КОММЕНТАРИИ 4 страница

– Ах, дорогой учитель, вы оказываете мне большую честь своим посещением! Мне хочется, чтобы вы поцеловали мою маленькую Жоржетту, это принесет ей счастье.

Жена Адриена, двадцатичетырехлетняя блондинка с ясным приветливым лицом и умным добрым взглядом, подвела к Марку прелестную белокурую девочку, очень смышленую для пяти лет.

– Сокровище мое, ты всегда должна помнить, что господин Фроман тебя поцеловал; можешь гордиться этим всю жизнь.

– Знаю, мама, я часто слышу, как вы с папой говорите о господине Фромане. Я рада ему, он точно ясное солнышко.

Все от души смеялись словам девочки. Желая оказать почтение бывшему учителю из Майбуа, подошли и родители Клер, Фернан Бонгар и его жена Люсиль Долуар. Хотя ограниченный и неспособный Фернан в свое время не слишком радовал Марка, тот все же с удовольствием вспоминал бывшего ученика, глядя на пятидесятилетнего крестьянина, по‑прежнему неповоротливого, с сонным лицом и нерешительными движениями.

– Ну, Фернан, как дела? В нынешнем году урожай был хороший, верно, вы довольны?

– Так‑то оно так, господин Фроман. Но ведь всегда бывает – выиграешь на одном, на другом проиграешь! Да мне и не везло всю жизнь, сами знаете.

Его жена Люсиль, довольно разбитная, перебила мужа:

– Он говорит так потому, что всегда был последним в классе, господин Фроман, и воображает, что его сглазили еще в детстве, какая‑то цыганка бросила в него камнем. Какой тут сглаз! Ну, верил бы он в черта, это я понимаю, я сама в него верю! Мадемуазель Рузер – я была у нее лучшей ученицей – однажды показала его мне, незадолго до моего первого причастия.

При этих словах Клер улыбнулась, и даже маленькая Жоржетта, услышав о черте, непочтительно расхохоталась, но Люсиль продолжала:

– Знаю, дочка, ты ни во что не веришь, теперь молодежь обходится без религии, мадемуазель Мазлин всех вас сделала учеными женщинами. Но черта я все‑таки видела, мадемуазель Рузер однажды показала нам его тень на стене. Я уверена, что это он и был.

Адриен, слегка смутившись, перебил тещу, заявив, что Фроман пришел к нему по делу. Все уселись, Клер посадила Жоржетту к себе на колени, куривший трубку Фернан и Люсиль с вязаньем поместились поодаль.

– Дело вот в чем, учитель. Мы, молодежь, считаем, что на Майбуа будет лежать пятно до тех пор, пока город не искупит своей вины перед Симоном, за которую до сего дня несет тяжелую ответственность. Недостаточно было оправдать Симона по всей законности, мы, дети и внуки его палачей, должны покаяться и загладить ужасную ошибку отцов и дедов… Не далее как вчера я твердил отцу, деду и дядям: «Как могли вы примириться с такой отвратительной, чудовищной бессмыслицей, неужели у вас не хватило здравого смысла помешать этому злодеянию?» И, как всегда, они сбивчиво отвечали, что, мол, ничего не знали, да и не могли знать.

Наступило молчание, глаза всех были обращены на Фернана, ведь он принадлежал к поколению, над которым тяготела вина. Фернан в замешательстве вынул изо рта трубку и попытался оправдаться:

– Ну, понятно, мы ничего не знали, да и как могли знать? Мои родители едва умели подписывать свое имя и, как люди осторожные, не хотели встревать в чужие дела, ведь они могли поплатиться за это. Ну, а я хоть учился побольше, чем они, умника из меня все‑таки не вышло, я тоже всего побаивался; темный человек вечно дрожит за свою шкуру да за свои гроши… Вам‑то, нынешним, хорошо говорить, вам легко быть умными да бесстрашными, ведь вы ученые. А хотел бы я посмотреть, что бы вы делали на нашем месте, все мы были сбиты с толку и ни в чем не могли разобраться.

