Чёрный о красных 24 страница

Я никому не мог признаться, что хочу уехать. Но в любом случае рисковать бы не стал: боялся на двадцатом году совместной жизни узнать, что все, что я говорю, думаю или даже чувствую, жена сообщает в КГБ. Кроме того, я как христианин мог разделить жизнь только с христианкой, а все мои знакомые женщины в Советском Союзе были либо атеистками, либо агностиками. И еще. Я знал, что если позволю себе полюбить русскую женщину, женюсь и обзаведусь семьей, то уехать и оставить жену и детей на произвол судьбы не смогу никогда.

Две особенности поведения русских повлияли на мое отношение к ним. По природе своей русские высокомерны. Мне было отвратительно глубоко укоренившееся в сознании людей представление, что всё в России — идеи, культура, история и достижения — лучшее в мире. Кроме того, русские часто ведут себя совершенно непредсказуемо. Думаю, что виной тому страшно холодные зимы. Иногда невозможно понять, что с ними происходит. В те дни, когда температура опускалась до минус тридцати градусов, я заранее знал, что стану свидетелем аномального поведения. Я нередко наблюдал, как та или иная женщина без явной причины вдруг замрет, уставится в одну точку, начнет плакать и раздражаться. Московские друзья жаловались мне, что не понимают, отчего их жены иногда ведут себя очень странно.

Русские мужчины легко выходят из себя и начинают кричать друг на друга по малейшему поводу. Некоторые рабочие моего цеха, обычно разговорчивые, без всякой причины отказывались со мной говорить и раскрывали рот лишь в случае крайней необходимости, если работа того требовала. Когда я здоровался с рабочим, пребывающим в дурном настроении, то, как правило, он делал вид, что меня не замечает.

Угрюмость, непредсказуемость поведения, а часто и грубость, свойственные многим русским, замечают только те из иностранцев, которые живут среди них годами, поскольку во время непродолжительного общения русские способны сдерживаться. Прожив в Советском Союзе первые десять лет, я достаточно насмотрелся на русских, чтобы понять: если я решусь жениться, то, как в случае с некоторыми из моих друзей-иностранцев, жена может оказаться для меня неразрешимой загадкой.

В Кампале я мог свободно общаться с женщинами. Мне больше не нужно было подозревать, что они действуют по заданию тайной полиции, которая вознамерилась проникнуть в мою личную жизнь.

Теперь я открыто молился, не опасаясь, что меня объявят врагом народа. Время шло, и я смог посмотреть на свою жизнь в СССР со стороны. Я понял, что каждый год приносил мне новые испытания. Постоянная борьба за выживание не прошла бесследно. Несмотря на все мои усилия, система, климат и люди сделали свое дело, и подобно моим русским знакомым, я стал подозрительным, недоверчивым, а временами — и вовсе параноиком. У меня не хватало сил, чтобы поддерживать жизнь души. Я старался не поддаться заботам о пище, жилье и теплой одежде, но часто чувствовал, что проигрываю эту битву.

Как христианин, я знал, насколько важно отстраняться от мирских забот. И еще я знал, что если изо дня в день не работать над собой, не воспитывать в себе стойкость, доброту, бескорыстие, любовь, уподобишься животному. Должен признаться, что в России временами я чувствовал себя зверьком в клетке: забившись в свою комнату, я боялся выйти, проверял, хорошо ли заперта дверь и есть ли в доме хлеб. Я замыкался в себе. Знал, что так нельзя, но не хватало сил с этим бороться. Мечтал о свободе и жалел, что позволил тяготам жизни в полицейском государстве лишить меня тех добродетелей, которыми я, кажется, обладал по приезде. Я молился каждый день, но в периоды уныния мог лишь вопрошать Господа, почему он забросил меня на чужбину. Я твердо знаю: мне помогло то, что, как бы тяжело мне ни было, я не переставал молиться. Никогда я не обвинял Господа в том, что он оставил меня, и никогда не забывал Его. И как только заканчивалась полоса уныния, я просил у Господа прощения.

