Чёрный о красных 22 страница

Постоянные попытки познакомиться с африканскими студентами, приезжавшими в Москву на учебу, не прошли даром. Я искал общения с ними, потому что в их компании чувствовал себя гораздо свободнее, чем с большинством русских. Но где-то в подсознании была мысль, что рано или поздно знакомство с африканцами поможет мне обрести свободу. Путь к свободе приоткрылся (без моего ведома) летом 1961 года. В тот день я отправился в церковь — одну из немногих в Москве действующих (ближайшую к моему дому закрыли после революции). Добираться приходилось на трех автобусах, и дорога занимала полтора часа. Войдя в автобус — последний из трех — я заметил у окна чернокожего и сел рядом. Мы пожали друг другу руки, разговорились, познакомились и обменялись адресами. Это был молодой (ему не исполнилось и тридцати лет) угандиец — хорошо воспитанный, со вкусом одетый, говорящий, кроме родного, на английском, французском, арабском и кое-как на русском языке. Звали его Ибрагим Мукиби. Мы подружились, и Ибрагим, вместе со своей русской подругой (которая со временем стала его женой, несмотря на сопротивление родителей и препоны властей), часто заходили ко мне в гости. Через него я познакомился со многими другими африканцами, приехавшими на учебу в Советский Союз. С финансовой точки зрения это было для них крайне выгодно, поскольку они не только не должны были платить за учебу, но и получали стипендию, на которую могли жить. Однако Ибрагим со временем попал в немилость у властей. Предполагалось, что в обмен на все предоставляемые им блага африканские студенты должны выступать с критикой Запада. Как только Ибрагим перестал это делать, профессора принялись заваливать его на экзаменах. Его жалобы декану действия не возымели, и в конце концов Ибрагима исключили из университета. Он поехал в Югославию, но и оттуда, после вмешательства советских властей, его тоже выслали.

Перед отъездом из Москвы он познакомил меня с еще одним угандийским студентом по имени Кизито, который в настоящее время работает врачом у себя на родине. Кизито был из богатой семьи со связями в высших кругах Кампалы. Раньше он учился в Англии, где готовился к Олимпийским играм в Хельсинки. Именно в Хельсинки он получил предложение приехать на учебу в СССР. Через Кизито мне удалось познакомиться с несколькими сотрудниками угандийского посольства, в том числе с самим послом и его женой-американкой.

В 1971 году, через десять лет после моего автобусного знакомства с Мукиби, я получил приглашение на обед от недавно прибывшего в СССР посла Уганды Матиаса Лубеги и его жены Патриции. Я был рад возможности провести вечер в приятной компании, хотя идти к ним побаивался, потому что все посольства, как известно, находятся под пристальным вниманием КГБ. А что если агенты КГБ сфотографируют меня у входа, и это помешает мне получить заграничный паспорт? В конце концов жажда новых впечатлений и перспектива приятной беседы одержали верх, и я решил рискнуть. Я не остался незамеченным агентами КГБ, дежурившими у входа, и, чтобы не вызвать у них подозрения, постарался вести себя как обычный посетитель.

Вечер превзошел все мои ожидания, и с него началась наша дружба с Лубегами. За тот год, что они провели в Москве, мы встречались несколько раз, а однажды они с детьми были у меня в гостях, просидели часов пять и, кажется, чувствовали себя, как дома. Когда я в последний раз пришел в посольство перед отъездом Лубеги, он предложил мне, как опытному инженеру, поехать в Уганду на преподавательскую работу. По его словам, техническому колледжу Кампалы нужен был именно такой специалист. Когда я ответил, что это практически невозможно, Лубега удивился. Он не понимал, почему бы России не направить чернокожего инженера со знанием английского и французского языков на помощь дружественной африканской стране.

«Господин посол, — попытался объяснить я, — логики здесь искать не нужно. Людей без знания языков, менее опытных и квалифицированных, посылали вместо меня в Замбию и в Конго. Я вызывался поехать на Кубу, поскольку знаю испанский язык, но меня и туда не пустили».

