Чёрный о красных 21 страница

Само собой разумеется, послать письмо по почте я не мог — его бы обязательно перехватили. Нужно было передать его лично президенту, когда тот приедет в Москву. Но как? Кому можно было такое доверить? Только человеку, имеющему возможность увидеться с Туре. Перебрав в уме все варианты, я остановился на одном моем знакомом, журналисте из Австралии. Мы познакомились несколько лет назад. Он тогда только что приехал в СССР и пожелал взять у меня интервью. Обо мне он прочел в журнале «Советский Союз», еще у себя на родине. Он понравился мне при первой же встрече; вскоре он пригласил меня к себе домой и познакомил с женой. Мы подружились.

Я рассказал ему о своем письме Туре, объяснил, почему не могу довериться почте, и спросил, не может ли он передать его адресату. Как я и ожидал, он с готовностью согласился.

Прочитав в газете, что Туре завершил свой визит и отбыл на родину, я едва удержался, чтобы сразу не поспешить к своему другу и узнать, удалось ли ему выполнить мою просьбу. Решил, что будет лучше, если я подожду хотя бы день и дам ему возможность самому позвонить мне. Только через два дня, не дождавшись его звонка, я отправился к нему на квартиру. Они с женой так обрадовались мне, что у меня мелькнула надежда, что план удался. Усадив меня, он ушел в спальню и вернулся с письмом в руке. У меня сердце упало. Опять неудача!

«Боб, я искал случая передать президенту твое письмо, — сказал он. — Не пропустил ни одного официального приема, когда можно было оказаться с ним рядом. Однако люди из КГБ не отходили от Туре ни на минуту. Попытайся я прорваться сквозь их заслон, я бы сейчас не разговаривал здесь с тобой. Ты уж извини».

Что я на это мог ответить? Поблагодарил, сказал, что все понимаю и ценю его попытку мне помочь. В полном отчаянии я вернулся домой и положил запечатанный конверт с письмом в верхний ящик моего сундука. После этого закрыл все ящики и дверцы на ключ.

Когда два года спустя я узнал о предстоящем визите в СССР президента Ганы Кваме Нкрумы, я решил еще раз попробовать осуществить свой давний план. Чтобы не излагать просьбу заново, логично было переписать письмо к Туре, которое хранилось у меня все это время. Однако в ящике сундука, где всего две недели назад я его видел своими глазами, конверта с письмом не оказалось. Куда он мог пропасть? Не положил ли я его случайно в ящик с фотографиями? Нет, там его не было. Не оказалось его и в ящике с носовыми платками. Может, конверт выпал из сундука на пол? На коленях я исползал всю комнату. Снова и снова заглядывал в каждый ящик. Проделав это раз двенадцать, не меньше, наконец, сдался. Я был в полном недоумении — ведь я отлично помнил, что не вынимал конверта из сундука.

Целую неделю, каждый вечер возвращаясь домой с работы, я возобновлял поиски, которые заканчивались ничем. За два дня до объявленного визита Нкрумы я написал письмо заново. Проблемы это не составило, но мысль о пропаже продолжала меня беспокоить. На этот раз я решил сам попытаться передать письмо. Мне повезло встретить пресс-секретаря Нкрумы в гостинице «Ленинградская». Он согласился передать письмо президенту, но выполнил ли он мою просьбу, я не знаю, потому что ответа я не дождался. Думаю, что даже если Нкрума получил мое письмо, он вряд ли захотел мне помочь, поскольку это могло быть воспринято как вмешательство во внутренние дела Советского Союза, с которым он пытался установить дружественные отношения. Что касается пропажи, то я продолжал поиски письма. Через год у меня появились кое-какие подозрения по поводу его исчезновения, которые подтвердились спустя еще несколько лет.

Прозрение наступило в 1965 году в доме отдыха Завидово под Москвой. Однажды вечером на танцплощадке ко мне подошла полноватая женщина лет сорока пяти: «Товарищ, я заметила, что вы всегда один. Почему вы не танцуете? Уверена, вы прекрасный танцор. Угадала?»