Как же трудно было противостоять вездесущим и могучим силам, стремящимся уничтожить веру в Бога! В то время как в Америке обсуждали конституционность ежедневной молитвы в школах, я жил в стране, где упоминать имя Господа разрешали только атеистам, Его поносящим. Даже с друзьями, которых я знал многие годы, мы никогда не обсуждали вопросы веры. Религиозная жизнь предполагала одиночество. Меня мучило то, что я ни с кем не мог поделиться своими мыслями о Боге, кроме самого Господа. Во многих отношениях душевную боль было тяжелее переносить, чем голод. Физический голод можно было утолить пищей, а душевный продолжал терзать меня, пока я не уехал из СССР.

В Москве я каждое воскресенье, даже во время войны, ходил в католический храм. Я не католик, но доктрина значила для меня меньше, чем возможность оказаться среди братьев-христиан. Храм, посещаемый в основном иностранцами, находился в центре города, напротив здания КГБ. Когда я подходил к храму или выходил из него, я неизменно видел в окнах этого учреждения лица соглядатаев. Это мало что меняло, я привык к постоянной слежке. В каком-то смысле я даже был доволен: раз уж они за мной и так следят, пусть лучше знают, что я верующий. Это был мой способ заявить о своей вере в Господа и бросить вызов той духовной и эмоциональной нищете, которая грозила меня поглотить.

В конце тридцатых годов, на исходе моего четырехлетнего срока пребывания в Моссовете, ко мне домой, под предлогом дружеского визита, явилась делегация с завода. Их интересовали мои политические и религиозные взгляды. На вопрос, верю ли я в Бога, я прямо и безбоязненно ответил утвердительно. На этом мое депутатство в Моссовете закончилось.

Для меня отказаться от веры значило бы потерять все. Я никогда не изменял своей вере в Бога, и думаю, что именно поэтому Он никогда не оставлял меня своей заботой. Я пережил чистки, невыносимые холода, голод, утрату друзей, серьезную болезнь, войну, ухищрения советской бюрократии и тайной полиции. Одно то, что меня миновали чистки, было доказательством Его существования.

В Уганде я мог открыто исповедовать свою веру. Я также научился свободно дышать и преодолевать подозрительность и недоверчивость, выработанные жизнью в Советском Союзе. Наконец, я перестал проверять, нет ли за мной слежки, и ожил. Однажды, когда я шел к своему другу, проезжавший мимо лимузин загудел и остановился. Из машины вышел советский консул. «Куда направляетесь, мистер Робинсон?» — спросил он. Я ответил, что иду в гости, и он предложил меня подвезти. Отказываться я не стал по двум соображениям. Во-первых, Советы заверили Амина, что я могу остаться в Уганде, и я был уверен, что они не станут портить отношения с ним только ради того, чтобы попытаться вернуть меня в СССР. Во-вторых, мне хотелось показать советскому консулу, что я не боюсь. Жизнь в России научила меня, что стоит на минуту дрогнуть, показать, что боишься, дать почувствовать свою уязвимость, и они не остановятся, пока окончательно тебя не сломают. Жизнь представляла собой постоянную, ежедневную душевную борьбу.

Глава 34

Женитьба и отъезд

Примерно через год после приезда в Уганду я познакомился с женщиной, которая стала моей женой. Зильфа Мэпп была старшим преподавателем кафедры психологии педагогического колледжа Уганды, имевшего тесные связи с техническим колледжем, в котором я работал. Наши учебные заведения располагались по соседству, и с Зильфой я познакомился в общей преподавательской столовой.

Она слышала мое выступление в декабре 1975 года на частном приеме по поводу открытия книжной выставки, организованной Национальным духовным собранием Бахай в Уганде, и, увидев меня в столовой, поздоровалась. Я пригласил ее за свой столик. Постепенно мы подружились. Оказалось, что у нас много общих интересов: мы вместе слушали классическую музыку, гуляли, обсуждали планы на будущее. Зильфа — американка. Она окончила аспирантуру по педагогике при Массачусетском университете и в 1970 году приехала в Уганду как последовательница религии Бахай, чтобы помочь развивающейся стране.

Мы уже встречались с Зильфой, когда в Уганду приехал Дадли Томпсон, член Народной национальной партии Ямайки, занимавший пост министра иностранных дел. Как мне сообщили, министр вы разил желание со мной познакомиться. Он принял меня в посольстве Ямайки. Оказалось, что Дадли, недавно узнав обо мне, захотел услышать мою историю из первых уст. «Мистер Робинсон, — сказал он, — у меня сейчас слишком мало времени, поэтому, если это возможно, я бы хотел, чтобы вы завтра же полетели со мной на Ямайку».