Он понял, хотя я прямо этого не сказал, что я — жертва расизма. Когда вечер уже подходил к концу, он пригласил меня в комнату, где нас никто не мог услышать. «Как только я приеду домой, — сказал Лубега тихим голосом, — я попробую помочь тебе выбраться из тюрьмы, в которую ты попал».

Я поблагодарил его за заботу, но про себя подумал, что сдержать свое обещание Лубега не в силах, и он сам это понимает, но старается привнести надежду в унылую, серую жизнь советского гражданина. Каково же было мое удивление, когда восемь месяцев спустя я получил от Лубеги письмо, в котором говорилось, что он не забыл своего обещания. В это время, поработав в ООН и в Москве, он готовился занять пост посла Уганды в Организации африканского единства. Благодаря его письму тлеющая глубоко в душе искра надежды снова вспыхнула, хотя до настоящего пламени было еще далеко.

Через несколько месяцев, в начале 1972 года, я получил второе письмо от посла Лубеги. Это было официальное приглашение на гербовой бумаге с его подписью. Лубега приглашал меня провести отпуск с ним и его семьей в Уганде. На следующий день я пошел в ОВИР узнавать, каким образом можно получить разрешение на поездку в Уганду. Отдал письмо какой-то служащей и стал ждать ответа. Через час она вернулась и, протянув мне приглашение, сообщила, что оно не имеет юридической силы.

— Почему? — спросил я

— Приглашение должно быть заверено советским послом в Эфиопии.

— В Эфиопии?! Меня же приглашают в Уганду!

— Но письмо отправлено из Аддис-Абебы, из Эфиопии, — строго ответила женщина.

Так вот оно в чем дело! Я и забыл, что мой друг работает в Организации африканского единства, штаб-квартира которой находилась в Аддис-Абебе. Я написал Лубеге об этой загвоздке. Судя по всему, отпуск мне предстояло провести в очередном доме отдыха. Однако спустя семь недель пришло письмо от Лубеги — на этот раз заверенное советским послом в Эфиопии.

Итак, теперь я имел право оформлять документы на поездку в Африку. Но я отлично знал, что одно дело — иметь право, а другое — сесть на самолет и улететь из СССР. Знал я и то, какое невероятное количество бумаг было необходимо собрать, чтобы получить разрешение на выезд за границу. Мне предстояло написать автобиографию, получить характеристику и рекомендацию с места работы, справку из жилконторы, заполнить длинные и сложные анкеты, предоставить шесть фотографий и купить почтовых марок на сорок рублей.

Через пять недель после того, как я подал свое заявление, меня вызвали на заседание партбюро цеха. Это было первое препятствие на пути к получению визы. Секретарь зачитал пятерым собравшимся коммунистам характеристику. Не дав мне слова, он предложил приступить к голосованию. Шесть рук взметнулись в воздух — характеристику одобрили единогласно. Они уже готовы были разойтись, но я их остановил: «Товарищи, задержитесь пожалуйста на минуту. Не могли бы вы изменить последний абзац, где написано: “Однако партбюро инструментального цеха считает, что африканский климат окажет неблагоприятное воздействие на его здоровье, после столь длительного пребывания в СССР”? Ведь из-за этого мне могут отказать в визе».

Мне хотелось добавить, что после того как я пережил русские зимы, мне никакой климат уже не страшен. Но удержался и сказал только: «Товарищи, я хочу, чтобы вы учли то, что я вырос в тропическом климате Ямайки и Кубы, таком же, как в Уганде. Уверен, что жару я легко перенесу. Прошу вас, вычеркните последний абзац».

Они знали, что делают. Это была обычная грязная уловка. В ответ секретарь сказал, что члены партбюро обдумают мою просьбу.