Я отшутился: «Да, когда-то я довольно хорошо танцевал, но с тех пор колени у меня заржавели, и, боюсь, суставы вот-вот заскрипят. Ноги перестали меня слушаться». На следующий день, после обеда, женщина снова нашла меня и спросила, что я собираюсь делать. Обычно в это время я гулял в лесу или сидел где-нибудь на причале с книжкой. Она предложила вместе пойти на прогулку. Судя по ее речи, по тому, как она одевалась, Лидия Степановна — так ее звали — была женщиной образованной, интеллигентной. Вернувшись в дом отдыха, мы договорились встретиться на следующий день после обеда. Тогда я узнал от нее, что она член партии, что ее муж, тоже член партии, пропал в 1952 году, что у нее есть взрослая замужняя дочь и что сама она успешно работает в Москве экономистом. Она вдруг прервала свой рассказ и замолчала, как будто обдумывала что-то, вспоминая прошлое. Потом посмотрела на меня грустно и спросила:

— Вам можно доверять? Вы первый иностранец, с которым я так запросто, по-дружески, могу говорить. Большинство иностранцев, с которыми я встречаюсь по работе, — большие шишки у себя на родине, и мы ведем только чисто деловые разговоры.

Я насторожился. Не была ли она подослана КГБ, чтобы заманить меня в ловушку? В конце концов, инициатива в наших отношениях исходила только от нее. Я спросил осторожно:

— В каком смысле — доверять?

— Просто я чувствую, что вы способны понять то, что меня волнует.

— Можете быть уверены: все, что вы захотите сказать, останется между нами.

— Знаете, я в партии уже больше двадцати пяти лет и многое принесла ей в жертву — как и мой муж до своего исчезновения. Но все впустую. После XX съезда я поняла, что не могу больше верить в незыблемость идеалов партии. Многие мои друзья думают также: они удручены, никому не доверяют и уверены, что нас обманули. Мы считаем, что в нашей стране никогда не наступит настоящий коммунизм.

«Ничего себе! — подумал я. — Вот так откровение! Если это ловушка, то серьезная». Я боялся сказать что-нибудь, что могло быть воспринято как согласие. Опустил глаза, словно задумавшись над ее словами. Она ждала ответа.

— Не думаете ли вы, что нехорошо держать под подозрением человека, который столько лет верно служит этому строю? — спросила она.

— Что значит под подозрением? — пробормотал я. Мне стало не по себе, ведь эта женщина словно прочитала мои собственные мысли о жизни в СССР.

— Вы не поверите, — прервала она молчание.

— Может, поверю, а может, нет.

— Так вот, представьте себе, что последние четыре года каждый раз, когда вы уезжаете в отпуск, вашу комнату обыскивают в поисках инкриминирующих вас документов. Представьте себе, что эти документы забирают, фотографируют и возвращают — но так, чтобы вы сразу поняли, что кто-то рылся в ваших вещах. Если бы такое случилось с вами, что бы вы почувствовали? Отвращение к системе? Обиду?

«Боже правый!» — подумал я, вспомнив о пропавшем письме к Туре. И как это я раньше не догадался! Вероятно, письмо попало в КГБ. Значит, они знают о моем секрете. Знают о моих попытках уехать. Несомненно, эта женщина меня проверяет. Она служит в КГБ, где ей рассказали о моем письме; и теперь она старается вытянуть из меня какое-нибудь антисоветское заявление, за которое меня прямиком отправят в лагерь, в Сибирь. Хотя меня страшно расстроило, что моя мечта уехать перестала быть тайной, я ничем не выдал своих чувств.

— Почему бы вам не обратиться в милицию, когда вы уезжаете в отпуск, и не попросить их присматривать за вашей квартирой? — спросил я ее.

— Нет, нет. Ну что вы! Вы не понимаете, как работает наша система. Они могут беспрепятственно вмешиваться в вашу жизнь, а жалобы лишь навредят вам. В нашей стране нет ничего похожего на честный суд; гражданин, который попытается воззвать к справедливости, попадет в настоящую беду.

Ее слова меня озадачили. Может быть, она была искренна со мной, и я неправильно ее понял? Или она искусно расставила сети? Так или иначе, я не собирался рисковать. Всю обратную дорогу до дома отдыха я продолжал беседу, как ни в чем не бывало. Первое, что я сделал, когда вернулся в Москву, это заглянул в ящик сундука. И глазам своим не поверил!

Пропавшее письмо таинственным образом возвратилось. Конверт был заклеен — или, правильнее сказать, перезаклеен. Он лежал в том же ящике, хотя и не на том же самом месте, куда я положил его три года назад.