– Правда, – подтвердила Люсиль. – Я никогда не считала себя дурой, а все‑таки плохо разбиралась в этих делах; да я и думать о них не хотела, моя мать всегда говорила, что бедняки не должны соваться в дела богачей, если не хотят потерять последнее.

Марк хранил задумчивое молчание. Прошлое вставало перед ним, он вспоминал, как старик и старуха Бонгары отказались говорить с ним о Симоне, – но что было взять с них, безграмотных крестьян‑работяг, оберегавших свой покой; вспоминал разговор на следующий день после розанского суда с их сыном Фернаном, который, хоть и был развитее родителей, только пожимал плечами, упорно не желая ничего знать. И сколько лет пришлось воспитывать в людях разум и гражданское мужество, чтобы новое поколение наконец постигло истину, осмелилось ее признать и открыто провозгласить! Он кивнул головой, как бы соглашаясь в глубине души с доводами Фернана, он уже готов был простить палачей Симона, невежественных людей, не ведавших, что творят. И Марк улыбнулся Жоржетте: вот оно, цветущее будущее! Широко раскрыв красивые глазки, малютка, вероятно, ожидала, что ей расскажут чудесную сказку.

– Итак, учитель, – продолжал Адриен, – позвольте изложить вам мой план, он очень прост… Вы знаете, что были предприняты крупные работы по оздоровлению старого квартала Майбуа. На месте утопавших в грязи улиц Плезир и Фош проложен широкий проспект, обсаженный деревьями, а на месте отвратительных трущоб на улице Тру разбивают сквер, и детвора уже заводит там веселые игры… А вот напротив этого сквера есть пустырь, где раньше стоял убогий домишко Леманов, дом скорби, развалившийся, словно под тяжестью проклятий, которые обрушивали на него наши отцы. Я предлагаю муниципальному совету выстроить на этом месте новый дом – не дворец, нет! – скромный, светлый и веселый дом и подарить его Симону от имени города; пусть Симон проведет там последние годы жизни, окруженный почетом и любовью своих сограждан… Подарок не слишком дорогой, но с нашей стороны это дань уважения, проявление братских чувств.

Марка тронула до слез забота Адриена о несчастном страдальце.

– Вы одобряете мою идею? – спросил Адриен, которого растрогал взволнованный вид Марка.

Марк обнял его.

– Да, мой мальчик, одобряю, вы доставили мне огромную радость.

– Благодарю вас, учитель! Но это еще не все… Сейчас я покажу вам сделанный мною план дома; я намерен лично руководить постройкой, без всякого вознаграждения, и уверен, что подберу подрядчиков и рабочих, которые согласятся на сниженную плату.

Он вышел, тут же вернулся с планом и разложил его на столе под яблоней. Все подошли к столу и стали разглядывать проект. Двухэтажный белый дом с садом, обнесенным решеткой, был действительно очень простой, но казался уютным. Над дверью виднелась мраморная доска.

– Здесь будет надпись? – спросил Марк.

– Конечно, постройка задумана именно ради этой надписи… Я хочу предложить муниципальному совету такой текст: «Город Майбуа учителю Симону, во имя истины и справедливости, во искупление причиненных ему страданий». А внизу подпись: «От внуков его палачей».

У Фернана и Люсиль вырвался жест протеста, они с беспокойством взглянули на свою дочь Клер. Право, это уже чересчур, неужели она позволит мужу впутываться в подобную историю! Но Клер улыбалась, ласково опираясь на плечо Адриена. Глядя на родителей, молчавших с подавленным видом, она проговорила:

– Господин Фроман, я тоже участвовала в составлении надписи, я хочу, чтобы все это знали.

– Я расскажу всем, будьте спокойны, – весело воскликнул Марк. – Но нужно, чтобы надпись утвердили. Да ведь и дом еще нужно построить, не так ли?

