КОММЕНТАРИИ 7 страница

Роза взглянула на него, словно желая удостовериться, что это он, и глаза ее тотчас же забегали по комнате, точно обыскивая все темные углы.

– Я боюсь, боюсь, дедушка!

Осторожно и ласково Марк стал расспрашивать девочку.

– Ты пошла домой одна? Тебя никто не провожал?

– Нет, я сама не захотела, чтобы меня провожали. Ведь подружка живет очень близко, я мигом добежала бы. Мы заигрались, и я боялась, что меня еще задержат.

– Значит, ты бежала по площади, и кто‑то набросился на тебя? Так?

Но Розу снова стала бить дрожь, она ничего не ответила.

Марк повторил свой вопрос:

– Кто‑то напал на тебя?

– Да, – прошептала она наконец, – кто‑то напал.

Он дал ей немного успокоиться, гладил ее волосы, целовал в лоб.

– Понимаешь, моя голубка, мы должны знать все… Ты, конечно, закричала, хотела вырваться. Человек зажал тебе рот и бросил на землю.

– Все случилось так быстро, дедушка! Он схватил меня за руки, стал их выворачивать. Должно быть, он хотел утащить меня. Мне было так больно, – я думала, что умру, а потом я упала и уже больше ничего не помню.

Марк вздохнул с облегчением, он был уверен, что ребенка не успели осквернить, так как Марсулье, по его словам, сейчас же прибежал на крик.

– А ты узнала бы этого человека? – спросил он.

Роза снова задрожала, лицо ее отразило безумный страх, казалось, при одном только упоминании о случившемся перед нею вставало ужасное видение. Закрыв лицо руками, она упорно молчала. Подозревать Марсулье не было оснований, так как Роза глядела на него без страха. Но расспросить его следовало; если он говорил правду, что случайно проходил мимо и подбежал ближе, услыхав крики, то, возможно, он кое‑что утаивал.

– Ну а вы, Марсулье, сможете признать этого человека? Вы же видели его.

– Вряд ли, господин Фроман. Хоть он и пробежал совсем близко от меня, на дворе было уже темно, к тому же я перепугался. – И тут же у него невольно вырвалось: – Удирая от меня, он что‑то сказал, по‑моему: «Дурак».

– «Дурак»? – повторил изумленный Марк. – Почему он сказал это вам?

Но Марсулье, понимая всю важность даже такого незначительного признания, жалея, что сообщил эту подробность, поспешил взять свои слова назад:

– Вернее всего, я не расслышал, ничего не могу вам сказать… пробурчал что‑то, да и был таков. Нет, нет, не узнаю я его!

Марк потребовал у него платок; он неохотно вынул его из кармана и положил на стол. Это был самый обыкновенный платок с большой красной машинной меткой, какие выпускаются из мастерских целыми партиями; на нем была вышита буква Ф. Во всяком случае, он мог служить лишь слабой уликой, – такие платки продавались во всех магазинах.

Тереза нежно обнимала Розу, вкладывая в эту ласку всю свою любовь к дочери.

– Скоро придет доктор, деточка, а до его прихода я не хочу тебя тревожить… Это все пустяки. Тебе не очень больно?

– Нет, мама, не очень… Только рука горит и вся тяжелая, тяжелая.

Мать, которую терзала страшная неизвестность, вполголоса расспрашивала дочку. Почему этот человек напал на девочку, какие у него были намерения, какой вред успел он ей причинить? Но каждый новый вопрос приводил Розу в трепет, закрыв глаза, она зарывалась головой в подушки, точно не хотела ничего видеть и слышать. Когда мать допытывалась, знает ли она этого человека, сумеет ли его опознать, девочка только вздрагивала в ужасе. Внезапно она разразилась рыданиями и вне себя, словно в бреду, рассказала все громким, прерывающимся голосом, вероятно, воображая, что шепчет на ухо матери.