Такого я не ожидал. «Простите, мистер Томпсон, но у меня здесь контракт, — сказал я. — Уганда оказала мне гостеприимство, и я не могу бросить работу и уехать из страны завтра. Мне очень жаль, потому что я высоко ценю ваше приглашение. Если возможно, я приеду в следующем году во время отпуска». Министр согласился и предложил помочь с визой, ведь паспорт-то у меня был советский. Все складывалось как нельзя лучше.

Хотя больше всего я мечтал вернуться в Америку, я считал, что шансов на это у меня почти нет. В США у меня был статус натурализованного гражданина, но судя по тому, как отнесся ко мне сорок лет назад в Москве посол Буллит, в моем досье в Госдепартаменте и Службе иммиграции и натурализации содержались некие порочащие меня сведения, которые могли послужить основанием для запрета на въезд в страну. Единственным американцем, к которому я мог обратиться за поддержкой, был Билл Дэвис, профессиональный дипломат, работавший в Информационном агентстве США. Мы познакомились в Москве в 1959 году и потом встречались каждый раз, когда он приезжал в СССР. Оказавшись в Уганде, я сразу сообщил об этом своему другу, в надежде, что он поможет мне вернуться в США. Надежда, правда, была слабой. Гораздо более вероятным было получить гражданство Ямайки, где я родился.

Когда пришло время отпуска, я получил, при поддержке Томпсона, визу и полетел на Ямайку. Там я обратился с просьбой о предоставлении гражданства и заполнил все необходимые анкеты. И сообщил обо всем Биллу Дэвису.

Пошел второй месяц ожидания, а вопрос о моем гражданстве оставался открытым. Думаю, что дело было в той самой статье в «Gleaner», о которой рассказал мне много лет назад в Москве ямайский священник. В этой статье меня представили как чернокожего уроженца Ямайки, который собирается вернуться на родину, чтобы совершить там социалистическую революцию.

Прождав восемь недель, я обратился к Томпсону, который по-прежнему был министром иностранных дел: дольше ждать я не мог и вынужден был возвратиться в Уганду. Томпсон сказал, что все, что мне нужно, — это принести фотографии. Я так и сделал, и на следующий же день получил временный документ, дававший мне право через год вернуться на Ямайку и получить паспорт.

Увы, когда я снова прилетел на Ямайку, вместо паспорта мне выдали новый временный документ. Год спустя мне снова, в третий раз, отказали в паспорте, продолжив водить за нос. Но эта последняя поездка на Ямайку оказалась для меня радостной в другом отношении. Моя подруга Зильфа Мэпп, проводившая отпуск в Нью-Йорке, телеграфировала мне, что прилетает на Ямайку, и попросила узнать, есть ли в Кингстоне бахаистский центр. 28 декабря 1976 года на Ямайке мы поженились.

На Ямайке я получил письмо от Билла Дэвиса, который сообщал, что собирается пригласить меня в Национальный военный колледж, где он работает, и хлопочет насчет визы. Он договорился с кем-то в Кингстоне, чтобы меня доставили прямо из гостиницы в американское посольство и провели на прием без очереди. Сотрудник посольства при виде меня не скрыл раздражения. «Кто вы такой? — спросил он строго. — Мы получили распоряжение выдать вам въездную визу в США». Я ответил, что распоряжение вероятно исходит из правительственных кругов.

Тогда он попросил меня показать паспорт. Я отказался, и он потребовал объяснить причину. «Насколько я понял, вы получили указание выдать мне въездную визу в Соединенные Штаты, и предъявлять паспорт для этого не обязательно».