– Вот именно, – согласился Адриен. – Я показал вам проект, учитель, – хочу получить ваше одобрение и просить вас помочь мне осуществить его. Я не боюсь, что муниципальный совет откажется от расходов, скорее я опасаюсь столкнуться с известным противодействием, ведь былые настроения еще не совсем выветрились. Муниципальный совет убежден в невиновности Симона, но найдутся еще сомневающиеся, которые уступят лишь под давлением общественного мнения. Наш мэр Леон Савен рассудил вполне правильно, сказав, что вопрос должен быть решен единогласно. Вы были так добры, – добавил Адриен, – что согласились прийти сюда, дорогой учитель, так уж не откажите, пойдем сейчас вместе к Леону Савену. Ведь он тоже был вашим учеником, и я уверен, что, если вы переговорите с ним, наше дело сразу продвинется.

– Охотно, – отозвался Марк. – Я готов идти с вами куда угодно.

Фернан и Люсиль молчали. Она опять взялась за вязанье, а он занялся своей трубкой; им снова овладело безразличие, этому тупице не было дела до новых веяний. А Клер пришлось защищать чертеж от покушений Жоржетты, которая потянулась за хорошенькой картинкой. Отец объяснил ей, что этот дом будет домом радости и веселья, где будут раздавать награды послушным деткам. Все стали прощаться, послышались восклицания, смех, поцелуи, и Марк и Адриен ушли.

Ферма Амет, где жил Леон Савен, находилась на противоположном конце Майбуа; им пришлось пересечь новый квартал и недавно разбитый сквер. На минуту они задержались возле участка, выбранного архитектором под строительство дома Симона.

– Посмотрите, учитель, здесь налицо все условия…

При виде подходившего к ним улыбающегося толстяка Адриен прервал свои объяснения.

– А вот и дядя Шарль… Дядя, когда мы выстроим здесь дом для страдальца Симона, ты ведь сделаешь нам все слесарные работы по своей цене?

– Ну что ж, мой мальчик, если тебе это доставит удовольствие… Я сделаю это также и для вас, господин Фроман, ведь я до сих пор не могу себе простить, что в былое время частенько донимал вас.

Женившись на Марте Дюпюи, дочери своего хозяина, Шарль уже давно стоял во главе предприятия тестя. У него был взрослый сын, Марсель, сверстник Адриена, женатый на дочери столяра, Лоре Дюмон, и занимавшийся лесными подрядами.

– Я иду к твоему отцу, – продолжал Шарль, обращаясь к племяннику. – Я сговорился встретиться у него с Марселем, чтобы потолковать о работах. Пойдем вместе, ведь у тебя тоже к нему есть дело… Пойдемте и вы с нами, господин Фроман, вам будет приятно повидать ваших бывших учеников.

Он был в восторге от своей выдумки, и Марк воскликнул с улыбкой:

– Ну, конечно, чрезвычайно приятно… Заодно мы составим смету.

– Ну, до сметы еще далеко, – возразил Адриен. – Тем более что отец относится к моему плану без всякого энтузиазма… Но все равно, пойдемте.

Огюст Долуар, благодаря содействию бывшего мэра Дарра, также стал подрядчиком и поставлял камень для строительных работ. После смерти отца он взял к себе старуху мать. Теперь, когда снесли улицу Плезир, он занимал нижний этаж в доме на новом проспекте; на широком дворе были сложены строительные материалы. Просторная, чистенькая квартира была залита солнцем.

В опрятной светлой столовой Марка встретила г‑жа Долуар, мать Огюста, и на Марка снова нахлынули воспоминания. Г‑жа Долуар в шестьдесят девять лет была все той же благоразумной хозяйкой, не признавала никаких новшеств и ревностно охраняла свой домашний очаг, строго‑настрого запрещая мужу и детям вмешиваться в политику. Марк вспоминал и ее мужа, каменщика Долуара, светловолосого молодца, малограмотного рабочего, испорченного солдатчиной; он был честный человек, но любил повторять глупые казарменные россказни о предателях родины, разваливших армию, о жидах, продавших Францию врагам. Долуар разбился насмерть, свалившись с лесов, очевидно, он изрядно выпил в тот день, но г‑жа Долуар всегда это отрицала, так как имела обыкновение выгораживать своих близких. При виде Марка она тотчас же воскликнула:

– Ах, господин Фроман, ведь мы с вами старые знакомые… Сколько воды утекло с той поры, как мы с вами встретились в первый раз, – Огюсту и Шарлю было тогда самое большее шесть – восемь лет.

