных,

С покорно вознесенными очами,

Как в ожиданье, побледнев, затих.

 

25 И видел я: два ангела, над нами

Спускаясь вниз, держали два клинка,

Пылающих, с неострыми концами.

 

28 И, зеленее свежего листка,

Одежда их, в ветру зеленых крылий,

Вилась вослед, волниста и легка.

 

31 Один слетел чуть выше, чем мы были,

Другой – на обращенный к нам откос,

И так они сидевших окаймили.

 

34 Я различал их русый цвет волос,

Но взгляд темнел, на лицах их почия,

И яркости чрезмерной я не снес.

 

37 «Они сошли из лона, где Мария, –

Сказал Сорделло, – чтобы дол стеречь,

Затем что близко появленье змия».

 

40 И я, не зная, как себя беречь,

Взглянул вокруг и поспешил укрыться,

Оледенелый, возле верных плеч.

 

43 И вновь Сорделло: «Нам пора спуститься

И славным теням о себе сказать;

Им будет радость с вами очутиться».

 

46 Я, в три шага, ступил уже на гладь;

И видел, как одна из душ взирала

Все на меня, как будто чтоб узнать.

 

49 Уже и воздух почернел немало,

Но для моих и для ее очей

Он все же вскрыл то, что таил сначала.

 

52 Она ко мне подвинулась, я – к ней.

Как я был счастлив, Нино благородный,[683]

Тебя узреть не между злых теней!

 

55 Приветствий дань была поочередной;

И он затем: «К прибрежью под горой

Давно ли ты приплыл пустыней водной?»

 

58 «О, – я сказал, – я вышел пред зарей

Из скорбных мест и жизнь влачу земную,

Хоть, идя так, забочусь о другой».

 

61 Из уст моих услышав речь такую,

Он и Сорделло подались назад,

Дивясь тому, о чем я повествую.

 

64 Один к Вергилию направил взгляд,

Другой – к сидевшим, крикнув: «Встань, Куррадо![684]

Взгляни, как бог щедротами богат!»

 

67 Затем ко мне: «Ты, избранное чадо,

К которому так милостив был тот,

О чьих путях и мудрствовать не надо, –

 

70 Скажи в том мире, за простором вод,

Чтоб мне моя Джованна[685] пособила

Там, где невинных верный отклик ждет.

 

73 Должно быть, мать[686] ее меня забыла,

Свой белый плат носив недолгий час,

А в нем бы ей, несчастной, лучше было.

 

76 Ее пример являет напоказ,

Что пламень в женском сердце вечно хочет

Глаз и касанья, чтобы он не гас.

 

79 И не такое ей надгробье прочит

Ехидна, в бой ведущая Милан,

Какое создал бы галлурский кочет».[687]

 

82 Так вел он речь, и взор его и стан

Несли печать горячего порыва,

Которым дух пристойно обуян.

 

85 Мои глаза стремились в твердь пытливо,

Туда, где звезды обращают ход,

Как сердце колеса, неторопливо.

 

88 И вождь: «О сын мой, что твой взор влечет?»

И я ему: «Три этих ярких света,[688]

Зажегшие вкруг остья небосвод».

 

91 И он: «Те, что ты видел до рассвета,

Склонились, все четыре, в должный срок;

На смену им взошло трехзвездье это».

 

94 Сорделло вдруг его к себе привлек,

Сказав: «Вот он! Взгляни на супостата!» –

И указал, чтоб тот увидеть мог.

 

97 Там, где стена расселины разъята,

Была змея, похожая на ту,

Что Еве горький плод дала когда‑то.

 

100 В цветах и травах бороздя черту,

Она порой свивалась, чтобы спину

Лизнуть, как зверь наводит красоту.

 

103 Не видев сам, я речь о том откину,

Как тот и этот горний ястреб взмыл;

Я их полет застал наполовину.

 

106 Едва заслыша взмах зеленых крыл,

Змей ускользнул, и каждый ангел снова

Взлетел туда же, где он прежде был.

 

109 А тот, кто подошел к нам после зова

Судьи, все это время напролет

Следил за мной и не промолвил слова.

 

112 «Твой путеводный светоч да найдет, –

Он начал, – нужный воск в твоей же воле,

Пока не ступишь на финифть высот!

 

115 Когда ты ведаешь хоть в малой доле

Про Вальдимагру и про те края,

Подай мне весть о дедовском престоле.