Он согласился с этим, но потребовал показать документы, чтобы удостовериться, что я именно тот человек, за которого себя выдаю. Пришлось мне показать паспорт. «Да вы советский гражданин! — воскликнул он. — Как так?» Я ответил, что это длинная история, которую я расскажу ему в другой раз. Он выдал мне визу на отдельной бумаге, чтобы у меня не возникло осложнений при въезде в США. Итак, Зильфа вернулась в Уганду, а я полетел в Нью-Йорк, с пересадкой в Майами. Последний раз я был в Майами сорок семь лет назад на пути с Кубы, куда ездил, чтобы навестить мать. Когда самолет садился в аэропорту Майами, я вспомнил нашу встречу. Вспомнил и то, как принял роковое решение поехать в СССР.

В Нью-Йорке я хотел повидать брата, который жил в Гарлеме. О приезде ему не сообщил — явился без предупреждения. Брат не мог поверить своим глазам. Он не надеялся меня увидеть, хотя я писал ему из Уганды, что мне удалось вырваться на свободу. Мы обнялись. Он дрожал от волнения. Глядя на него, я не мог сдержать слез. Я готовил себя к встрече и не хотел показывать своих чувств, но мы оба были так счастливы, что я не стал сдерживаться. Вечером он повел меня ужинать, и мы прекрасно провели время.

Брат рассказал мне, что в 1945 году он ездил в Вашингтон, ходил на прием в Госдепартамент, в надежде вызволить меня из Советского Союза. Он собирался послать мне официальное приглашение, но кто-то из чиновников посоветовал не тратить время, потому что в советском посольстве сообщили, что я отказываюсь выезжать. Когда я последний раз видел брата в тридцатые годы, он был женат, но теперь жил один. Объяснять причины развода он не стал.

Манхэттен оказался не таким, каким я его представлял. Гарлем пришел в страшный упадок. Я ожидал, что по сравнению с 1933 годом он станет лучше, а не хуже. Мы прошли по 125-й улице и Седьмой авеню: там, где прежде фланировали одетые с иголочки кутилы, я увидел жалкого вида бедняков среди куч мусора. Я спросил у брата, когда началось это обнищание, ведь мне говорили, что положение американских чернокожих в политическом, экономическом и социальном отношении изменилось к лучшему, и я ожидал увидеть действительно серьезные перемены.

Из Нью-Йорка я прилетел в Вашингтон. Билл Дэвис встретил меня, привез на Пенсильвания-авеню 1600 и сфотографировал на фоне Белого дома. Я поведал ему историю своей жизни подробнее, чем мог сделать это раньше, в письмах и телефонных разговорах. Он заверил меня, что я могу рассчитывать на получение вида на жительство в Америке, попросил оставить несколько фотографий и сказал (не вдаваясь в подробности), что попробует мне помочь. Уповая на то, что усилия Дэвиса увенчаются успехом, я вернулся в Кампалу на работу.

Вскоре я получил инструкции от Дэвиса. Поскольку в Кампале не было американского посольства, мне предстояло поехать в столицу Кении, Найроби, и забрать в посольстве США адресованный мне конверт с документами, необходимыми для въезда в страну. Позднее я узнал, что Дэвис больше часа объяснял мою ситуацию государственному чиновнику в Управлении по иммиграции и натурализации в Балтиморе, показывал ему мои документы, письма и в конце концов уговорил его выдать мне специальное разрешение, позволяющее беспрепятственно въехать в США.

Я приехал в Найроби, окрыленный надеждой, однако сотрудница американского посольства сказала, что никакого пакета на мое имя они не получали. Она ожидала, что я уйду, но я не сдавался — потребовал обратиться к начальнику и убедиться, что почты на мое имя действительно нет. Увидев мою настойчивость, она попросила подождать, куда-то сходила, вернулась с конвертом и сказала, что раньше о нем не знала. Однако, добавила она, ей необходимы дополнительные инструкции, поскольку не все формы заполнены соответствующим образом, и отказалась выдать мне документы. Мои попытки ее переубедить ни к чему не привели.

Я возвратился в Кампалу, позвонил Биллу Дэвису в Америку и описал ситуацию. Как я потом узнал, после разговора со мной он позвонил Барбаре Уотсон, помощнику госсекретаря по консульским вопросам и вопросам безопасности, и рассказал ей, что со мной произошло в Найроби. Уотсон пообещала телеграфировать в посольство Найроби, вызвать сотрудницу посольства на Сейшельские острова на встречу и потребовать объяснений.