– Совершенно правильно, сударыня… Я приходил тогда просить вас, чтобы вы разрешили вашим детям правдиво рассказать все, что они знали о Симоне, в случае, если бы их стали расспрашивать.

Но она опять, как и много лет назад, насторожилась, и лицо ее стало серьезным.

– Это дело нас совершенно не касалось, и я правильно сделала, что запретила своим говорить о нем. Сколько оно принесло всем вреда!

Но тут Шарль, заметив подходивших к дому Огюста и Марселя, подозвал их.

– Иди скорей, Огюст, я привел тебе гостя, да и Адриен хочет дать нам заказ.

Огюст, высокий и сильный, весь в отца, крепко пожал руку Марку.

– Здравствуйте, господин Фроман… Мы с Шарлем часто вспоминаем школьные годы и говорим о вас. Я был плохим учеником и не раз после жалел об этом. Но все ж таки вам не очень было за меня стыдно, правда? А вот сын мой Адриен, наверно, пришелся вам по душе. – И он добавил, посмеиваясь: – Я знаю, с каким заказом явился Адриен, он хочет выстроить дом для Симона… Ну, положим, жирновато – целый дом для бывшего каторжника.

Несмотря на шутливый тон Огюста, Марка огорчил его выпад.

– Неужели вы до сих пор считаете его преступником? Ведь было время, когда вы совершенно убедились в его невиновности. А после чудовищного розанского приговора вы снова стали сомневаться.

– Ну а как же, господин Фроман? Когда человека два раза признают по суду виновным, поневоле начнешь сомневаться, да и голова‑то занята другим… Нет, нет, я не говорю, что он виновен, в сущности, нам это совершенно безразлично; мы не возражаем, пускай дарят ему дом, лишь бы покончить с этим раз навсегда, а то ведь нам все уши прожужжали с этим делом, верно, брат?

– Ну да, – подхватил Шарль, – послушать наших молодцов, так выходит, мы‑то и есть настоящие виновники, потому что допустили такую несправедливость. Мне, право, даже досадно. Понятно, давайте кончать.

Адриен и Марсель смеялись, радуясь своей победе.

– Так, значит, мы столкуемся, – весело воскликнул Марсель, хлопнув отца по плечу. – Ты возьмешь на себя слесарные работы, дядя Огюст – строительные, а я – плотничьи, и вы загладите свою вину. Клянусь, больше мы никогда не заговорим об этом деле.

Адриен, посмеиваясь, кивал головой в знак одобрения. Тут в разговор вмешалась старуха Долуар, которая слушала до сих пор молча, но с явным неудовольствием.

– Какую это вину должны загладить Огюст и Шарль? Неизвестно, виноват Симон или нет, и нам, маленьким людям, нечего совать нос в политику. А вас, Адриен и Марсель, мне просто жаль, вы оба слишком много о себе воображаете, а сами‑то ровно ничего не смыслите… Да вот, например, ваш дед наверняка знал, что в Париже по субботам собирались на окраине, возле крепостной стены, в большом подземелье, все жиды‑миллионщики и совещались, сколько заплатить тем негодяям, что продавали Францию немцам. Ему рассказывал об этом его командир, который поклялся честью, что все это истинная правда.

Марк посмотрел на нее с удивлением, он словно перенесся на сорок лет назад, вспоминая, какими вздорными выдумками напичкали Долуара в казарме за три года военной службы. Огюст и Шарль слушали с серьезным видом, они с детства наслышались этих глупых басен. Но Адриен и Марсель, несмотря на всю свою любовь и уважение к бабушке, не могли сдержать улыбки.

– Еврейский синдикат в погребе! Ах, бабушка! – мягко сказал Адриен. – Жидов давно уже нет, а скоро не будет и католиков… Конец церкви – это конец всем религиозным распрям.