 

118 Куррадо Маласпина[689] звался я;

Но Старый – тот другой, он был мне дедом;

Любовь к родным светлеет здесь моя».

 

121 «О, – я сказал, – мне только по беседам

Знаком ваш край; но разве угол есть

Во всей Европе, где б он не был ведом?

 

124 Ваш дом стяжал заслуженную честь,

Почет владыкам и почет державе,

И даже кто там не был, слышал весть.

 

127 И, как стремлюсь к вершине, так я вправе

Сказать: ваш род, за что ему хвала,

Кошель и меч в старинной держит славе.

 

130 В нем доблесть от привычки возросла,

И, хоть с пути дурным главой[690] все сбито,

Он знает цель и сторонится зла».

 

133 И тот: «Иди; поведаю открыто,

Что солнце не успеет лечь семь раз

Там, где Овен расположил копыта,

 

136 Как это мненье лестное о нас

Тебе в средину головы вклинится

Гвоздями, крепче, чем чужой рассказ,

 

139 Раз приговор не может не свершиться».[691]

 

Песнь девятая[692]

 

1 Наложница старинного Тифона[693]

Взошла белеть на утренний помост,

Забыв объятья друга, и корона

 

4 На ней сияла из лучистых звезд,

С холодным зверем сходная чертами,

Который бьет нас, изгибая хвост;

 

7 И ночь означила двумя шагами[694]

В том месте, где мы были, свой подъем,

И даже третий поникал крылами,

 

10 Когда, с Адамом в существе своем,[695]

Я на траву склонился, засыпая,

Там, где мы все сидели впятером[696].

 

13 В тот час, когда поет, зарю встречая,

Касатка[697], и напев ее тосклив,

Как будто скорбь ей памятна былая,

 

16 И разум наш, себя освободив

От дум и сбросив тленные покровы,

Бывает как бы веще прозорлив,

 

19 Мне снилось – надо мной орел суровый

Навис, одетый в золотистый цвет,

Распластанный и ринуться готовый,

 

22 И будто бы я там, где Ганимед,[698]

Своих покинув, дивно возвеличен,

Восхищен был в заоблачный совет.

 

25 Мне думалось: «Быть может, он привычен

Разить лишь тут, где он настиг меня,

А иначе к добыче безразличен».

 

28 Меж тем, кругами землю осеня,

Он грозовым перуном опустился

И взмыл со мной до самого огня.[699]

 

31 И тут я вместе с ним воспламенился;

И призрачный пожар меня палил

С такою силой, что мой сон разбился.

 

34 Не меньше вздрогнул некогда Ахилл,[700]

Водя окрест очнувшиеся веки

И сам не зная, где он их раскрыл,

 

37 Когда он от Хироновой опеки

Был матерью на Скир перенесен,

Хотя и там его настигли греки, –

 

40 Чем вздрогнул я, когда покинул сон

Мое лицо; я побледнел и хладом

Пронизан был, как тот, кто устрашен.

 

43 Один Вергилий был со мною рядом,

И третий час сияла солнцем высь,

И море расстилалось перед взглядом.

 

46 Мой господин промолвил: «Не страшись!

Оставь сомненья, мы уже у цели;

Не робостью, но силой облекись!

 

49 Мы, наконец. Чистилище узрели:

Вот и кругом идущая скала,

А вот и самый вход, подобный щели.

 

52 Когда заря была уже светла,

А ты дремал душой, в цветах почия

Среди долины, женщина пришла,

 

55 И так она сказала: «Я Лючия;[701]

Чтобы тому, кто спит, помочь верней,

Его сама хочу перенести я».

 

58 И от Сорделло и других теней

Тебя взяла и, так как солнце встало,

Пошла наверх, и я вослед за ней.

 

61 И, здесь тебя оставив, указала

Прекрасными очами этот вход;

И тотчас ни ее, ни сна не стало».

 

64 Как тот, кто от сомненья перейдет

К познанью правды и, ее оплотом

Оборонясь, решимость обретет,

 

67 Так ожил я; и, видя, что заботам

Моим конец, вождь на крутой откос

Пошел вперед, и я за ним – к высотам.

 

70 Ты усмотрел, читатель, как вознес

Я свой предмет; и поневоле надо,

Чтоб вместе с ним и я в искусстве рос.

 

73 Мы подошли, и, где сперва для взгляда

В скале чернела только пустота,

Как если трещину дает ограда,

 

76 Я увидал перед собой врата,

И три больших ступени, разных цветом,

И вратника, сомкнувшего уста.