Я ждал три недели и наконец меня вызвали к секретарю парткома завода. В приемной уже сидели шестеро заводских, ожидавших разрешения посетить одну из стран Восточного блока. Нас провели в зал, где собралось не меньше ста коммунистов, которым предстояло рассмотреть наши заявления. Многих из собравшихся я знал: были здесь карьеристы, которые неустанно боролись за власть и положение, и люди менее агрессивные, которым приходилось соблюдать осторожность, чтобы сохранить свой статус и не лишиться привилегий. Заметил я и нескольких известных стукачей из нашего цеха, которые продали бы жену, а то и душу, лишь бы выслужиться. Нескольких из коммунистов я уважал — не за политические взгляды, а за их искренний идеализм: они все еще верили, что коммунизм способен сделать мир более благополучным и безопасным.

Все в зале были настроены серьезно: партийные представители каждого заводского участка собрались, чтобы решить, можно ли дать положительную характеристику семерым работникам завода. Мое дело должны были рассматривать последним, и мне ничего не оставалось, как сидеть, ждать, волноваться, молиться и слушать. Любой из коммунистов мог задавать вопросы, при этом единственное, что их интересовало, — зачем тот или иной податель заявления решил поехать за границу и что он собирается там делать. Затем коммунисты приступали к голосованию. Все шестеро получили добро и, сияя от счастья, один за другим покинули зал. Я не был уверен, что у меня все пройдет так же гладко.

Когда подошла моя очередь, меня забросали вопросами: некоторые из них были жестокими, в других сквозила подозрительность. Один из коммунистов, который пришел на завод в 1948 году, после армии, и был известен как сторожевой пес партии и доносчик, встал и спросил сердито: «Предположим, товарищ Робинсон, мы позволим вам поехать в Африку. Кто может гарантировать, что как только вы там окажетесь, к вам не вернутся ваши старые буржуазные взгляды?»

«Опять они за свое», — подумал я и дал себе команду сохранять спокойствие и твердость духа. Глядя ему прямо в лицо, я сказал: «Товарищ, вы не хуже меня знаете, что ваш вопрос не имеет под собой никаких оснований. Ваши опасения были бы оправданы тридцать пять лет назад, но не сейчас, после того как я прожил в Советском Союзе больше чем две трети жизни. Я думаю как русский и даже с самим собой говорю по-русски».

Тут я сделал паузу, но глаз с коммуниста не сводил. Помолчав, добавил: «Не понимаю, как вам могла прийти в голову подобная мысль. Разве вы не знаете, что за границей люди моего возраста теряют работу, а мне, пенсионеру, здесь позволяют трудиться? В какой другой стране я пользовался бы подобными благами?» Еще несколько секунд я смотрел на своего оппонента, а потом сел на место.

Секретарь поинтересовался у собравшихся товарищей, есть ли у них еще вопросы, но руки никто не поднял. Тогда он предложил приступить к голосованию. Пока шло голосование, я сидел с закрытыми глазами и открыл их только когда услышал: «Характеристика товарища Робинсона одобрена». Позднее я узнал, что всего пять голосов решили мою судьбу, тогда как другие шесть характеристик были одобрены почти единогласно.

Далее, нужно было доставить документы в ОВИР. Эту задачу могли доверить только специальному курьеру. Мое выездное дело попало в ОВИР не раньше чем через девять дней после голосования. Шел уже июнь 1973 года. Пять недель спустя я получил открытку из ОВИРа с приглашением немедленно явиться. Я кинулся туда на следующий же день в обеденный перерыв, полный надежд и одновременно дурных предчувствий. В приемной ОВИРа на столе у секретарши лежали мои документы. Секретарша подняла на меня глаза и сказала: «Если парторганизация вашего завода не согласится убрать из вашей характеристики абзац, в котором говорится, что вы не перенесете африканский климат, визы вы не получите».

Я стоял, как громом пораженный. А я-то думал, что они убрали этот абзац! Самому отнести характеристику в заводской партком секретарша мне не позволила. (Не положено!) Нет, не отчаяние, а скорее злоба охватила меня, когда я возвращался на автобусе на завод. Я был полон решимости добиться своего, вырваться из расставленной западни. Не теряя времени, сразу кинулся к заместителю секретаря парткома завода, который не мог не заметить, что я не отступлюсь. Русские уважают решительность, а я, думаю, в тот день был тверд как гранит. Выслушав мою жалобу, он пообещал утром же заняться моим делом.

