Чёрный о красных 18 страница

Глава 25

Расизм в Советском Союзе

Многие годы кремлевская пропаганда усиленно распространяет миф о том, что Советский Союз — единственная в мире страна, где достигнута социальная справедливость. Это настоящий рай, где царит равноправие, — втолковывают советским гражданам и иностранцам. Формально расовой проблемы в Советском Союзе не существует, однако на самом деле это далеко не так.

В первые дни в Сталинграде я не понимал, насколько силен здесь расизм, поскольку мне приходилось защищаться от своих соотечественников, американских рабочих-контрактников, которые вознамерились меня выжить. Кроме того, в начале тридцатых годов советское правительство принимало иностранцев с распростертыми объятиями; но всего лишь через несколько лет каждый иностранец оказался под подозрением, как потенциальный враг или саботажник. После войны официальная политика состояла в восхвалении русского народа — лучшего в мире. Со старых предрассудков смахнули пыль и пустили их в оборот. Быстро распространился антисемитизм; евреи — или, как их уничижительно называли, «жиды», — снова стали людьми второго сорта. Вступить в брак с евреем или еврейкой — значило уронить себя в глазах русских друзей и родственников. Из-за постоянного социального давления смешанные браки зачастую заканчивались разводом. К концу пятидесятых годов евреев перестали принимать в ведущие учебные заведения страны, а большинство из тех, кто успел сделать партийную или военную карьеру, сместили с руководящих постов.

Из всех этнических групп и национальностей хуже всего русские относятся к черным и азиатам. Я узнал о фанатической нетерпимости русских к своим же советским гражданам из восточных регионов страны на второй год войны. К нам на завод прислали большую группу желтокожих мужчин из Узбекистана и Казахстана, чтобы заменить ушедших на фронт рабочих. В действующую армию азиатов старались не брать, а направляли их в строительные батальоны: считалось, что им можно доверить разве что лопаты и кирки, но не оружие. Они ворочали камни, валили лес, строили дороги, как американские каторжники.

Сообщение о том, что к нам едут рабочие из Средней Азии, вызвало всеобщее неодобрение. Заводские относились к ним с брезгливостью; послушать их, так азиаты были и глупые, и ленивые, и злобные, и вероломные, да еще от них плохо пахло. Однако, оказавшись в чужой среде, среди враждебно настроенных людей, рабочие из Средней Азии, на мой взгляд, вели себя скромно и спокойно. Разумеется, были у них свои проблемы — плохое знание русского языка, недостаток технического опыта, неприспособленность к жизни в большом городе. В Москве жизнь их превратилась в настоящий ад. На работе русские осыпали их насмешками и оскорблениями. Какие бы неполадки ни случались, вину неизменно взваливали на кого-нибудь из азиатов. Мне было странно слышать, как издевались наши рабочие над узбеками и казахами, которые летом не снимали теплых халатов. Им и в голову не могло прийти, что такая одежда служит прекрасным термоизолятором, и азиаты, в отличие от них самих — краснолицых и потных, не страдают от жары. После нескольких месяцев издевательств рабочие из Средней Азии одновременно, как по команде, снизили темп работы. Через несколько дней ни одного из них не осталось на заводе. Думаю, что их не расстреляли на месте, а отправили на родину только потому, что страна в военное время особенно нуждалась в рабочей силе.

Среди русских распространено мнение, что китайцы, японцы и корейцы принадлежат к особой породе людей, отличающейся необыкновенной хитростью. Благоразумный русский и не подумает жениться на китаянке или кореянке. Я много раз замечал, с каким предубеждением относятся русские к людям желтой расы. Свидетелем одного такого случая я стал летом 1953 года во второразрядном доме отдыха. Северные корейцы тогда были на хорошем счету, ведь они сражались против американцев. Из Северной Кореи в Советский Союз стали приезжать молодые люди, чтобы получить техническое образование, не доступное им на родине. Один из них, летчик по имени Чанг, участвовавший в воздушных боях с американцами, отдыхал в том же доме отдыха, что и я.