Теперь я окончательно понял, почему последние три года заводское начальство препятствовало моим контактам с любыми приезжавшими к нам иностранцами. Они опасались, что я познакомлюсь с кем-то, кто захочет помочь мне вырваться из советского плена.

Несколько лет спустя, вернувшись из очередного отпуска, я обнаружил пропажу других, чрезвычайно для меня важных документов. Их так никогда и не вернули мне. Очевидно, КГБ посылал ко мне специалиста, способного справиться с американским замком с секретом, а потом тщательно обыскать все мои вещи.

Органы госбезопасности стали еще более активными начиная с середины шестидесятых годов, после того как в октябре 1964 года Леонид Брежнев сменил Никиту Хрущева на посту Первого секретаря ЦК КПСС. Хрущев не прибегал к репрессиям, подобно Сталину, но Брежнев оказался хуже Хрущева и более изощренным, чем Сталин. Вскоре после того как он пришел к власти, он воскресил российскую практику XIX века объявлять сумасшедшими и заключать в психиатрические лечебницы тех, кто осмелился поднять свой голос против режима.

Насколько я знаю, никто в стране не любил Брежнева, даже коммунисты. Он был запойным пьяницей и, говорят, иногда совершенно терял голову и не понимал, что делает. У меня были все основания считать, что мне по-прежнему грозит большая — если не большая — опасность.

Часть IV

От Брежнева до Горбачёва

Глава 30

Вновь в ловушке

Летом 1967 года я получил путевку в дом отдыха, где-то на полпути между Москвой и Ленинградом. В семь утра я вышел из поезда на станции Вышний Волочек. Там отдыхающих ждал специальный автобус, который за тридцать минут довез нас до места. Я прописался, погулял немного и пришел в столовую задолго до полдника.

У отдыхающих, впервые собравшихся за столом, было принято по очереди представляться друг другу, пока все со всеми не перезнакомятся. Начиная с 1951 года, когда советским гражданам строго запретили общаться с иностранцами, со мной предпочитали не знакомиться — ни в столовой, ни в первый вечер на танцплощадке. Поскольку пропаганда против иностранцев не делала различий между настоящими иностранцами и людьми вроде меня, давно уже ставшими законопослушными гражданами СССР, советские люди относились ко всем «не нашим» одинаково грубо, с нескрываемым подозрением. Нередко случалось, что в переполненном вагоне метро два места, справа и слева от меня, пустовали.

В тот раз в доме отдыха я пришел в столовую первым. Когда за мой столик садились другие отдыхающие, я с каждым из них вежливо здоровался, но ни один из них мне не ответил, хотя друг друга они приветствовали.

Примерно через неделю по радио передали сообщение о начале арабо-израильской войны. В нем говорилось, что арабы оказывают героическое сопротивление. На шестой день сообщили, что израильтянам удалось занять большую часть арабских территорий — в значительной степени благодаря военным поставкам из США. Из этого можно было сделать вывод, что Израиль одержал победу в войне. Из репродуктора изливалась злобная антиизраильская пропаганда, но, как ни странно, ожидаемого эффекта она не производила. Хотя, начиная с массового бегства евреев из Москвы 16 октября 1941 года, антисемитизм был широко распространен в Советском Союзе, по сравнению с темнокожими арабами евреи в глазах русских были верхом совершенства. Я понял тогда, что простые русские — в нашем третьеразрядном доме отдыха евреев не оказалось — любят арабов не больше, чем чернокожих. Вечером того дня, когда было объявлено о победе Израиля, мои соседи по комнате бросили вызов официальной проарабской, антиизраильской пропаганде и беззастенчиво распили бутылку за победу евреев. По возвращении в Москву я и там заметил антиарабские, произраильские настроения.

Через несколько дней после окончания Шестидневной войны ко мне подошел молодой человек лет двадцати пяти — тридцати в военной форме. Я его давно заметил: первые несколько дней в нашем доме отдыха он был в одиночестве, а потом прогуливался с молодой женщиной. Дело было после завтрака. Он поздоровался, поинтересовался моим мнением о погоде и, не дождавшись ответа, сказал:

— А вы свободно говорите по-русски. Как давно вы в Советском Союзе?

— Больше десяти лет, — ответил я, не желая вдаваться в подробности.

— Вы хотите сказать, что так здорово выучили наш язык всего за десять лет?! Кстати, меня зовут Петр, можете называть меня Петя. А вас как?

— Боб.