– Ах, мама, мама, как мне тяжело!.. Я узнала его, это отец дожидался там и накинулся на меня.

Пораженная словами дочери, Тереза вскочила.

– Твой отец! Что ты говоришь, бедняжка!

Марк слышал все, слышал и Марсулье.

– Твой отец! Не может быть… – взволнованно и недоверчиво проговорил Марк, подходя к Розе. – Полно, тебе просто почудилось.

– Нет, нет, отец ждал меня за школой, я сейчас же узнала его по бороде и шляпе… Он схватил меня и хотел утащить, а когда я стала вырываться, вывернул мне руку, а потом швырнул меня на землю.

Она упорно настаивала на своем, хотя не могла привести веских доказательств. Человек не произнес ни одного слова; лица его она в темноте не разглядела, и в памяти у нее ничего не осталось, кроме бороды и шляпы. Но она утверждала, что это был отец; казалось, ее неотступно преследовал кошмар, быть может, навеянный страданьями матери, постоянно плакавшей после бегства неверного мужа.

– Нет, это немыслимо, это просто какое‑то безумие! – повторял Марк; разум его восставал против такого чудовищного обвинения. Если Франсуа хотел похитить дочь, он не стал бы применять насилие, рискуя чуть ли не ее жизнью.

Тереза также твердо и уверенно отстаивала мужа.

– Франсуа не способен на такое злодейство. Правда, он причинил мне большое горе, но я слишком хорошо его знаю и в случае надобности готова его защищать… Бедная моя девочка, ты ошиблась.

Все же она осмотрела платок, который Марсулье оставил на столе, и вдруг вздрогнула от неожиданности. Она узнала этот платок, она сама купила дюжину таких платков с меткой «Ф» в магазине сестер Ландуа на Главной улице. Тереза бросилась к комоду, открыла ящик, там лежали десять точно таких же платков; Франсуа, конечно, мог захватить с собой два платка. Однако она справилась с волнением и по‑прежнему твердо и спокойно сказала:

– Платок действительно как будто его… Но все равно он не виноват, никогда не поверю, что он мог обидеть Розу.

Вся эта сцена до крайности изумила Марсулье. Стоя в сторонке, делая вид, что не решается покинуть людей в горе, он с любопытством вслушивался в слова Розы, а история с платком совершенно его ошеломила. Воспользовавшись приходом врача, он поспешил удалиться. Марк вышел в столовую, ожидая результатов врачебного осмотра. Рука у Розы оказалась сломанной, но перелом был неопасный; кроме ссадин на руках и нескольких ушибов, на теле ребенка не было других следов насилия. Серьезнее всего могли оказаться последствия нервного потрясения. Доктор провел у постели девочки целый час, он вправил и перевязал ей руку и ушел, когда она заснула глубоким сном.

Между тем Марк, боясь обеспокоить жену и дочь своим продолжительным отсутствием, послал предупредить их о случившемся. Они тут же явились, испуганные, потрясенные событием, которое им также напомнило ужасную драму прошлого. Все четверо сошлись на семейный совет, оставив открытой дверь в комнату, где лежала Роза, и напряженно прислушивались, не проснется ли больная. Марк в сильном волнении заступался за внука. Чего ради стал бы Франсуа совершать такой отвратительный поступок? Пусть он поддался вспышке безумной страсти и бежал с Колеттой, но он был очень нежным отцом, а Тереза никогда не жаловалась на недостаток уважения с его стороны. Что же могло толкнуть его на преступление? Трудно было себе представить, что, скрываясь в потайном убежище со своей любовницей, он внезапно пожелал иметь возле себя дочь, ведь ее присутствие только стеснило бы его. Если даже предположить, что он хотел нанести жене жестокий удар, оставить ее совсем одинокой, лишив последнего утешения, все же поступок его казался невероятным: вместо того чтобы увезти к себе дочь, отец наносит ей увечья и бросает ночью одну на пустынной площади. Нет, нет! Несмотря на убежденность Розы, несмотря на платок, который служил вещественным доказательством, он не допускал, что Франсуа мог совершить преступление, доводы рассудка были сильнее всяких улик! Снова приходилось доискиваться правды, выяснять таинственные обстоятельства; и Марк не скрывал своих мучительных опасений, он знал, что завтра же Марсулье – действующее лицо и очевидец драмы – разболтает о случившемся, и весь Майбуа примется горячо обсуждать подробности. Факты свидетельствуют, по‑видимому, против Франсуа, – неужели общественное мнение осудит его, как осудило прежде его деда, еврея Симона? Как защитить его тогда, как помешать новой страшной несправедливости?