Несколько недель спустя Дэвис позвонил и сказал, что мне следует снова отправиться в Найроби за документами. Я так и сделал. В посольстве та же сотрудница спросила: «Скажите, мистер Робинсон, кто хлопочет за вас в Вашингтоне? Мне сделали выговор за то, что я не отдала вам пакет». Теперь она была сама любезность, всячески мне помогала и, провозившись с бумагами три дня, выдала мне все необходимые документы.

Я сказал ей, что никаких важных лиц в Вашингтоне не знаю, и извинился за то, что невольно навлек на нее неприятности. Возвратившись в Кампалу, я вместе с женой начал готовиться к отъезду. Я неважно себя чувствовал: почти каждый день на протяжении года у меня случались обмороки. Ни армия врачей в Кампале, ни специалист-англичанин, к которому я обращался, не смогли поставить диагноз. Наконец, один угандийский врач предположил, что я перенес инсульт. Он прописал лекарства, после которых я почувствовал себя лучше, но тем не менее в 1979 году я ушел в отставку по состоянию здоровья. Исполнительный директор колледжа написал рекомендательное письмо, в котором говорилось, что я «отличный преподаватель — квалифицированный, добросовестный, любящий свое дело».

Мы с Зильфой сложили свои немногочисленные пожитки и улетели в Америку. Обстановка в Уганде все больше накалялась из-за войны с Танзанией. Все иностранцы подвергались риску. Опасность представляла угандийская армия, охваченная националистическим пылом, и мы легко могли оказаться в зоне военных действий. В Вашингтоне нас встретил Билл Дэвис. Я был глубоко тронут. Он торжественно вручил мне грин-карту: «Объявляю вас, Роберт Робинсон, законным жителем Соединенных Штатов Америки». Он не только добился предоставления мне вида на жительство, но и подыскал для нас жилье. Я начал писать мемуары, стараясь не привлекать к себе внимания. Несмотря на то что 14 декабря 1980 года я отправил письмо в советское посольство на Ямайке, в котором отказывался от советского гражданства, а потом и вернул свой паспорт, советские власти формально могли продолжать считать меня гражданином СССР. Меня могли где угодно и в любое время задержать. Я боялся попасться им на глаза, ведь оказаться в советском посольстве значило ступить на советскую территорию. Наконец, 6 декабря 1986 года моя мечта, которую я вынашивал сорок лет, осуществилась. Я снова стал гражданином Соединенных Штатов Америки.

Глава 35

Перестройка

Вырвавшись в 1974 году из Советского Союза, я продолжал наблюдать за тем, что происходит в этой стране уже издалека. Прочитал все, что смог найти. Следил за тем, как Советы ведут себя в Африке, как развиваются советско-американские отношения. Беседовал с российскими эмигрантами и диссидентами (разумеется, предварительно убедившись, что это не опасно). Много думал об Америке, ее ответственности перед другими странами.

Оглядываясь назад, сейчас, в марте 1988 года, я могу сказать, что оказавшись наконец в Штатах и получив здесь вид на жительство, я испытывал смешанные чувства. С одной стороны, осуществилась моя мечта вернуться домой и жить как свободный человек. С другой стороны, я до сих пор не в силах обрести спокойствие. Я знаю образ мыслей русских и знаю советскую систему. И я вижу, что, к сожалению, большинство американцев весьма смутно представляют себе и то и другое. В этом все и дело. Я далеко не молод. Можно было бы провести остаток дней в кресле-качалке, но меня не покидает беспокойство за судьбу свободного мира.

Я знаю — советские коммунисты уверены, что их стране предназначено господствовать над миром, и это знание давит на меня тяжелым бременем. Идея превосходства овладела этой страной. Эту идею вдалбливают в головы коммунистов пять дней в неделю на собраниях после окончания рабочего дня. Их обязаны посещать все коммунисты, и рекомендуется посещать беспартийным, если те хотят завоевать благосклонность своих начальников.

Детей начинают обрабатывать с ранних лет. В школе, на пионерских сборах и комсомольских собраниях они слышат, что Советский Союз обязательно одержит верх над Америкой и станет самой сильной страной в мире.