Когда я на следующий день позвонил секретарше Нине в партком, то к своему удивлению узнал, что заместитель секретаря сдержал свое слово, лично съездил в ОВИР, привез характеристику на завод и убрал злосчастный абзац. Правда, предупредила меня Нина, доставить характеристику в ОВИР в ближайшее время не удастся, поскольку курьер заболел и по крайней мере еще неделю не выйдет на работу.

Прежде чем повесить трубку, я сказал, что мне необходимо встретиться с ней после работы. Не знаю, что на меня нашло, но я твердо решил, что не позволю себя унизить и запугать и во что бы то ни стало добьюсь, чтобы характеристика попала в ОВИР. Я и думать забыл, что за подобное поведение можно угодить в тюрьму или в Сибирь. Вечером в парткоме я сказал секретарше: «Нина, что если я приду завтра в половине десятого, возьму свои документы, на такси отвезу их в ОВИР, а потом немедленно вернусь на завод и обо всем тебе доложу?»

Она подумала минуту и сказала: «Хорошо. Приходи утром, я все подготовлю».

Оставалось надеяться, что Нина согласилась мне помочь не с испугу: в этом случае она могла и передумать. Нина была коммунисткой, а коммунисты часто не выполняют своих обещаний. Однако на следующее утро документы были готовы. Я едва удержался, чтобы не броситься через заводскую проходную на улицу и на виду у всех поймать такси. Последнее, что мне было нужно, — это вызвать подозрение у охранников. В ОВИРе тоже требовалась соблюдать осторожность: надо было не попасться на глаза знакомой секретарше, с которой я имел дело в прошлый раз. К счастью, ее там не оказалось, и я отдал документы какой-то другой женщине, и та не стала проверять, курьер я или нет.

Тем временем по заводу прошел слух о том, что я оформляю документы для поездки в Уганду. Самые разные люди подходили ко мне и спрашивали, так ли это, и услышав утвердительный ответ, интересовались: «Ты думаешь тебя выпустят?» На это я, разумеется, отвечал неопределенно: «Всякое может случиться».

Были и такие, которые говорили: «Одно мы все знаем точно: если тебя выпустят, назад ты не вернешься», подразумевая, что этим я оскорбляю их, предаю страну, пренебрегаю благодеяниями, оказанными мне в Советском Союзе, и просто бросаю их. Эти слова звучали как своего рода обвинение. Некоторые из наиболее близких друзей и коллег пытались отговорить меня от поездки. Для них была непереносима сама мысль, что я хочу уехать из СССР. Они звонили мне по два, три, четыре раза в неделю и приводили все новые и новые доводы, почему я не должен уезжать. Кое-кто приходил ко мне домой, чтобы побеседовать по душам. Когда я говорил, что хочу лишь провести в Африке отпуск, все в один голос отвечали, что в Советском Союзе много мест, где я еще не был и где мне будет гораздо лучше. Все они считали, что я предаю их и родной Советский Союз.

День 18 декабря 1973 года выдался страшно холодным. Придя домой с работы, я достал из почтового ящика извещение. Меня приглашали в ближайшее время явиться в ОВИР, имея при себе внутренний паспорт и квитанцию из сберкассы, подтверждающую, что я заплатил 360 рублей (400 долларов). Вроде бы все шло гладко, хотя и невыносимо медленно. Утром мне не пришлось долго упрашивать начальника, чтобы он отпустил меня с работы. Из сберкассы я пошел в ОВИР и встал в небольшую — из семи человек — очередь. Через тридцать минут я уже стоял перед секретарем, выдающим паспорта. С выражением нескрываемой, нестерпимой скуки он взял мое извещение и протянул руку за паспортом и квитанцией. Потом он принялся лениво перебирать бумаги в огромном ящике, пока не дошел до буквы «Р». Поиски затянулись. «Только не это. Теперь они потеряли мои документы», — подумал я. Он перебрал бумаги один раз, потом начал перебирать их снова, а я смотрел, ждал и страшно волновался.