Я обратил внимание на его погоны: летчик.

Петя спросил, какие у меня планы на утро. Я собирался почитать где-нибудь на свежем воздухе, и он предложил составить мне компанию. Отказать ему я не мог. Во время прогулки Петя засыпал меня вопросами, которые русские обычно задают иностранцу — или тому, кого считают иностранцем: откуда я, как попал в Советский Союз, зачем приехал, учился ли в Москве, сколько мне лет, женат ли и так далее.

Я рассказал ему, что я инструментальщик, приехал по приглашению советского правительства обучать молодежь профессии слесаря-инструментальщика. Он удивился:

— Обучать чему?

— Профессии слесаря-инструментальщика, — повторил я. Петя остановился и посмотрел на меня круглыми от удивления глазами.

— Но как же так? Мы же знаем, что людям вашей расы в США не дают даже грамоте учиться. А вы мне говорите, что наше правительство пригласило вас учить нашу молодежь. Не могу в толк взять.

— Простите, — сказал я в ответ, — похож я на неграмотного?

— Нет-нет. В том-то и дело. Я решил, что вы получили образование у нас, потому что вы здесь уже несколько лет, да еще и по-русски говорите. А вы мне рассказываете, что приехали к нам уже как профессиональный рабочий.

Он испытующе посмотрел на меня:

— Значит, вы считаете, что нас обманывают?

— Я этого не говорил. Может быть, тот, кто вас учил, забыл объяснить несколько важных вещей. Вот и все.

Петя с любопытством расспрашивал меня о Соединенных Штатах. Я рассказал то, что знал, и каждый раз повторял, что говорю об Америке, какой она была почти сорок лет назад, а не о той, какая она сейчас. Следующие несколько дней он частенько поджидал меня возле столовой. Мы гуляли, и я рассказывал ему об Америке. Однажды он подошел ко мне после ужина и сказал: «Мне очень нужно с тобой поговорить. Давай пойдем куда-нибудь, где нам не помешают».

Я согласился. Пока мы шли, я попросил Петю немного рассказать о себе. Он родился в деревне под Калинином, служил в авиации — три раза в неделю летал из Калинина в Одессу и обратно. У него была жена и пятилетний сын. Неожиданно Петя сказал: «Я бы хотел, чтобы ты заехал к нам, когда будешь возвращаться после отпуска домой, — Калинин-то по дороге. От нас в Москву ходят четыре электрички в день. Можешь приехать к нам пораньше, провести несколько часов, а потом я помогу тебе поменять билет и посажу на восьмичасовой поезд. Обязательно приезжай. Запиши мой адрес».

Я ответил уклончиво. Через несколько минут, когда мы подошли к большому поваленному дереву, Петя остановился. Оглядевшись по сторонам, словно желая удостовериться, что нас никто не слышит, он опустил глаза и тихим голосом проговорил: «Боб, последние несколько дней меня мучают два вопроса. Как ты, наверное, знаешь, мы помогаем Египту оружием и вот уже четыре года посылаем туда наших военных специалистов. С другой стороны — Америка вооружает Израиль. И теперь израильтяне разгромили египетскую армию и захватили какие-то территории. Боюсь, что если мы будем и дальше вооружать Египет, дело кончится конфронтацией с Америкой. Может, я пессимист, но боюсь, что для нас это катастрофа. Ты прожил часть жизни за границей, а часть — у нас. Как ты думаешь, мы действительно можем ввязаться в конфликт с Америкой из-за чужих интересов? По-моему, так нам хватит помогать этим арабам. А ты как считаешь?»

Не дождавшись ответа, Петя принялся излагать вторую проблему. «Или возьмем Китай, который все больше наращивает силы. Ведь китайцы на самом деле угрожают будущему России — больше даже, чем в XVIII веке. На каждого русского приходится по четыре китайца. Боюсь, они обрушатся на нас, как полчища муравьев, и что тогда? Скажи, если начнется война с Китаем, США поддержат нас или китайцев? Я считаю, что нас, потому что несмотря на все различия, мы выросли из одного корня. У нас больше общего — ведь мы белые».

Петя произнес свою речь, уставившись в землю. Наконец, он поднял голову, посмотрел мне в глаза и сказал: «Не знаю почему, Боб, но с первого взгляда я понял, что могу тебе доверять. Я ни с кем в жизни так открыто не говорил. А теперь ответь, что ты обо всем этом думаешь?»