Поскольку другие точки зрения не допускаются, индоктринация работает. Прожив в Советском Союзе сорок четыре года, могу с уверенностью сказать, что для советского гражданина вера в грядущее господство Советского Союза над миром столь же естественна, как для американца вера в превосходство демократии над любой другой системой. Русские готовы едва ли не на любые жертвы, чтобы достичь этой цели. Они похваляются своей способностью покрепче затягивать пояса и стремятся сделать все возможное ради того, чтобы сокрушить США.

Страна одержима идеей превосходства над Америкой. Тактика может меняться в зависимости от обстоятельств, но цель неизменна. Будь то разрядка во внешней политике или гласность и перестройка в политике внутренней — все это лишь тактика для достижения той же цели. Увы — американцы не способны отличить тактику Советов от их целей.

Судя по тому, как вели себя американские лидеры в конце Второй мировой войны, они — великому сожалению — плохо понимали, с кем имеют дело. Тогда Америка была гораздо сильнее СССР и вполне могла бы не допустить разгула авантюризма. Однако она недооценила угрозу и не проявила должной воли.

В 1972 году, когда советская экономика явно катилась по наклонной плоскости, Америка не должна была препятствовать начавшемуся спаду. Вместо этого американцы открыто и втайне принялись помогать Советам. Я еще жил в Советском Союзе, когда он начал покупать американское зерно. Русские не имели ни малейшего представления, откуда это зерно поступает. Когда я уезжал, в 1974 году, советские заводы все еще использовали оборудование, закупленное за границей в тридцатые годы. Станки были в плохом состоянии, что не удивительно, ведь на них работали в три смены, семь дней в неделю на протяжении сорока лет. Они часто ломались, требовали ремонта, но потеря времени грозила невыполнением военных заказов, поэтому руководство заводов не шло на серьезный ремонт.

Качество шарикоподшипников, которые производили на моем заводе, было неважное. В Москве ходили слухи о том, что в советских самолетах используют шведские или американские подшипники, поскольку отечественные при нагревании трескаются, и никто эти слухи официально не опровергал. Советы производят свои станки, но те, что мне довелось увидеть, были плохого качества. Из-за проблем в производственном секторе многое приходилось обрабатывать вручную. Советская сталь после обработки нередко дает внутренние трещины.

Какой же должна быть политика Америки в отношении Советского Союза? В большинстве случаев пряник лучше кнута, а мир всегда лучше войны, при условии уважения территориальной целостности, личной свободы и человеческого достоинства.

Может ли Америка убедить Советский Союз отказаться от идеи мирового господства? Должна ли Америка способствовать развитию торговли между двумя странами или лучше положить этому конец? Какие шаги можно предпринять, чтобы две сверхдержавы больше доверяли друг другу? Что сегодня нужно от Америки Советам и какую позицию должна занять Америка?

Я ясно вижу, что СССР крайне нуждается в трех вещах: времени, оборудовании и организации производства. Ему нужно время, чтобы сравняться с развитыми западными экономиками, ему нужно переоснастить свои заводы и фабрики новым оборудованием и отказаться от устаревшей системы оценки работы по количественным показателям, если он хочет производить потребительские товары того же качества, что и западные страны.

Организация труда в СССР страшно устарела. Они заимствовали на Западе и приспособили к своим нуждам различные идеи (например, количественные показатели), объявив их своими открытиями. Определение плановых заданий и оплата в соответствии с их выполнением не ведет к повышению производительности. Совсем наоборот. Советская система устроена таким образом, что обычный человек может прилично заработать только путем обмана и коррупции. Рабочие, руководители предприятий, члены советской административной элиты (номенклатуры) — все они соучаствуют в фальсификации производственных показателей. Система коррумпирована сверху донизу: номенклатура существует за счет коррупции; инспекторы, посланные, чтобы сверить цифры отчетов с реальными показателями, получают взятки от руководителей заводов. Все помогают заводу получать ежемесячные премии за выполнение или перевыполнение плана.