 

79 Сидел он, как я различил при этом,

Над самой верхней, чтобы вход стеречь,

Таков лицом, что я был ранен светом.

 

82 В его руке был обнаженный меч,

Где отраженья солнца так дробились,

Что я глаза старался оберечь.

 

85 «Скажите с места: вы зачем явились? –

Так начал он. – Кто вам дойти помог?

Смотрите, как бы вы не поплатились!»

 

88 «Жена с небес, а ей знаком зарок, –

Сказал мой вождь, – явив нам эти сени,

Промолвила: «Идите, вот порог».

 

91 «Не презрите благих ее велений! –

Нас благосклонный вратарь пригласил. –

Придите же подняться на ступени».

 

94 Из этих трех уступов первый был

Столь гладкий и блестящий мрамор белый,

Что он мое подобье отразил;

 

97 Второй – шершавый камень обгорелый,

Растресканный и вдоль и поперек,

И цветом словно пурпур почернелый;

 

100 И третий, тот, который сверху лег, –

Кусок порфира, ограненный строго,

Огнисто‑алый, как кровавый ток.

 

103 На нем стопы покоил вестник бога;

Сидел он, обращенный к ступеням,

На выступе алмазного порога.

 

106 Ведя меня, как я хотел и сам,

По плитам вверх, мне молвил мой вожатый:

«Проси смиренно, чтоб он отпер нам».

 

109 И я, благоговением объятый,

К святым стопам, моля открыть, упал,

Себя рукой ударя в грудь трикраты.

 

112 Семь Р на лбу моем он начертал

Концом меча и: «Смой, чтобы он сгинул,

Когда войдешь, след этих ран», – сказал.

 

115 Как если б кто сухую землю вскинул

Иль разбросал золу, совсем такой

Был цвет его одежд. Из них он вынул

 

118 Ключи – серебряный и золотой;

И, белый с желтым взяв поочередно,

Он сделал с дверью чаемое мной.

 

121 «Как только тот иль этот ключ свободно

Не ходит в скважине и слаб нажим, –

Сказал он нам, – то и пытать бесплодно.

 

124 Один ценней; но чтоб владеть другим,

Умом и знаньем нужно изощриться,

И узел без него неразрешим.

 

127 Мне дал их Петр, веля мне ошибиться

Скорей впустив, чем отослав назад,

Тех, кто пришел у ног моих склониться».

 

130 Потом, толкая створ священных врат:

«Войдите, но запомните сначала,

Что изгнан тот, кто обращает взгляд».

 

133 В тот миг, когда святая дверь вращала

В своих глубоких гнездах стержни стрел

Из мощного и звонкого металла,

 

136 Не так боролся и не так гудел

Тарпей[702], лишаясь доброго Метелла,

Которого утратив – оскудел.

 

139 Я поднял взор, когда она взгремела,

И услыхал, как сквозь отрадный гуд

Далекое «Те Deum»[703] долетело.

 

142 И точно то же получалось тут,

Что слышали мы все неоднократно,

Когда стоят и под орган поют,

 

145 И пение то внятно, то невнятно.

 

Песнь десятая[704]

 

1 Тогда мы очутились за порогом,

Заброшенным из‑за любви дурной,[705]

Ведущей души по кривым дорогам,

 

4 Дверь, загремев, захлопнулась за мной;

И, оглянись я на дверные своды,

Что б я сказал, подавленный виной?

 

7 Мы подымались в трещине породы,

Где та и эта двигалась стена,[706]

Как набегают, чтоб отхлынуть, воды.

 

10 Мой вождь сказал: «Здесь выучка нужна,

Чтоб угадать, какая в самом деле

Окажется надежней сторона».

 

13 Вперед мы подвигались еле‑еле,

И скудный месяц, канув глубоко,

Улегся раньше на своей постели,

 

16 Чем мы прошли игольное ушко.[707]

Мы вышли там,[708] где горный склон от края

Повсюду отступил недалеко,

 

19 Я – утомясь, и вождь и я – не зная,

Куда идти; тропа над бездной шла,

Безлюднее, чем колея степная.

 

22 От кромки, где срывается скала,

И до стены, вздымавшейся высоко,

Она в три роста шириной была.

 

25 Докуда крылья простирало око,

Налево и направо, – весь извив

Дороги этой шел равно широко.

 

28 Еще вперед и шагу не ступив,[709]

Я, озираясь, убедился ясно,

Что весь белевший надо мной обрыв



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.