В первый вечер, который, по традиции, был вечером знакомств, симпатичная девушка пригласила Чанга на танец. Он великолепно танцевал, легко и свободно, и в следующие несколько дней их можно было часто увидеть вместе: девушка занималась с Чангом русским языком, а по вечерам они танцевали. Однажды я невольно подслушал разговор двух отдыхающих, пришедших поглазеть на танцы. «Хорошо бы родители запретили девчонке путаться с этим азиатом», — сказал один. «Я с ними поговорю, иначе дело кончится желтокожим косоглазым младенцем. То, что мы помогли корейцам выиграть войну с Америкой, еще не значит, что нам нужны желтокожие дети. В конце концов, мы культурнее их», — согласился с ним его собеседник.

Чанг с девушкой сели возле меня. Было заметно, что они увлечены друг другом. Кореец наклонился к своей спутнице и прошептал ей на ухо что-то смешное. Она засмеялась. Их близость не понравилась одному из сидевших за моей спиной. Он встал, подошел к девушке и сказал: «Валя, ты смотри, поосторожней, иначе настрогаешь нам маленьких чангов. Думай, что делаешь».

Молодые люди не нашлись, что ответить. В следующий момент Валя вскочила, взяла Чанга за руку, и они ушли с танцплощадки.

К концу пятидесятых годов усилиями советского руководства в сознании русских людей укоренился кичливый национализм, который я, чернокожий и не русский, едва мог выносить. К 1962 году расизм принял острую форму. На всех чернокожих смотрели, как на людей второго сорта. Казалось, навсегда ушла в прошлое та страна, в которой жили простые, радушные, дружелюбные русские люди. Такого откровенного расизма, по-моему, не было в Америке даже в двадцатые годы, не говоря уже о более позднем времени.

По крайней мере большинство американцев — не только черных, но и белых — сознают, что в Америке есть бытовой и институциональный расизм. Против этого зла ведут борьбу различные политические группы, организации и отдельные лидеры. Что же касается Советского Союза, то русские категорически отрицают существование расовых, национальных и этнических предрассудков в стране. Признать это — значило бы испортить ими же созданную картину равенства и братства. Многие американские чернокожие, привлеченные советской пропагандой, приехали в Советский Союз с убеждением, что попали в свободную страну с неограниченными возможностями. И что же? Забыв про свою выработанную годами осторожность, они устремлялись навстречу русским братьям и были ими отвергнуты. Униженные, они в конечном счете потеряли все иллюзии. По крайней мере в Америке они знали официальные и неофициальные правила социального поведения и могли им следовать, одновременно им сопротивляясь.

В отличие от многих американских чернокожих, я не ожидал найти в Советском Союзе рай. Однако и я пострадал от расизма в СССР. Я многого добился в своей профессии, и, не будь я чернокожим, моя карьера сложилась бы много лучше. После 1930-х годов ни руководство страны, ни ее граждане не желали официально признать, что человек с черной кожей может быть не менее, а подчас и более способным, чем белые. Меня никогда не посылали в командировки на иностранные или советские предприятия; туда ездили другие конструкторы, — разумеется, русские, — с меньшим производственным опытом. Нередко они возвращались из командировок с новыми идеями, но сделать чертежи не могли. И тогда они просили меня найти способ, как воплотить ту или иную заимствованную ими идею.

Все мои знакомые американские чернокожие, которые обосновались в Москве, на себе испытали расизм по-советски. Возьмем, к примеру, двоих: Генри Скотта, высокого стройного чечеточника из Нью-Йорка, и Роберта Росса, большого, крепкого парня из Монтаны, ставшего в Советском Союзе (за неимением профессии) агитатором-пропагандистом. Их, как и других членов Коммунистического интернационала молодежи, которые приехали в Советский Союз с Запада в надежде найти здесь социальное равенство и получить знания по политической теории, зачислили в Коммунистический университет. В университете им пришлось плохо — по причинам, не имевшим отношения к расизму в России. Ни тот, ни другой не окончили средней школы в Соединенных Штатах и не были знакомы с азами политической теории. Они учились вместе с молодыми английскими коммунистами, выпускниками Оксфорда и Кембриджа, и белыми американцами с университетским образованием. Так же, как африканские студенты, не получившие у себя на родине формального образования, Скотт и Росс не могли сдать экзамены. В студенческие компании их не принимали. В университете распространилось мнение, что негры по природе своей люди второго сорта. Как ни старались Росс и Скотт, с учебой они не справились. Через два года все чернокожие студенты — американцы и африканцы — были исключены из университета. Африканцы возвратились на родину, а американцы остались в СССР — они не хотели предстать неудачниками перед своими соотечественниками, которые поверили в них и оплатили им дорогу. Пребывание чернокожих студентов в университете — независимо от отношения к ним и их успеваемости — было на руку кремлевским пропагандистам. Особо важную роль играли фотографии, с помощью которых по всему миру распространялось представление о Советском Союзе, как стране, где черные и белые вместе за одной партой изучают марксистско-ленинскую теорию.