Сомневаюсь, чтобы советские руководители смогли в обозримом будущем фундаментальным образом перестроить систему производства. Они загнали себя в тупик. Большинство людей не желают перемен и готовы изо всех сил держаться за то, что имеют. Другие же хотят воспользоваться открывающимися возможностями и будут требовать новых. С обеих сторон лидеры страны видят угрозу подрыва политической системы в целом. Им приходится решать двойную задачу: оздоровить экономику, сохраняя при этом контроль над населением. Что они могут сделать, так это модернизировать предприятия. На эти цели они значительно увеличили капиталовложения в бюджете на 1988 год. Тогда как обычно цифра не превышала 20 % (лишь в период индустриализации 1930-х годов капиталовложения составляли свыше 30 %), ее подняли до тридцати. Генеральный секретарь Михаил Горбачев и члены Политбюро уже не могут ограничиться лишь разговорами о реформах.

В своей внутренней политике они балансируют на лезвии ножа. Нельзя, однако, забывать, что в СССР население лишено тех свобод, уважение которых естественно для руководителей других стран. Если системе будет грозить опасность, государственный полицейский аппарат немедленно повернется против людей, беспомощных, словно хромые цыплята перед волком.

В декабре 1987 года состоялась встреча между М. С. Горбачевым и президентом Рейганом. Горбачев посетил США не только для того, чтобы подписать договор об ограничении ядерного оружия. Он и его соратники уговаривали американцев предоставить СССР возможности закупки американской техники и увеличения объема торговли с американскими компаниями. Члены советской делегации беззастенчиво искали контактов с правительственными чиновниками, не имеющими никакого отношения к договору, чтобы обсудить с ними экономические проблемы. Была организована встреча с американскими бизнесменами, во время которой Горбачев лично призвал их содействовать торговле с СССР.

Советские чиновники всеми силами стремятся добиться от США режима наибольшего благоприятствования. Они ищут поддержки у американских бизнесменов, чтобы те в свою очередь поддержали их предложения в Конгрессе и правительстве. В отношениях с американскими бизнесменами они прибегают к следующей тактике: сначала показывают список товаров, которые хотели бы экспортировать в США, и жалуются на то, что американские законы препятствуют экспорту, после чего пытаются соблазнить этих бизнесменов идеей совместных предприятий с участием советского государства.

Следует понимать, что советская идея совместных предприятий состоит в том, чтобы получить как можно большую выгоду при наименьшем риске. В большинстве случаев советская сторона ожидает, что американская компания предоставит ей капитал, технологию и управление, а она обеспечит только сырье и рабочую силу. Поскольку Советы хотят производить товары, которые можно экспортировать на Запад, американской компании в конце концов придется конкурировать на западных рынках с самой собой. Кроме того, Советы предлагают продавать часть продукции в Советском Союзе и вывозить часть американского капитала, обменивая рубли на валюту по выгодному курсу.

Еще больше их интересуют возможности сотрудничества с Западной Германией. В настоящее время западногерманские компании рассматривают уже триста пятьдесят предложений о создании совместных предприятий.

Горбачев стремится улучшить образ Советского Союза в глазах Запада, чтобы получить с этого соответствующие дивиденды. Он очаровал Америку и Западную Европу. Он умеет воздействовать на публику. Но, как бы элегантно он ни носил шляпу, мыслить как западный человек он не может. Горбачев — продукт советской системы, а в эмоциональном отношении — русский до глубины души. Ему покровительствовал Юрий Андропов, бывший глава КГБ, а позднее — генеральный секретарь ЦК КПСС. Горбачев делает лишь то, что позволяют ему старшие товарищи из Политбюро. Он не может действовать без их согласия. Если он зайдет слишком далеко или будет двигаться чересчур быстро, не посоветовавшись с ними, его, скорее всего, постигнет участь Никиты Хрущева.

До тех пор пока Политбюро сможет использовать Горбачева для того, чтобы завоевать симпатию и доверие Запада, оно будет его поддерживать. В Советском Союзе сложилась щекотливая ситуация. Горбачев весьма дерзко проводит и расширяет политику гласности. Пока результат этой политики был благоприятен для населения. Стало возможным выявлять и обличать бюрократов, окопавшихся в недрах системы, но критиковать саму систему простым людям не позволяется ни при каких условиях. Скорее всего, гласность не продержится долго, поскольку ее станет трудно ограничивать. Народ потребует все большей открытости. Свободная пресса не может стать совсем свободной, не угрожая системе, а в СССР главное правило состоит в том, что система неподсудна.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 21 22 232425 26 Следующая ⇒