Я поблагодарил Петю за доверие, но, как обычно в подобных ситуациях, бдительности не потерял — кто знает, может, я имел дело с изощренным и хитрым провокатором. Отвечал ему в хорошо усвоенной уклончивой манере, стараясь придерживаться только всем известных и общепризнанных фактов и не отступать от официальной позиции советского руководства. Петя продолжал гнуть свою линию и пытался (если он и в самом деле расставлял мне ловушку) заставить меня согласиться с ним. Скоро наша беседа завершилась, и мы вернулись в дом отдыха.

Петя уезжал раньше меня — у него была путевка всего на двенадцать дней. По его просьбе я поехал проводить его на вокзал. Наконец показался поезд. Едва он начал замедлять ход, пассажиры, собравшиеся на платформе, как по команде, толкая и отпихивая друг друга, кинулись к нему, пытаясь забраться в вагоны. Эту картину я наблюдал не раз; пассажиры боятся, что если замешкаются и будут дожидаться остановки поезда, то не успеют войти в вагон. Пока я стоял и смотрел, Петя вдруг обнял меня крепко и побежал по платформе к вагону, возле которого пассажиров было чуть меньше. Он вскочил на ступени вагона и, когда поезд проезжал мимо меня, крикнул: «Я с тобой свяжусь!» Наконец поезд остановился, постоял секунд десять и без всякого объявления или сигнала тронулся.

Несколько дней спустя я получил телеграмму от Пети, в которой он снова приглашал меня заехать в Калинин, просил уточнить, когда именно я выезжаю, и предупреждал, чтобы я подождал его, если он задержится. Он еще в доме отдыха сказал мне, чтобы я дожидался его на скамейке под высоким деревом на площади перед вокзалом.

Именно так я и поступил, сойдя с поезда в Калинине, потому что Пети на платформе не оказалось. Скоро он появился и приветствовал меня со свойственным ему энтузиазмом. В Калинине был большой медицинский институт, в котором учились студенты из разных стран, и я спросил Петю, есть ли в городе магазин, где можно купить книги на иностранных языках. Он ответил, что есть, и я собрался было первым делом отправиться туда, а потом уж пойти к Пете, как вдруг, словно из-под земли, перед нами вырос высокий, солидный офицер в летной форме. Обратившись к Пете, он отчеканил: «Петр Александрович, вам приказано немедленно явиться в часть, к командиру».

Петя отдал ему честь: «Слушаюсь, товарищ капитан». Когда капитан ушел, Петя повернулся ко мне и бросил небрежно: «Прости, Боб, я должен идти. Тебе любой покажет книжный магазин. До свидания». Потом он побежал за офицером, догнал его, и дальше они шли вместе, пока не скрылись из виду.

Я остался стоять в полнейшей растерянности, не понимая, что бы это все значило. Было ли это спланировано органами? Если да, то с какой целью? Стоял неподвижно, словно статуя, мучительно пытаясь разобраться в происшедшем. Наконец пришел в себя и вспомнил, что нужно, не теряя времени, поменять билет. Вернулся на вокзал, подошел к билетной кассе, где в ответ на мою просьбу хмурая кассирша неодобрительно пробурчала:

— Откуда вы едете?

Выслушав мои объяснения, она внимательно посмотрела на меня и спросила недоверчиво:

— Если вы едете в Москву, зачем вы здесь вышли?

— Я хотел повидать знакомого, который отдыхал вместе со мной.

Тогда она попросила меня показать путевку. Корешок путевки у меня был с собой: по возвращении на завод нам полагалось его предъявлять в качестве доказательства, что мы провели отпуск там, где положено. Но кассирше этого показалось недостаточно, и она потребовала мой паспорт.

Я попытался было возразить и услышал в ответ:

— Если вы не покажете паспорт, я вызову милицию.

Почувствовав, что дело принимает дурной оборот, я быстро протянул паспорт. Кассирша сверила имя в паспорте с именем в путевке, внимательно изучила дату выдачи, номер, мой московский адрес. Только после этого она согласилась поменять мне билет на более поздний вечерний поезд. Удостоверившись, что перед ней не обманщик и не диверсант и что обмен билета никакой опасности для нее не представляет, женщина сменила гнев на милость.

— Как вам понравилось в нашем доме отдыха? — спросила она.

— Понравилось.

— Вы впервые были в доме отдыха?