Исключенный из университета Генри Скотт легко нашел работу. Его пригласил в качестве артиста-че-четочника Александр Цфасман, еврейский пианист и руководитель лучшего джаз-оркестра Москвы. Вскоре Скотт женился на хорошенькой молодой москвичке, недавней выпускнице английского отделения Института иностранных языков. Целый год они не могли снять квартиру и жили порознь. Скотт ночевал на квартире у Цфасмана, а его жена Валя жила у своей бабушки, не скрывавшей ненависти к американскому зятю. Хотя Скотт изо всех сил старался ей понравиться, бабушка считала его мерзким чужаком, который использует связи ее внучки, чтобы проникнуть в высшие московские круги. Она даже на порог его к себе не пускала. В хорошую погоду Скотт с женой встречались в парке и нередко гуляли до закрытия, пока их не выгоняли сторожа. Зимой они назначали друг другу свидания в музеях или ресторанах. Наконец, им удалось снять комнатку — такую маленькую, что в ней едва помещались кровать, стул и комод. Когда через девять месяцев у них родилась дочь Марджори, Скотт был на седьмом небе от счастья. Он любил нянчить ребенка, играть с ним, разговаривать.

Однако супругам не хватало денег, и Вале пришлось устроиться работать переводчицей, а Марджори оставлять на весь день у прабабушки. Сначала Скотт возражал, но в конце концов согласился с женой, поскольку другого выхода у них не было. Работа и уход за ребенком оказались Вале не под силу, и бабушка предложила забирать девочку к себе на все рабочие дни. Скотт отверг этот план и попробовал найти для ребенка няню. Но никто не хотел ухаживать за маленькой мулаткой, все вышло так, как хотела бабушка, и со временем худшие страхи Скотта оправдались. Через несколько месяцев женщине удалось настроить правнучку против отца. Марджори стала избегать его, плакать от страха и тянуться к бабушке всякий раз, когда Скотт за ней приходил. Все попытки Скотта устроить ребенка в ясли закончились ничем. Они часто ссорились с женой из-за дочери, все больше отдалялись друг от друга и, наконец, развелись. Вскоре после этого Скотт женился на молодой русской женщине, и в 1938 году они уехали в Соединенные Штаты. Несколько лет спустя мы узнали о его смерти: его отравили во время банкета, на котором он выступал с воспоминаниями о своей жизни в СССР.

Марджори многое взяла от отца. Уже в раннем детстве она полюбила танцевать и подавала большие надежды. Когда ей исполнилось восемь лет, прабабушка, пользуясь своими связями, отдала ее в хореографическое училище при Большом театре. Она сразу же обратила на себя внимание и очень скоро была готова выступать на профессиональной сцене. Больше всего ей хотелось танцевать перед переполненным залом и представлять советский балет за границей. Но ее снова и снова не выпускали из страны, отправляя в заграничные турне менее способных и менее известных балерин. К этому времени мать Марджори вышла замуж за Ральфа Паркера, британского журналиста, симпатизировавшего советскому строю. Марджори попросила мать и приемного отца замолвить за нее слово в ЦК партии. Мать пошла на это и написала большое письмо в ЦК, в котором упомянула признанный талант дочери и указала те случаи, когда ее отказывались выпускать заграницу. Хотя ответ на письмо не пришел, несколько месяцев спустя Марджори разрешили поехать на гастроли в Египет, а еще через некоторое время — в Соединенные Штаты, где она танцевала на сцене Нью-Йорка и еще нескольких городов.