– Меня успокаивает только одно, – заключил он, – теперь другие времена. Народ теперь просвещенный, свободный от предрассудков, все помогут нам установить истину.

Они помолчали. Тереза, преодолев волнение, решительно заявила:

– Вы правы, дедушка, прежде всего надо установить невиновность Франсуа; я не поверю, даже при наличии самых веских улик… Пусть он причинил мне страдания, я буду изо всех сил помогать вам отстаивать его, рассчитывайте на меня.

Женевьева и Луиза кивнули, одобряя ее решение.

– Бедный мой сынок, – прошептала Луиза. – В детстве он бросался мне на шею со словами: «Мамочка, как я тебя люблю!» Это нежная, страстная натура, и ему можно многое простить.

– Если человек способен любить, на нем нельзя ставить крест, – заметила Женевьева. – Любовь всегда поможет ему исправить свои ошибки.

Марк не ошибся, на следующий день весь Майбуа заволновался, все только и говорили о неудавшемся похищении, о раненой девочке, обвинявшей своего отца, о подобранном Марсулье платке, который опознала мать девочки. Марсулье охотно рассказывал о происшествии, со всеми подробностями и не без прикрас; он все видел, в этой истории ему принадлежала главная роль. Марсулье был, в сущности, неплохой человек, но тщеславный и трусливый: ему льстило, что он сразу очутился в центре всеобщего внимания, но вместе с тем он побаивался запутаться в неприятную историю, если дело примет дурной оборот. Жил он на скудный доход, все уменьшавшийся по мере того, как редела группа верующих, содержавших церковь св. Мартена; уверяли, что он безбожник, лицемер и держится за свое место лишь потому, что не умеет иначе заработать на хлеб. Но последние приверженцы католической церкви, скорбя о ее поражении, о том, что она всеми покинута, ухватились за рассказанную Марсулье историю с целью раздуть этот скандал, весьма кстати посланный самим богом. Они даже не могли надеяться, что им представится такой прекрасный случай возобновить борьбу, следовало, не медля, использовать этот дар провидения. Снова замелькали на улицах черные юбки, богомольные старухи усердно разносили по городу удивительные россказни. Передавали, что какое‑то неизвестное лицо в день преступления вечером видело Франсуа в обществе двух замаскированных мужчин, – наверно, франкмасонов. Всем известно, что масоны употребляют во время черной мессы кровь молодых девушек, и на долю Франсуа, очевидно, выпал жребий добыть кровь своей дочери. Так объяснялось и свирепое насилие, и противоестественная жестокость. Однако сочинители этих дурацких слухов не нашли ни одной газеты, которая согласилась бы напечатать подобные нелепости, и им пришлось заняться устной пропагандой среди простого народа. Ложь была посеяна, оставалось ждать ядовитых всходов на почве народного невежества.