— Нет.

— Откуда вы?

Я рассказал ей и спросил, не знает ли она, где магазин иностранной книги. Женщина набросала на бумаге план, потом вышла из кассы, проводила меня до конца платформы и указала, в какую сторону идти.

Я шел и размышлял о том, насколько ее поведение характерно для русских. Сперва она готова сдать меня в КГБ, а через минуту из кожи вон лезет, чтобы мне помочь. Грубость кассирши и вообще грубость русских по отношению к иностранцам, по-моему, объясняется желанием казаться важными. Поведение русского человека по отношению к иностранцам обычно проходит несколько стадий. Приветливость сменяется грубостью, но, если иностранец терпелив, не теряется и не раздражается, русские чаще всего снова становятся самими собой — вполне разумными людьми.

Вечером я сел в поезд и отправился, наконец, в Москву. «Интересно, увидимся ли мы когда-нибудь с Петей?» — спрашивал я себя. Ответ я получил девять недель спустя, уже в конце августа. Дело было вечером после работы. Я поднимался по лестнице к себе на третий этаж, и когда дошел до площадки между вторым и третьим этажами и поднял голову, то увидел, что наверху, прямо на ступенях, сидят двое — мужчина и женщина.

— Привет, Боб, — сказал мужчина. Женщина тоже поздоровалась со мной. Я присмотрелся и узнал Петю (он был в своей летной форме и фуражке) и Люсю из нашего дома отдыха. Поздоровавшись с ними, спросил:

— Как вы меня нашли? — ведь адреса я Пете не давал.

— Узнал в Мосгорсправке, — ответил он. Это была неправда. Несколько человек жаловались мне, что в справочном мой адрес давать отказываются. Зная, что Петя солгал, я тем не менее не мог не пригласить незваных гостей в дом. Петя обыскал глазами комнату, заглянул на кухню, в ванную, на балкон. Они расположились, как у себя дома, и вели себя так, словно мы все были друзьями. Примерно через час он сбегал куда-то и вернулся с семью бутылками пива, большим куском вареной колбасы, полудюжиной огурцов и буханкой черного хлеба. Всю эту снедь он отнес на кухню и потребовал, чтобы я достал тарелки, нож и вилки. Потом нарезал колбасу, открыл три бутылки и предложил выпить за нашу дружбу. Оба тут же опрокинули стаканы, а я к своему не притронулся. Петя удивился. Пришлось ему объяснить, что я не пью.

— Как это не пьешь! — воскликнул он. — Не может этого быть. Самое время начать.

Когда я вежливо отказался, он сделал вид, что я его оскорбил, открыл еще две бутылки и одну из них протянул Люсе. Целый час они пили, а я поклевывал хлеб с колбасой и огурцом. В какой-то момент Петя с Люсей захотели потанцевать. Я поставил пластинку. Едва они стали танцевать, как Люся закрыла глаза и положила голову ему на плечо. Когда пластинка закончилась, они вышли на балкон, постояли там немного, а потом принялись снова есть, пить и танцевать. Около одиннадцати часов Петя попросил меня выйти с ним на кухню. Он закрыл дверь, обнял меня за шею и сказал:

— Боб, у меня к тебе просьба. Можно мы с Люсей останемся у тебя на ночь. Не откажи нам. Пожалуйста.

Я предвидел такой поворот.

— Петя, — сказал я, — ты прекрасно знаешь, что, если об этом станет известно, меня посадят в тюрьму или же вышлют из Москвы.

— Ты же иностранец. Эти правила на тебя не распространяются. Да и уйдем мы рано утром.

Он хотел, чтобы я нарушил закон, по которому жителям Москвы запрещалось предоставлять посторонним свою жилплощадь, не получив предварительно разрешение в отделении милиции. Впервые об этом объявили во время войны, некоторое время после смерти Сталина было послабление, а теперь закон снова вошел в силу, и за его несоблюдение, как все знали, строго наказывали.

— Послушай, нечего меня уговаривать. Я не собираюсь нарушать законы, — сказал я и вернулся в комнату. Через несколько минут Петя тоже вышел из кухни, выглянул на балкон, где стояла его подруга, и сказал: «Прости, Люсь, нам пора идти». Он взял последние две бутылки пива, и они ушли, даже не попрощавшись.