Вошла мать Адриена, сын поспешил ей навстречу, Анжела Бонгар, бывшая ученица мадемуазель Рузер, осторожная и хитрая крестьянка, хоть и не отличалась особенным умом, очень способствовала деловым успехам мужа. Она осведомилась о здоровье своего брата Фернана, его жены и дочери, приходившейся ей невесткой. Потом начались расспросы о новорожденном сыне Марселя Селестене.

– Вот я уже второй раз прабабушка, господин Фроман, – заметила г‑жа Долуар. – Жоржетта, Селе‑стен, – растут мои правнуки! Хоть у младшего моего, Жюля, уже взрослый двенадцатилетний сын, Эдмон, но он приходится мне внуком. Значит, я уж не такая старая.

Она старалась быть любезной, ей хотелось загладить свою резкость.

– Подумать только, господин Фроман, мы с вами ни в чем не сходимся, а все же за одно дело я должна вас очень поблагодарить – за то, что вы уговорили меня отдать Жюля в Нормальную школу. Я не хотела, чтобы он стал учителем, невыгодное в ту пору было ремесло; но вы очень много с ним занимались и помогли ему выдержать экзамен, а теперь он прекрасно устроен, хоть ему еще нет сорока лет.

Старуха очень гордилась этим сыном, который был назначен директором одной из бомонских школ вместо Себастьена Мильома, занявшего пост директора Нормальной школы. Жюль был женат на учительнице Жюльетте Ошар, заведующей женской школой, заменившей мадемуазель Рузер. Старший сын Жюля, Эдмон, поступил в лицей и учился отлично.

Адриен обнял бабушку, довольный, что она любезна с его бывшим наставником.

– Как я рад, бабушка, что ты поладила с господином Фроманом!.. И знаешь что, мы выберем тебя, ты будешь приветствовать Симона на вокзале и поднесешь ему букет!

Но старуха опять возмутилась:

– Ну уж нет! Ни за что! Стану я еще беспокоиться! Все вы с ума посходили с вашими новомодными выдумками.

Весело распрощавшись с родными, Адриен повел Марка к мэру Леону Савену. Ферма Амет занимала пятьдесят гектаров при выезде из Майбуа, по соседству со вновь отстроенным кварталом. После смерти матери Леон приютил у себя семидесятилетнего отца, отставного мелкого чиновника; одного из близнецов, Филиппа, уже не было в живых, второго, Ашиля, разбил паралич; больной, без гроша в кармане, он находился в таком жалком положении, что Леону пришлось взять к себе и его. Через своего сына Клемана, женатого на Шарлотте, дочери покойной Ортанс Савен, Марк находился в дальнем родстве с этим семейством. Брак Клемана был ему не по душе, и хотя он дал свое согласие, все же предпочитал держаться в стороне от Савенов. Он обладал слишком ясным умом, чтобы считать Шарлотту ответственной за легкомыслие ее покойной матери, которая в шестнадцать лет отдалась первому встречному, а потом, выйдя замуж, сбежала от мужа и дочери. Но он не мог отделаться от некоторого предубеждения в отношении этой семьи, и когда Адриен, желая добиться успеха в их общем деле, позвал его на ферму Амет, Марк последовал за ним скрепя сердце.

Леона не оказалось дома, но он должен был скоро вернуться. В гостиной они застали старика Савена и его старшего сына, паралитика Ашиля, сидевшего в кресле у окна. Небольшая гостиная находилась в нижнем этаже удобного дома, стоявшего возле обширных надворных построек фермы. Увидев Марка, Савен воскликнул с недоумением:

– Здравствуйте, господин Фроман, очень рад, что вы решили зайти ко мне! А я‑то думал, что вы со мной в ссоре!

Савен был все такой же тощий и тщедушный, все так же задыхался от кашля, но он пережил свою красивую и здоровую жену. Болезненно ревнивый, он считал религию необходимым средством для обуздания женского легкомыслия, но, застав однажды свою жену чуть ли не в объятиях ее духовника, отца Теодоза, стал донимать ее подозрениями и придирками и в конце концов свел в могилу. До сих пор он сохранял в душе горькое чувство обиды на святых отцов, хотя еще больше трусил перед ними.

– Почему вы думали, что мы с вами в ссоре, господин Савен? – спокойно спросил Марк.