Но прав был Марк: времена переменились. Все только плечами пожимали, услышав эту несуразную и диковинную выдумку. Раньше люди, как малые дети, падкие на всякие небылицы, охотно развесили бы уши. Но теперь народ научился многому и привык трезво оценивать события. Прежде всего стало известно, что Франсуа не был масоном. Вдобавок никто не встречал его, – очевидно, он скрывался в каком‑то гнездышке, предаваясь радостям любви с Колеттой, исчезнувшей из Майбуа одновременно с ним. Приводили целый ряд доводов в пользу его невиновности; все сходились во мнении с членами его семьи: Франсуа – увлекающаяся натура, может поддаться безумной страсти, но он любящий отец, не способный поднять руку на собственную дочь. Со всех сторон поступали о нем прекрасные отзывы, родители его учеников говорили о его ласковом обращении с детьми, соседи – о его неизменной привязанности к жене, даже когда он увлекся другой женщиной. Однако твердая убежденность Розы, платок, доказывавший его вину, сцена покушения, столько раз рассказанная Марсулье, – все это создавало атмосферу тайны, волновавшей все умы. Если Франсуа, несмотря на серьезные улики, не виновен, кто же преступник? Как найти его?

Пока велось следствие, страна оказалась свидетельницей небывалого дотоле явления – простые люди содействовали раскрытию истины, высказывали все, что знали, видели, чувствовали, о чем догадывались. Умственно развитые люди стремились к справедливости, теперь они опасались новой судебной ошибки. Один из членов семьи Бонгаров явился к следователю и показал, что в вечер, когда было совершено покушение, он заметил около мэрии какого‑то крайне испуганного мужчину, по‑видимому, прибежавшего с площади Капуцинов; безусловно, это не был Франсуа. Кто‑то из Долуаров принес зажигалку, найденную им на дороге за школой; заметив, что она могла принадлежать преступнику, Долуар добавил, что Франсуа не курил. Кто‑то из Савенов передал разговор двух старух, судя по которому преступника следовало искать среди приятелей Марсулье, о чем последний сам проболтался знакомым прихожанкам. Много энергии и здравого смысла проявили сестры Ландуа, владелицы магазина мод на Главной улице. Они были ученицами мадемуазель Мазлин, да и все искатели истины, выступавшие добровольными свидетелями, получили образование в светских школах, где преподавали Марк, Жули или Жозеф. Сестрам Ландуа пришла мысль просмотреть в своих книгах имена клиентов, купивших такие же платки, какой был найден возле бесчувственной Розы. Имя Франсуа действительно значилось в книге, но под следующей датой они нашли имя Фостена Рудиля, брата Колетты. То был первый след, первый луч, проливший свет на глубокую тайну.

Фостен как раз две недели назад потерял место сторожа в поместье Дезирад, которое перешло в собственность города Майбуа и соседних общин. Решено было устроить в Дезирад народный дворец, дом отдыха и развлечений, огромный парк для гулянья, открытый для простого люда, трудящихся и бедняков. Так и не удалось отцу Крабо основать здесь католическую конгрегацию; отныне среди этой роскошной природы, под огромными тенистыми деревьями, среди великолепных беломраморных статуй гуляли помолвленные пары, молодые матери с детьми, старики наслаждались заслуженным покоем, впервые познав здесь всю красоту и прелесть жизни. Фостену, ставленнику клерикалов, пришлось оставить место сторожа, он слонялся по Майбуа, озлобленный и желчный, притворно возмущаясь Поведением Колетты, которая якобы его опозорила. Всех несколько удивляла подобная взыскательность, так как до сих пор между братом и сестрой было полное согласие и он брал у нее взаймы, когда она бывала при деньгах. Поссорились ли они или Фостен пришел в ярость, что Колетта исчезла именно в тот момент, когда он особенно в ней нуждался? Или, быть может, он просто разыгрывал комедию, прекрасно зная, где она находится, и действуя в ее интересах? Все это пока оставалось неясным, но имя Фостена, обнаруженное в записях сестер Ландуа, привлекло всеобщее внимание к нему, к его словам и поступкам. За одну неделю следствие добилось значительных результатов.