Этот неожиданный визит, очевидно, был задуман для того, чтобы заманить меня в ловушку. Я так и не понял, что стояло за странным происшествием в Калинине, но Петина миссия загадки для меня уже не представляла. Цель ее состояла в том, чтобы власти получили основания выселить меня из Москвы и не допустить дальнейших контактов с чернокожими туристами или попыток получения выездной визы.

У меня было достаточно причин бояться выселения. Я не забыл о судьбе двух моих знакомых, чернокожих, которых выслали из Москвы в годы террора. Один из них, Ловетт Уайтман, приехал из Чикаго; к 1936 году он уже несколько лет проработал учителем в англо-американской школе в Москве. Однажды Уайтман критически отозвался о книге рассказов Ленгстона Хьюза «Нравы белых» во время ее обсуждения в клубе иностранных специалистов. В дискуссии принимал участие чернокожий юрист из руководства Коммунистической партии США, который назвал его анализ книги контрреволюционным. Спустя четыре недели Уайтмана вызвали в НКВД и объявили, что его, как контрреволюционера, высылают из Москвы. Ему приказали прибыть в такой-то город в такой-то день и немедленно доложить о себе в милицию. Больше никто из нас его не видел. В 1959 году я узнал о его судьбе от своего знакомого, а тот — от одного русского, бывшего заключенного, который был реабилитирован при Хрущеве и вернулся в Москву. Он рассказал, что в лагере работал с Уайтманом в одной бригаде. Всякий раз, когда Ловетт не мог выполнить норму, его жестоко избивали; ему выбили все зубы. Здоровье его было окончательно подорвано, и он умер от истощения.

Не лучше сложилась судьба и другого чернокожего, высланного из Москвы. Родом он был из Бельгийского Конго, но жил в Бельгии, откуда приехал в Москву как турист и решил остаться. Он танцевал у Цфасмана, был очень популярен, но примерно через год его арестовали, судили за сожительство с семнадцатилетней девушкой и отправили в лагерь за Полярный круг. Еще через год его помиловали (девушка достигла совершеннолетия, да и в связь с ним она вступила добровольно) и прислали постановление об освобождении. Однако он умер за два дня до прихода постановления.

Петю я больше никогда не видел. Я прекрасно понимал, что стало бы со мной, потеряй я осторожность хотя бы на минуту.

Глава 31

Долгожданный паспорт

В 1966 году мне исполнилось шестьдесят лет, а я по-прежнему жил в России. Кто бы мог подумать, что я так надолго здесь застряну. Стариком я себя не чувствовал и, как всегда, думал о будущем, а не о прошлом, в отличие от многих пожилых людей. Попросил оставить меня на заводе, несмотря на то, что достиг пенсионного возраста и мог бы жить на пенсию и не работать. Единственное, что делало мое существование сносным, — это решение проектноконструкторских задач. Я не из тех, кто целыми днями играет в шахматы в парке или кормит голубей. Последнее, что мне было нужно, — это свободное время, чтобы предаваться мыслям о самой большой жизненной неудаче — невозможности уехать из Советского Союза.

Я столько лет прожил в этой стране, что уже даже думал не по-английски, а по-русски. Чтобы не вызывать у людей излишние страхи и подозрения, свойственные им в отношении иностранцев, временами я сознательно вел себя как русский, а иногда это даже получалось само собой. Но я старался не чувствовать по-русски, чтобы не перестать ощущать себя личностью, не утратить связь со своими корнями и надежду на свободу. Твердо знал, что если я уступлю советской системе, откажусь от своего я, то она отнимет у меня духовную свободу, как отняла свободу физическую. Каждый день я читал Библию и всегда помнил о Боге, и это давало мне силы не уподобиться Вейланду Родду, Роберту Россу, Генри Скотту и другим чернокожим, которые отчаянно искали в Советском Союзе того, что государство не могло им дать, — равноправия. Против меня работали четыре фактора: я был иностранцем, чернокожим, американцем и полностью зависел от капризов советской системы. Я не надеялся, что мои нравственные качества оценят в государстве, основанном на идеологии, для которой ненавистно само понятие милосердного Бога, а ценность человека измеряется его вкладом в дело строительства социализма. Все это было мне чуждо. Нередко я страдал. Но я понимал, что именно происходит вокруг, и старался ради самосохранения приспособиться к реальности, не поступаясь совестью и постоянно думая о том, как выбраться из Советского Союза и найти место, где бы я мог и дышать вольно, и избавиться от страха.

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