Наконец мой красный заграничный паспорт был найден. Я вздохнул с облегчением. Поездка в Африку теперь представилась мне более реальной. Секретарь принялся медленно, методично сверять данные двух моих паспортов. Потом он поднял на меня глаза и сказал: «Поздравляю вас, товарищ Робинсон. Мы выдаем вам паспорт для поездки в Республику Уганда, сроком на сорок пять дней. Желаю вам хорошего отдыха». Не выпуская паспорт из рук, он продолжил: «Но вначале вы должны ознакомиться с определенными правилами поведения, которым вы должны следовать, находясь за границей. Вы обязаны высоко нести честь и достоинство гражданина СССР; вы должны внимательно и постоянно следить за своим внешним видом, быть всегда опрятным и аккуратным; не злоупотреблять спиртными напитками; избегать сомнительной компании. Вот инструкция, прочитайте ее внимательно и, если вы с ней согласны, распишитесь».

Я сделал все, как он сказал, подписав две карточки с инструкциями. Одну он взял себе, а другую вложил в мой паспорт. «И вот еще что, — добавил он, — с собой можете взять два костюма, три рубашки, три комплекта нижнего белья, три пары носков, три галстука, четыре носовых платка и две пары обуви. Должен вас предупредить: если вы возьмете больше вещей, чем положено, их у вас конфискуют». Он протянул мне очередную инструкцию, которую я подписал. Затем вложил в паспорт две зеленые квитанции с какими-то цифрами и сказал: «Эти бумаги отнесете в сберкассу и получите валюту, которой вам должно хватить на время пребывания в Уганде. Кроме того, все граждане, выезжающие за границу, обязаны пройти вакцинацию. Вот направление в поликлинику. Завтра в 10:00 явитесь с ним по указанному здесь адресу. После того как все это сделаете, придете с паспортом и справками о прививках в агентство “Аэрофлота” в гостинице “Метрополь” и купите билеты на самолет». Со словами: «Желаю вам доброго пути, приятной поездки и благополучного возвращения», он протянул мне паспорт и все бумаги.

Не помню, как я вышел из ОВИРа, как очутился на улице. Хотя до конца рабочего дня оставалось еще несколько часов, на завод я не вернулся, а поспешил домой. Дома запер дверь, достал из кармана паспорт и долго сидел, не сводя с него глаз. Год за годом я подавлял в себе все сильные чувства — и не только отчаяние, но и восторг, воодушевление, радость. Ради самосохранения нужно было сдерживаться, чтобы, с одной стороны, уберечь себя от страданий, а с другой — не наделать глупостей, как это свойственно человеку в подавленном или возбужденном состоянии. Но тут я наконец дал себе волю. Это было ни с чем не сравнимое чувство. Эмоции захлестнули меня. Мной овладела радость, настоящая радость! Мне хотелось скакать, танцевать, плакать, кружить по комнате, подпрыгивать и щелкать в воздухе каблуками, кричать во весь голос. Я держал в руках билет на свободу, к которой стремился больше двадцати восьми лет. Я упал на колени и возблагодарил Господа. Роберт Робинсон, неженатый и одинокий, маленький чернокожий человек, беззащитный и беспомощный, одержал победу в борьбе с могучим колоссом, самой сильной государственной диктатурой на свете.

Но мне еще предстояло выбраться отсюда. «Ты пока никуда не уехал», — сказал я вслух. Усилием воли я заставил себя успокоиться и напомнил себе, что я все еще в Советском Союзе, в стране вездесущего КГБ. Решил, что как только ступлю на землю Африки, сделаю все, что в моих силах, чтобы никогда не вернуться в СССР. Скорее умру, чем вернусь сюда. Я принялся искать место для тайника, чтобы ни один взломщик из КГБ не отыскал паспорт, пока я буду на заводе. Представил, как прихожу в ОВИР, сообщаю, что потерял паспорт, и слышу в ответ: «Товарищ Робинсон, вы снова играете с нами в свои игры. У вас уже был паспорт, а вы решили не уезжать; теперь мы пошли вам навстречу и выдали вам новый паспорт, а вы говорите, что потеряли его. В данной ситуации мы больше ничего не можем для вас сделать. Разговор окончен! Идите!»