Прежде всего подтвердились показания Бонгара; разные люди теперь вспоминали, что они также видели Фостена на Главной улице; он шел, тревожно оглядываясь, точно желая узнать, что происходит близ школы; все свидетели решительно утверждали, что это был Фостен. Зажигалка, найденная Долуаром, действительно принадлежала Фостену, многие видели ее у него в руках. Наконец, подтверждались слова старух, услышанные Савеном, – Фостен был близким приятелем Марсулье, и становилось весьма вероятным, что именно он совершил покушение. Этот факт имел очень важное значение и, безусловно, должен был все разъяснить. Марк, внимательно следивший за ходом розысков, сразу понял это. Он решил сам расспросить Марсулье, чье поведение теперь казалось ему весьма подозрительным, начиная с момента, когда они столкнулись у бесчувственного тела девочки. Марк вспомнил растерянный и встревоженный вид Марсулье, его явное нежелание отдать платок, недоумение, какое он выказал, когда Роза обвинила отца, а Тереза вынула из комода точно такие же платки. Теперь Марку стало понятно, почему преступник бросил Марсулье слово «дурак», которое тот в растерянности повторил Марку: Фостен с досады выбранил приятеля, который, появившись не вовремя, испортил ему все дело. Итак, Марк отправился к Марсулье.

– Вы знаете, дружок, что против Фостена выдвинуто тяжелое обвинение, вероятно, его сегодня же арестуют. Вы не боитесь запутаться в эту историю?

Опустив голову, Марсулье молча выслушал Марка, перечислившего все улики против Фостена.

А ну‑ка, скажите, ведь вы узнали его?

– Как я мог его узнать, господин Фроман? У Фостена нет бороды, и ходит он в фуражке, а тот человек был бородатый и в шляпе.

То же самое утверждала и Роза, – это обстоятельство пока еще оставалось невыясненным.

– Он просто прицепил фальшивую бороду и надел шляпу, вот и все. Вы, конечно, узнали его по голосу, ведь вы сами говорили, что он обругал вас дураком.

Марсулье уже поднял руку, готовый отречься от своих показаний и поклясться, что этот человек не произнес ни слова. Но, встретив ясный, твердый взгляд Марка, он молча потупился. В сущности, Марсулье был честный малый, ему стало не по себе, и он не решился пойти против совести.

– Я прекрасно знаю, – продолжал Марк, – что вы постоянно общались с Фостеном и что нередко он презрительно пожимал плечами и обзывал вас дураком, находя вас чересчур щепетильным.

– Верно, – согласился Марсулье, – дураком он меня называл, я даже стал на него обижаться.

Марк начал убеждать его, чтобы он сказал все как было, иначе его заподозрят в соучастии, и Марсулье, отчасти из хороших побуждений, отчасти из боязни правосудия, откровенно признался во всем.

Ну да, господин Фроман, я узнал его по голосу, когда он крикнул: «Дурак»… Ошибки тут быть не может, слишком часто мне приходилось слышать от него это слово… Бороду он, конечно, привязал, а потом на бегу снял ее и сунул в карман, поэтому люди, видевшие его на Главной улице, заметили его шляпу, но все в один голос говорили, что бороды у него не было.

Обрадованный показаниями Марсулье, Марк горячо пожал ему руку.

– Я был уверен, что вы честный человек!

– Ясное дело, честный… Видите ли, господин Фроман, я ученик господина Жули и, хотя давно кончил школу, не забыл его уроков, а он всегда учил нас любить правду. Иной раз, может, и солгал бы, да вся душа возмущается. А разум отказывается верить всякому вздору, какой люди болтают… Знаете, я сам не свой с тех пор, как случилась эта история. Да что прикажете делать, жить‑то надо, а податься некуда, вот я и служу сторожем в церкви, – значит, поневоле приходится потакать друзьям моего дяди Фили.

Марсулье замолчал, безнадежно махнув рукой, и на глазах у него выступили слезы.

– Я человек пропащий, теперь меня прогонят с места, придется околевать с голоду на улице.