– Да ведь мы никогда не сходились с вами во взглядах… Ваш сын женился на моей внучке, но это вовсе не означает, что между нами возникло какое‑то понимание… Вот вы изгоняете отовсюду священников и монахов, а это неправильно, вы только усиливаете распущенность. Я их не люблю, я старый республиканец, социалист, да, господин Фроман, социалист! Но женщины и дети нуждаются в острастке, я всегда это говорил и не устану повторять!

Марк невольно улыбнулся, вспомнив о злоключениях Савена.

– Да, я знаю вашу теорию – религия в качество полицейской дубинки. Но какую силу может иметь религия, если уже не осталось верующих, а священников теперь можно не опасаться?

– Можно не опасаться? Великий боже, как вы заблуждаетесь! Всю жизнь я был их жертвой. Если бы я сблизился с ними, я не влачил бы в конторе жалкое существование и не был бы теперь в тягость моему сыну Леону. Постоянные лишения убили мою жену, а мой сын Ашиль, вы видите, в каком он печальном состоянии! Если бы я поместил его в семинарию, он был бы уже префектом или председателем суда; а теперь, просидев тридцать лет писцом в той же конторе, что и я, он лишился рук и ног, не может даже ложку ко рту поднести. Попы – мерзавцы, но все же лучше жить с ними в ладу, верно, Ашиль?

Больной дружески кивнул своему бывшему учителю и проговорил слабым надтреснутым голосом:

– Раньше священники действительно делали погоду, но теперь люди прекрасно обходятся без них… Конечно, теперь легко сводить с ними счеты и разыгрывать из себя поборников справедливости.

Он посмотрел на Адриена; по‑видимому, это язвительное замечание относилось именно к нему. Болезнь, нужда, смерть его жены, Виржини, ссора с дочерью Леонтиной, вышедшей замуж за мелкого торговца скобяным товаром в Бомоне, – все это сделало Ашиля желчным.

– Помните, господин Фроман, – продолжал Ашиль, – когда розанский суд вновь вынес обвинительный приговор Симону, я говорил вам, что убежден в его невиновности. Но что же я мог сделать один? Лучше всего было молчать… А теперь развелось немало юнцов, которые считают нас подлецами и собираются дать нам урок, воздвигнув триумфальные арки для встречи мученика! Вот уж поистине дешевый героизм!

Адриен понял, что Леон проговорился дома о его планах. Он постарался успокоить больного:

– Конечно, когда все сознают, что такое справедливость, каждый становится смелым… Я отлично знаю, сударь, что вы человек здравомыслящий, и должен сказать, в моей семье есть люди куда более отсталые и упрямые. В настоящее время надо желать одного, чтобы все объединились в общем порыве, в горячем стремлении к братству и справедливости.

Савен сначала с недоумением слушал этот разговор, но потом сразу понял, почему Марк и Адриен явились к ним в дом и теперь ожидали Леона. А он‑то воображал, что этот визит просто долг вежливости.

– Так вот оно что, вы пришли сюда из‑за этой глупой затеи, вы хотите восстановить справедливость… Но я против этого, да, против! так же, как и ваши родственники, о которых вы только что упомянули, сударь. Мой сын Леон, конечно, поступит, как ему угодно, но я все же остаюсь при своем мнении… Жиды, сударь, жиды, во всем виноваты жиды!

Адриен, в свою очередь, с изумлением глядел на Савена. О чем он толкует, что это за разговор о жидах? Антисемитизм перестал существовать, и современное поколение просто не понимало, как можно во всем обвинять евреев. Свободные от оков догматизма люди и не помышляли о каких‑то различиях между евреями и католиками. Только католическая церковь, в отчаянной попытке привлечь утративший веру народ, пыталась внушать бессмысленную ненависть к евреям; но религия умирала, и антисемитизм совсем исчез.

Марк с любопытством следил за этой сценой; перед ним снова вставало далекое прошлое, и, припоминая каждое движение, каждое слово Савена, он невольно сравнивал их с движениями и словами, какие наблюдал и слышал сейчас. Наконец вернулся Леон со своим шестнадцатилетним сыном Робером, который уже помогал отцу на ферме. Узнав о причине посещения Марка, Леон был очень тронут; к Марку он всегда относился с большим почтением.