Роберт Росс после исключения из университета получил работу в иностранном отделе московского главпочтамта благодаря содействию одного американца, который в Москве занимался реорганизацией почтовой службы. Те из нас, кто хорошо знал Росса, подозревали, что его наняли читать письма, написанные на английском языке, хотя я никогда прямо не высказывал ему свои подозрения. Со временем он женился на русской девушке, с которой до того жил около года. Прошло семь лет, прежде чем он к ужасу своему узнал, что жена служит в органах госбезопасности. Росс не смог с этим примириться, и в 1944 году они развелись. Во время войны, незадолго до развода, они с двумя детьми эвакуировались в Ташкент. Когда я впервые после войны встретил Росса в Москве, это был более зрелый, более уверенный в себе человек с новой женой и восьмилетней приемной дочерью.

Он перешел на новую работу и приобрел уверенность в завтрашнем дне, которой не было у него в тридцатые годы. Раньше ему не давали покоя житейские заботы. Теперь же, когда он стал кремлевским пропагандистом, у него появилась современная квартира площадью 25 квадратных метров с большим альковом, в котором умещались кровать, небольшой столик и стул. Он уезжал на месяц в командировку по стране и возвращался с 12–14 тысячами рублей в кармане, ящиками вина и корзинами фруктов, которых не увидишь в московских магазинах. Росс выполнял функции кремлевского лектора по социальным проблемам США. Разумеется, особое внимание он уделял положению чернокожих, используя для большей убедительности специально для него подготовленные слайды. В поездках он читал в среднем по три лекции в день — на заводах и фабриках, в школах и институтах, в санаториях и домах отдыха. Хотя Росс относился ко мне с неизменным дружелюбием и иногда делился фруктами, я не откровенничал с ним — наверное, как и другие московские чернокожие. Ради материального благополучия он согласился распространять по всему Советскому Союзу искаженную информацию об Америке.

Росса также использовали для организации приема чернокожих американцев. Он устраивал роскошные вечеринки и угощал гостей такими деликатесами, какие обычным русским и во сне не снились. Начальники Росса неизменно заботились о том, чтобы на этих вечеринках был смешанный расовый состав. Как правило, Росс приглашал знакомых чернокожих, а его начальники — русских. Он также водил приезжих американцев по музеям и на концерты и, следуя указаниям, обращался с ними, как с важными персонами. Само собой разумеется, они не могли получить никакого представления о том, как живут в Советском Союзе обычные иностранцы, вроде меня.

Однажды — это было в середине пятидесятых годов — мы случайно встретились с Россом на Центральном телеграфе на улице Горького. Ему хотелось со мной поговорить, поделиться потрясающей новостью. От его предложения пообедать вместе я отказался, и мы зашли в сквер неподалеку. Оказалось, что скоро у Росса будет автомобиль — роскошь, доступная только высокому начальству, политикам, генералам, директорам заводов и людям, пользующимся особым расположением верхов и особым влиянием. Росс признался, что автомобиль нужен ему потому, что жена не хочет ездить вместе с ним в общественном транспорте. Однажды вечером в метро какой-то пьяный обругал ее за то, что она связалась с чернокожим, плюнул и назвал ее проституткой.

Четыре месяца спустя Росс позвонил по телефону и сказал, что хочет ко мне зайти. Через десять минут раздался звонок в дверь. Передо мной стоял Росс: высокий, вальяжный, он улыбался от уха до уха. С ним пришла его жена. За чаем Росс рассказал, что у него теперь есть автомобиль, который он купил по специальному заказу за 30 тысяч рублей. Машина стояла у моего дома, и он повел меня ее показать. Это был новенький, блестящий, красивый автомобиль — много лучше тех, что ездили по московским улицам. Росс особенно гордился необычайно мощным по тем временам мотором.