Марк успокоил его, обещав подыскать ему другое место. Потом он поспешил к Терезе – сообщить ей о показаниях Марсулье, вполне подтверждавших невиновность Франсуа. Тереза уже две недели ни днем, ни ночью не отходила от постели дочери; она по‑прежнему непоколебимо верила, что муж ее не был преступником, но сердце у нее разрывалось; до сих пор она не имела о нем никаких вестей, а между тем о покушении на Розу сообщали все газеты, и Франсуа не мог не знать о свалившейся на них беде. И по мере того как девочка поправлялась и рука ее заживала, Тереза, молчаливая, подавленная, тосковала все сильнее. И вот в тот вечер, когда Марк оживленно рассказывал ей о своей беседе с Марсулье, внезапно появился Франсуа. Разыгралась волнующая сцена, причем сказаны были самые простые слова.

– Тереза, ты не поверила, что это сделал я?

– Нет, Франсуа, клянусь тебе!

– Я решительно ничего не знал, я жил в таком тоскливом одиночестве, но сегодня утром мне попался на глаза старый номер газеты… Тогда я бросился сюда. Как Роза?

– Поправляется; она в той комнате.

Франсуа не осмелился обнять Терезу. Она стояла перед ним, выпрямившись, гордая и строгая, несмотря на охватившее ее волнение. Марк взял внука за руки; бледное лицо Франсуа носило следы слез, и Марк понял, как тяжело у него на душе.

– Скажи мне все, бедный мой мальчик.

Франсуа прерывающимся от волнения голосом чистосердечно признался в своем безумии. Страсть к Колетте сводила его с ума; они бежали в Бомон и скрывались там в глухом квартале, почти не выходя из дому. Две педели он жил в каком‑то чаду: дикие выходки Колетты, сумасбродные причуды, упреки, слезы, даже побои. Внезапно Колетта, по натуре цыганка, исчезла после бурной сцены, в бешенстве запустив в него стулом. Это было три недели назад; сначала он ждал ее, но она все не возвращалась, и он почувствовал себя точно заживо погребенным в этой комнате; им овладело отчаяние, его стала мучить совесть, но он все еще не смел вернуться в Майбуа, к жене, которую не переставал любить, даже охваченный страстью к другой.

Тереза слушала его, отвернувшись, словно окаменев.

– Мне незачем это знать… Я думаю, ты явился, чтобы оправдаться, поскольку тебя обвиняют.

– Но теперь его уже не будут обвинять, – мягко сказал Марк.

– Я вернулся, чтобы повидать Розу, – заявил Франсуа, – и был бы здесь на другой же день, если б вовремя узнал о случившемся.

– Хорошо, – проговорила Тереза, – я не запрещаю тебе повидать дочь, она в той комнате, пройди к ней.

Марк вошел к Розе вместе с Франсуа и с волнением наблюдал их встречу.

Роза, с подвязанной рукой, читала, сидя в кресле.

Дверь скрипнула и отворилась, девочка подняла голову, у нее вырвался испуганный и радостный крик:

– Папа, папа!

Ока вскочила с кресла и застыла в изумлении.

– Папа, скажи, это был не ты? Тот человек ниже ростом, и борода у него другая.

В смятении вглядывалась она в отца, словно удивляясь, что он совсем не такой, каким она его себе представляла с тех пор, как он покинул их и заставил мать так горько плакать. Или она воображала, что он стал огромным и свирепым, как людоед? Теперь перед ней был ее прежний папа, с его ласковой улыбкой, которого она горячо любила; и он вернулся, чтобы мама больше не плакала. И вдруг она задрожала всем телом, она поняла, какие ужасные последствия могла иметь ее ошибка.

– А я‑то обвиняла тебя, папочка, я упрямо твердила, что это ты напал на меня!.. Нет, нет! это был не ты, я гадкая лгунья, я скажу жандармам, если они придут за тобой!