– Господин Фроман, вы, конечно, не сомневаетесь, что я готов сделать все, чтобы угодить вам. Вы – наш уважаемый и справедливый учитель… Адриен, вероятно, говорил вам, что я вовсе не против его проекта, я буду отстаивать его всеми силами; ведь я совершенно согласен с Адриеном: только искупив свою вину перед Симоном, Майбуа восстановит свою честь… Но, повторяю, решение муниципального совета должно быть единогласным. Я приложу к этому все старания, но и вы помогите нам. – Заметив, что отец иронически посмеивается, он сказал с улыбкой: – Не строй из себя упрямца, ведь ты сам недавно признался, что считаешь Симона невиновным.

– Охотно признаю его невиновность. Но я тоже ничего не сделал дурного, однако мне не будут строить дом.

– У тебя есть мой дом, – довольно резко ответил Леон.

Это больно задело Савена, ведь его приютил сын, который самостоятельно добился успеха в жизни и тем самым опроверг сетования отца, постоянно сожалевшего, что он не искал покровительства у ненавистных ему священников.

– Да стройте ему хоть собор, если вам это нравится. Я никуда не двинусь отсюда, вот и все, – с раздражением воскликнул он.

– Увы! – простонал Ашиль, страдая от боли в ногах. – Я тоже никуда отсюда не двинусь. Но не будь я прикован к креслу, я пошел бы с тобой, милый Леон, ведь я принадлежу к тому поколению, которое хотя и не исполнило своего долга в отношении Симона, но вполне его осознало и готово исполнить.

Тут Марк и Адриен распрощались и ушли, очень довольные, уверенные в успехе задуманного ими дела. Расставшись со своим спутником, Марк направился к Луизе; шагая по широким улицам нового квартала, он размышлял о том, что видел и слышал в этот день, вспоминал былые годы, долгий пройденный путь. Перед ним проходила вся его жизнь, напряженная борьба и, наконец, победа. Сорок лет назад он столкнулся в семьях Бонгара, Долуара и Савена с крайним невежеством; и неотесанный крестьянин, и менее тупой рабочий, и мелкий чиновник, пускавшийся в пространные рассуждения, были ослеплены эгоизмом, глупостью, страхом. Затем пришло новое поколение, в котором развивали разум и мужество, но оно было еще не в силах здраво размышлять и действовать. Следующее поколение под влиянием школы, освободившей его от суеверий и заблуждений, уже научилось логически и трезво мыслить, обрело силы и смогло бороться за великое дело освобождения человечества. А дети этого поколения, несомненно, будут еще сознательнее и станут энергично трудиться ради блага всех людей на земле. Марк очень правильно оценил положение, когда в свое время говорил, что страна, погрязшая в невежестве, отупевшая, зараженная религиозными предрассудками, которые поддерживала в ней продажная пресса, не могла поднять голос протеста против несправедливого приговора, вынесенного Симону. Он не без оснований считал, что только просвещение может спасти людей от нелепых догматов церкви с ее адом, раем, с ее учением, парализующим общественную жизнь, уничтожить обман и заблуждения, сформировать новых граждан, исполненных мужества и разумной солидарности. Марк посвятил жизнь делу освобождения народа, и вот наконец он видел результаты своих трудов: теперь начальная школа несла свет истины и справедливости толпе, веками прозябавшей в беззаконии, как неразумное стадо.

Марк испытывал глубокий душевный покой. В нем было столько терпимости и доброты! Он много страдал в жизни и нередко возмущался упорной злобой и бессмысленной жестокостью людей. Но теперь он постоянно вспоминал слова Фернана Бонгара и Ашиля Савена. Безусловно, они допустили несправедливость; но ведь они сами говорили, что сделали это по незнанию, по слабости. Нельзя было поставить им в вину их невежество, их бездеятельный ум. Он охотно прощал им, он даже не питал злобы к тем, кто еще упорствовал в своих заблуждениях; ему только хотелось, чтобы встреча Симона стала праздником всеобщего примирения, чтобы граждане Майбуа соединились в братском объятии и впредь стремились лишь ко всеобщему благу.