Спустя еще год Росс пригласил меня на кинофестиваль. У гостиницы «Националь», где мы договорились встретиться, мое внимание привлекла большая толпа зевак — человек сто. Я подошел ближе и увидел, что они рассматривают великолепный черно-белый автомобиль Росса. Однако рассмотрев на капоте буквы ГАЗ, они не смогли скрыть разочарование. «Ничего особенного. Это наша машина», — послышалось в толпе, когда стало ясно, что ее произвели на Горьковском автомобильном заводе. Росс, однако, предпочел не заметить, что восторг толпы угас, — он был в своей стихии. «Видал, сколько народу собралось полюбоваться на мою машину?» — спросил он с гордостью.

Этот эпизод свидетельствует о странной способности русских к самообману. С одной стороны, они утверждают, с необычайной гордостью и высокомерием, что все сделанное в СССР — самое лучшее в мире, с другой стороны, изо всех сил стремятся заполучить какую-нибудь иностранную вещь. Я понял, что в России рискованно носить западного вида одежду, потому что обязательно кто-нибудь подойдет и скажет: «Слушай, продай рубашку, мне она нравится». Та же история с ботинками, плащами, носками в ромбик и яркими галстуками. В последний мой дом отдыха, откуда я уехал до окончания срока, я взял с собой пару красивых французских носков, подарок студента из Сенегала. За один день, когда я надел эти носки, ко мне дважды подходили с предложением их купить. Сначала заводили со мной разговор, а через две минуты начинали восхищаться моими носками. Один человек предварительно убедился, что я не приобрел их в советском магазине, после чего предложил мне за них пятьдесят рублей (55 долларов). Второй использовал другую тактику. «Знаешь, — сказал он, — у меня были почти такие же носки, я их очень любил, но два года назад их украли. Не продашь ли мне свои перед отъездом?»

Вероятно, Росс в конце концов понял, что советская машина не производит на русских такого впечатления, как иностранная, поскольку он загорелся желанием купить великолепный «шевроле», который, по слухам, продавал отчим Марджори Скотт. Для Советского Союза это был поистине роскошный автомобиль. Хотя Росс и знал, что обычные граждане не имеют права покупать и продавать машины частным образом, это его не остановило. У него были знакомства на черном рынке — несколько грузин, которые предложили ему за его машину пятьдесят тысяч рублей — сумму, достаточную для покупки «шевроле». Чтобы избежать неприятностей, Росс сообщил о своих планах кое-кому из влиятельных знакомых и, спустя несколько недель, раскатывал по Москве в новеньком, восьмицилиндровом американском «шевроле».

В середине 1967 года удача изменила Россу. Его все реже приглашали выступить с лекциями, а год спустя сообщили, что отдел пропаганды, к которому он был прикреплен, распущен. Источник доходов иссяк. По возрасту он мог претендовать на пенсию, но, как выяснилось, лекторам пенсия не полагалась. На этот раз никто из его влиятельных знакомых не был в силах ему помочь. Прошло еще несколько месяцев, и Росс заболел. Его положили в больницу, диагностировали у него неизлечимую форму рака и отправили домой. Жена Росса, не пожелавшая ухаживать за мужем, отчаянно пыталась найти такую больницу, которая согласилась бы его принять. Наконец она смогла куда-то пристроить исхудавшего Росса, и через два дня он умер.

На похороны жена Росса не явилась — якобы была вне себя от горя — и прислала дочь с зятем. Однако первая жена и две дочери пришли с ним попрощаться. Не припомню более грустных похорон. Я думал об одиночестве последних дней доведенного до нищеты Росса, когда от него отвернулась и жена, с которой он прожил двадцать шесть лет, и русские друзья. Когда он стал им не нужен, они просто выбросили его, как мусор, на помойку.

За годы жизни в Советском Союзе я знал шестнадцать человек, рожденных в смешанных браках. В школе каждый из них был объектом расистских шуток и насмешек. Некоторых — несмотря на отличные знания — заваливали на экзаменах пристрастные учителя. Один из поступивших в институт вынужден был из-за расизма перевестись на заочное отделение. Лишь пятеро из шестнадцати смогли получить институтский диплом, но возможности работать по специальности им не дали. Кто-то с университетским дипломом преподавал в младших классах. Девушка, изучавшая африканскую историю, получила место секретаря в Институте Африки. Те, кто не получил высшего образования, подвизались на низкооплачиваемой или физической работе.