Роза упала в кресло и судорожно зарыдала; отец посадил ее к себе на колени, нежно целовал, успокаивал, убеждая, что несчастье миновало. Он сам едва мог говорить от волнения. До чего же он был жесток, если родная дочь могла подумать, что он способен ее похитить!

Тереза слушала молча, она старалась сохранять самообладание. Франсуа с тревогой смотрел на нее, пытаясь угадать, согласится ли она принять его снова в семью, которую он сам разрушил. Видя суровость Терезы, Марк понял, что пока она еще не может простить, и решил увести внука к себе, намереваясь примирить их в благоприятный момент.

В тот же вечер полиция явилась на квартиру к Фостену, обвинявшемуся в попытке похищения маленькой Розы. Но на двери висел замок, птичка улетела. Розыски не привели ни к чему, он исчез бесследно; предполагали, что он удрал в Америку. Колетта, которую полиция разыскивала столь же безрезультатно, по‑видимому, уехала вместе с братом. Дело так и не выяснилось, оставалось лишь строить различные предположения. Являлись ли брат и сестра соучастниками? Сговорилась ли Колетта с Фостеном при побеге с Франсуа или Фостен решил самостоятельно действовать после исчезновения любовников? А главное, не являлся ли он лишь исполнителем воли какого‑то влиятельного лица, желавшего создать некое подобие дела Симона и вступить в решительный бой со светской школой? Все эти догадки были одинаково правдоподобны, но факты говорили сами за себя, и в конечном итоге никто не сомневался, что существовал тайный заговор и готовилась коварная ловушка.

Марк испытал немалое облегчение, когда дело было прекращено и невиновность Франсуа установлена. Он очень встревожился, увидав, что прибегают к прежним мерзким методам борьбы и пытаются опорочить светскую школу. Зато как радостно было сознавать, что на этот раз победу одержал здравый смысл и просвещенный народ встал на защиту справедливости. Ведь улики против Франсуа были куда серьезнее, чем улики против Симона. Родная дочь обвиняла Франсуа, и хотя потом отступилась от своих слов, молва могла бы приписать это влиянию семьи. В былое время ни один свидетель – ни Бонгар, ни Долуар, ни Савен – не сообщил бы о том, что видел или слышал, из боязни впутаться в историю. В былое время Марсулье не рассказал бы добровольно всю правду, прежде всего потому, что не чувствовал бы необходимости облегчить свою совесть, а вдобавок потому, что сильная партия поддержала бы его и возвеличила его обман. В ту пору еще велико было развращающее влияние конгрегации, которая возвела заблуждение в догму, культивировала ложь. Поддерживая Рим в его борьбе со свободной мыслью, конгрегация бессовестно использовала политические партии, интриговала, натравливала их друг на друга в надежде развязать гражданскую войну, внести смуту, раскол и удержать в своих руках большинство – простой невежественный народ, бедняков. Но Рим был побежден, конгрегация обречена; скоро настанет время, когда ни один иезуит уже не сможет затемнять сознание народа и извращать факты; теперь брали верх разум и свободная мысль. И просвещенный народ, освобожденный от вековых заблуждений, становился наконец способным познать истину и справедливость.

Испытывая радость победы, Марк все же был огорчен разладом между Франсуа и Терезой; ведь для мужчины и женщины счастье возможно лишь при полном взаимопонимании. Он не питал безумной надежды избавить от страстей человечество, терзаемое неутоленными желаниями; всегда будут существовать несчастные, страдающие от измены любимого существа и от ревности. Но ведь можно надеяться, что раскрепощенная женщина, став равноправной с мужчиной, смягчит остроту борьбы между полами, проявляя спокойное достоинство. Уже теперь, в происшествии с Розой, женщины выказали себя поборницами справедливости и старались изо всех сил помочь раскрытию истины. Женщина освободилась от влияния церкви, внушавшей ей грубые суеверия, она уже не страшилась адских мук, не повергалась ниц перед священником, как раба, которая потом мстит за свое унижение, растлевая и разлагая всех вокруг себя. Прежде, исподтишка подстрекаемая духовником, она завлекала мужчину, на которого церковь потом накладывала руку для вящего своего триумфа. Она стала настоящей женой и матерью с тех пор, как ей перестали внушать опасную ложь о божественном супруге Христе, из‑за которого потеряли рассудок столько несчастных. Обретя права, она стала свободной, просвещенной, и ей предстояло довести свою задачу до конца, проявляя в отношениях с мужчиной благоразумие и добрые чувства!