Вернувшись в школу к Луизе, где он должен был обедать вместе с Женевьевой, Клеманом, его женой и дочкой, Марк очень обрадовался, застав там Себастьена и Сарру, также приглашенных на обед. Собралась вся семья, пришлось даже раздвинуть стол, за который уселись Марк и Женевьева, Клеман и Шарлотта с семилетней дочкой Люсьеной, Жозеф и Луиза, Себастьен Мильом и Сарра, Франсуа Симон и Тереза Мильом, которые поженились и уже имели дочку, двухлетнюю Розу; всего двенадцать человек, обладавших превосходным здоровьем и аппетитом.

За обедом Марк рассказал, как он провел день, и сообщил о проекте Адриена, выразив уверенность, что этот проект осуществится; со всех сторон послышались одобрительные возгласы. Правда, Жозеф усомнился в благих намерениях мэра, но Шарлотта перебила его:

– Вы ошибаетесь, дядя Леон всецело на нашей стороне. Он один в нашей семье был добр ко мне.

Когда ее мать сбежала с любовником, а отец‑алкоголик попал в психиатрическую больницу, Шарлотта осталась на попечении Савена. Жилось ей у деда нелегко, он помыкал ею, зачастую она недоедала. Савен, который, казалось, позабыл о плачевных последствиях ханжеского воспитания, полученного его дочерью у мадемуазель Рузер, называл Шарлотту безбожницей, бунтовщицей, обрушиваясь на испортившую ее мадемуазель Мазлин. Шарлотта была очаровательная девушка, чуждая всякого лицемерия, честная, разумная и любящая. Клеман полюбил ее и женился, несмотря на препятствия; она оказалась преданной и нежной подругой. Они жили очень дружно и счастливо и воспитывали свою дочь Люсьену в любви к людям и истине.

Марк тоже заступился за Леона:

– Шарлотта права, он всецело на нашей стороне… Но какое счастье, что подряды на строительство дома Симона взяли на себя братья Долуары, каменщик и слесарь; к тому же Фернан Бонгар и Ашиль Савен вполне одобряют этот план… Каково, друг мой Себастьен, кто мог бы представить себе нечто подобное в то время, когда вы еще мальчишками бегали в мою школу!

Марк сиял от радости, и, глядя на него, рассмеялся даже Себастьен Мильом. Себастьен был подавлен трагическими событиями, происшедшими в его семье. Весной этого года внезапно скончалась его тетка, г‑жа Эдуар, и писчебумажный магазин перешел к ее невестке, г‑же Александр. После исчезновения сына Виктора г‑жа Эдуар очень горевала и утратила всякий интерес к торговле; впрочем, последние годы дело у нее вообще не клеилось, она никак не могла приладиться к требованиям нового времени. Г‑жа Александр продолжала торговлю, не желая быть в тягость сыну Себастьену, хотя он и занимал прекрасное положение. Однажды вечером неожиданно появился Виктор, узнавший о смерти матери; он опустился на дно, пьянствовал, якшался с последним отребьем; одичавший, изможденный, алчный, он потребовал ликвидации магазина и выдачи причитающейся ему доли. Так закрылся магазин, давным‑давно существовавший на Короткой улице, где целые поколения школьников покупали тетради и перья. Получив наследство, Виктор приоделся и стал мелькать на улицах Майбуа, он проматывал денежки со своим давнишним дружком Полидором Суке, опустившимся, беспутным пьянчугой. Марк встретил их однажды вечером в квартале, пользовавшемся дурной славой; их сопровождала какая‑то темная личность, – Марк сразу узнал брата Горжиа. А спустя какую‑нибудь неделю возле одного притона обнаружили труп мужчины с раскроенным черепом. То был Виктор, предательски убитый из‑за угла. Из боязни скандала дело замяли.

⇐ Предыдущая 29 30 31 32 333435 36 37 38 Следующая ⇒