Личная жизнь этих мулатов и мулаток складывалась нелегко. Красавица Линда, чемпионка Узбекистана по теннису и пианистка, была дочерью американцев — еврейки и чернокожего, приглашенного в СССР налаживать производство хлопка. В 1952 году она приехала в Москву поступать в университет, познакомилась с русским парнем, студентом консерватории, и они полюбили друг друга. Хотели пожениться, но его родители и родственники категорически возражали против их брака. Говорили, что не пустят их с Линдой на порог, а если он все-таки женится на ней, выпишут его из квартиры.

Несмотря ни на что, они поженились. Некоторое время встречались в парках и бродили по улицам. К счастью, скоро Линда сдала экзамены, поступила в университет и получила комнатку в студенческом общежитии. Обычно студентам не разрешают селиться в общежитии с мужем или женой, но Линда обратились за помощью к Россу, тот замолвил за них словечко кому-то из своих знакомых, и университетская администрация сделала для них исключение. Они прожили в общежитии четыре года, а потом снова оказались без крыши над головой. И снова муж Линды умолял родителей сменить гнев на милость, но из этого ничего не вышло. Решив, что ситуация безнадежна, Линда заговорила о разводе. Месяц спустя, на вечеринке, ее муж напился, сел за руль чужой машины, выехал на набережную и, пробив ограду, полетел вниз. Смерть наступила мгновенно. Его родители и братья говорили, что во всем виновата «эта мулатка Линда».

Линда столкнулась и с другими проблемами из-за цвета кожи. Хотя она была активной комсомолкой, ее не включили в состав молодежной делегации, отправлявшейся по инициативе ВЛКСМ в поездку с миссией доброй воли. Когда она во второй раз подала заявление, какой-то чиновник из министерства культуры сказал, что в поездке ей отказано. «Но почему? — спросила Линда. — Чем я хуже тех комсомольцев, которых вы отобрали?»

Лицо чиновника налилось краской. «Хорошо, я вам объясню. Кого, скажите на милость, вы будете представлять, если мы вас включим в делегацию? Что подумают о нашей стране?»

После смерти отца Линды ее мать сдала двухкомнатную квартиру в Ташкенте и переехала к дочери в Москву, где им пришлось ютиться в маленькой комнате. Через некоторое время Линда полюбила чернокожего студента с Занзибара. Она обратилась в соответствующие инстанции с просьбой предоставить им квартиру, чтобы они могли пожениться, но ответа не получила. Тем не менее они поженились, а через несколько месяцев Занзибар и Танганьика объединились, создав Республику Танзания, и мужа Линды срочно вызвали на родину. Вскоре пришло известие, что он назначен министром энергетики и транспорта. Тогда уже я подумал, что он вряд ли вернется к Линде, хотя вскоре после его отъезда она родила дочь.

Однажды Линде на работу позвонили из жилтреста и пригласили немедленно явиться. В жилтресте ее поздравили и вручили ордер на отдельную двухкомнатную квартиру в новом доме. Она в себя не могла прийти от неожиданности. Ей предложили въехать немедленно вместе с матерью и пообещали дать деньги на покупку мебели и всего необходимого. Более того, принесли красивые вазы с искусственными цветами и новые бытовые приборы для кухни. Линда изумлялась и недоумевала несколько дней, пока не пришло известие, что в Москву скоро приезжает ее муж. Очевидно, власти первыми прочитали его письмо жене и вознамерились продемонстрировать представителю Танзании благостную картину жизни в СССР. Когда муж уехал, Линда обратилась за визой для поездки в Танзанию. К ее удивлению, через две недели виза была готова. Увы, она так и не попала в Африку. Примерно за неделю до предполагаемого отъезда, просматривая танзанийскую газету, она увидела свадебную фотографию мужа с новой женой.

Мулаткам стало несколько проще выйти замуж после того, как в Москве открылись посольства получивших независимость африканских стран. Московские мулатки нравились сотрудникам посольств, и на начало шестидесятых пришелся настоящий свадебный бум.