Надеясь примирить супругов, Марк решил собрать всю свою семью в просторном классе школы, где некогда сам преподавал, а после него – Жозеф и Франсуа. Собрание это состоялось не без торжественности в послеполуденный час; сентябрьское солнце заливало ярким светом весь класс – и стол учителя, и парты, и картинки на стенах. Себастьен и Сарра приехали из Бомона, Клеман и Шарлотта с дочерью Люсьеной – из Жонвиля. Извещенный письмом, вернулся из путешествия Жозеф, которого встревожило событие, случившееся в его отсутствие. С ним явились Луиза, Марк, Женевьева и Франсуа; его жена Тереза и дочь Роза ожидали в классе прибытия членов семьи. Всего собралось двенадцать человек. Некоторое время все молчали. Первым заговорил Марк:

– Дорогая Тереза, мы не хотим оказывать на тебя давление, мы собрались здесь, чтобы обсудить все в семейном кругу… Конечно, ты очень страдаешь. Но тебе незнакомы ужасные муки, какие выпадали на долю супругов, когда они не находили общего языка и сознавали, что между ними бездна и никакое соглашение невозможно. Женщина, еще остававшаяся рабой церкви, была послушным орудием в ее руках и мучила мужчину, уже свободного от религиозных заблуждений. Сколько слез было пролито, сколько семейных очагов разрушено!

Марк замолчал; тогда взволнованно заговорила Женевьева:

– Да, мой добрый друг, было время, я не понимала и мучила тебя, и ты прав, напоминая об этих страшных годах; теперь это не может меня унизить, потому что мне удалось избавиться от губительной отравы. Но сколько женщин поглотила церковь, сколько семей она разрушила! Я сама никогда не чувствовала полного выздоровления, я всегда боялась, что воскреснет прошлое, наследие предков, и дадут себя знать плоды нелепого воспитания, и только ты, мой добрый Марк, твой ясный ум, твоя поддержка, твоя благотворная любовь спасли меня… И я благодарю тебя от всей души.

Слезы радости увлажнили ее глаза, она продолжала с возрастающим волнением:

– Бедная бабушка, бедная моя мама!.. Как мне их жалко, какие они были несчастные, души их были отравлены, они добровольно пошли на муки и почти утратили свой пол. Ужасная женщина была моя бабушка, но ведь она не знала счастья, она отказалась от всех радостей жизни, ей хотелось лишь одного – заставить и других отречься от мира. А моя мать после недолгого счастья столько лет терпела такие муки, уйдя с головой в религию лжи и смерти, религию, отрицающую силу и радость жизни!

Перед Женевьевой возникли тени г‑жи Дюпарк и г‑жи Бертеро, благочестивых и обездоленных созданий, одна всей душой была преданна жестокой разрушительнице – церкви, другая, более мягкая и человечная, в смертный час скорбела о том, что не пыталась разорвать свои цепи. Казалось, Женевьева следила за ними взглядом. Она, внучка и дочь этих женщин, выдержала тяжелую душевную борьбу; она была вся истерзана, но счастлива сознанием своей свободы, счастлива, что вернулась к жизни и здоровью. Она невольно взглянула на Луизу; нежно улыбаясь матери, Луиза бросилась в ее объятия.

⇐ Предыдущая 30 31 32 33 34 35 363738 39 Следующая ⇒