Покидая Советский Союз, эти женщины надеялись на лучшую жизнь, однако все оказалось гораздо сложнее. Одна моя знакомая девушка поехала с мужем на его родину, в одну из африканских стран, но потом вернулась в СССР. Она не смогла найти себя в свободной стране. Всю жизнь ей говорили, что можно и чего нельзя делать. Она привыкла к тому, что большинство важных решений за нее принимают власти. Ей оказалось не под силу управляться с большим хозяйством со множеством слуг.

Однажды, когда ее муж ушел на работу, а ребенок был с няней, она в отчаянии отправилась в аэропорт, села на самолет и прилетела в Москву. Возвращение тоже далось ей нелегко. В аэропорту ее задержали и три с половиной часа допрашивали, поскольку она не получила разрешения из советского посольства. Наконец, ее отпустили, и она вернулась в квартиру матери. После всего пережитого у нее случилась истерика. Несколько недель она не выходила из дому.

Историю ее злоключений узнали и другие советские женщины, жившие в африканских странах, однако еще трое из моих знакомых последовали ее примеру и вернулись в Москву. Неопределенности, которую несет в себе свобода, они предпочли унижения в аэропорту, жизнь в тесной квартире с родителями без надежды выйти замуж, длинные очереди в магазинах.

Глава 26

Поль Робсон, Ленгстон Хьюз и другие

Когда Поль Робсон впервые приехал в Советский Союз в 1934 году, его встречали как международную знаменитость, одного из величайших певцов мира. Я получил приглашение на прием, который давало в его честь Всесоюзное общество культурных связей с заграницей (ВОКС). Приглашение, как вся официальная корреспонденция, которую я получал, было адресовано «негру Роберту Робинсону».

Прием оказался несравнимо роскошнее всех других, на которых мне довелось побывать. Мужчины пришли в смокингах, женщины — в вечерних туалетах. Еда была изысканная, а концерт превзошел все мои ожидания. Перед нами выступил не только сам Робсон, но и известные советские певцы и музыканты.

После концерта я попытался пройти за кулисы, чтобы поздравить Робсона с успешным выступлением, но меня остановили двое мужчин в штатском и грубо потребовали предъявить пропуск, которого у меня не было. Я не оставил надежды познакомиться с Робсоном и на следующий день отправился к нему в гостиницу, благополучно поднялся в номер, где застал его самого в окружении русских артистов, писателей и журналистов. Ко мне подошла жена Робсона, Эсланда, представилась и спросила, кто я и откуда. Выслушав мой рассказ о том, как я оказался в СССР, Эсланда сказала: «Муж сейчас занят. Позвоните завтра, и мы договоримся о встрече».

Два дня спустя я наконец встретился с Полем Робсоном, правда, мне тогда показалось, что ему было не до меня. Я надеялся поделиться с ним своими впечатлениями от Советского Союза, но он не дал мне такой возможности, и серьезного разговора не получилось.

— Я рад был узнать, — сказал он, — что вы вносите свой вклад в строительство социализма. Вы делаете важное дело. Желаю вам успехов в вашей работе.

Поблагодарив, я сказал, что его пение произвело на меня очень сильное впечатление.

— Знаете, — ответил Робсон, — я никогда раньше не выступал перед такой аудиторией. Они здесь действительно умеют слушать музыку, особенно народную.

Я заметил, что для русских и большинства других народов, населяющих Советский Союз, народная музыка — это часть жизни, и когда русские поют о страданиях, это очень похоже на негритянские песни. Тут в разговор вступила Эсланда. Она поинтересовалась, как давно я живу в Советском Союзе.

— Я приехал в июле 1930 года.

— Где вы получили профессию и откуда вы?

— Я родился на Ямайке. Когда мне было пять лет, родители переехали на Кубу. Там я и получил профессию.

— Значит, вы должны свободно говорить по-испански?

— Да, но с тех пор прошло одиннадцать лет.

— Я обожаю испанский язык.

— Когда я вас впервые увидел вместе с мужем на приеме, мне показалось, что в вашем лице есть что-то испанское.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