Я задернул плотные бордовые шторы на окнах, чтобы никто из дома напротив не смог увидеть, что я делаю. Целый час я искал подходящее место для тайника. Наконец, отклеил обои, внизу, за диваном, приложил к стене паспорт и снова приклеил обои. Оставалось только доделать все дела и считать дни до отъезда.

Глава 32

Свобода!

Утром, едва я вошел в цех, меня позвали к мастеру участка. С напускным радушием он пожал мне руку: «Поздравляю вас с предстоящей поездкой за границу». Такой обходительности я никогда раньше за ним не замечал. «Должен вас предупредить, — добавил он, — что мы не сможем вас отпустить до тех пор, пока вы не закончите начатую вами работу».

Задача была сложной. Я проектировал приставку к цилиндрическому шлифовальному станку… Мне предстояло сдать чертежи 162 деталей с подробным указанием размеров и допусков. И это еще не все. По словам мастера, все до единого чертежи, все размерные данные должны пройти проверку и получить одобрение главного конструктора, и только после этого начальник цеха подпишет приказ об отпуске. Коммунисты со всего завода на партийном собрании приняли решение отпустить меня в Африку, и вот теперь оказывается, что завод сохранил за собой право сорвать мою поездку.

Я принялся лихорадочно работать — и во время смены, и сверхурочно, пока не закончил свой проект. По вечерам, дома, собирал чемодан. Одежду уложил быстро, зато долго возился со своей технической библиотекой, решая, какие из книг могут понадобиться в Кампале, если придется работать в техническом училище. Разумеется, приходилось соблюдать осторожность и ограничиться лишь самыми необходимыми учебниками и пособиями, чтобы не вызвать подозрения, что я решил не возвращаться в Союз и вывожу свои вещи из страны.

Однажды вечером, уложив, наконец, книги, я собрался просмотреть свои бумаги, чтобы решить, какие из них захватить с собой. Однако конверта, в котором я их хранил, на полке в шкафу не оказалось. В конверте было письмо Маркуса Гарви, которое он прислал мне из тюрьмы в Атланте, удостоверение депутата Моссовета, старый британский паспорт, дорогое для меня письмо от одной мулатки, родившейся в России, и вырезка из западной газеты о чернокожих, живших в тридцатые годы в СССР. Несколько ночей подряд я искал конверт: посмотрел на всех полках, заглянул во все уголки, во все стаканы и кружки, во все карманы и даже перелистал все книги — а их у меня было несколько сотен. Безуспешно! Не сомневаюсь, что конверт попал туда же, куда и письмо к президенту Туре.

Тем временем я составил список предотъездных дел и начал ими заниматься. В поликлинике все прошло без проблем. Мне сделали несколько прививок и выдали все необходимые справки. В сберкассе в обмен на зеленую бумажку из ОВИРА я получил причитающиеся мне 176 долларов — сумму, на которую, по их расчетам, можно было прожить сорок пять дней в Уганде. Ясно, что этих денег мне едва-едва хватило бы только до конца срока и ни днем дольше. Однако даже если бы мне выписали 10 долларов, я бы все равно уехал. Жаль, конечно, что уезжая из СССР, я терял пенсию (133 доллара в месяц), тысячу двадцать рублей, которые лежали на моем счете в сберегательной кассе, и несколько очень дорогих для меня вещей. Я знал, что за все хорошее надо платить, и не жалел о потерях. Отдал бы все, лишь бы мне удалось остаться в Уганде и стать свободным. Я думал, что — как это ни печально — в Америку мне уже никогда не вернуться, но любая страна вне сферы влияния СССР была для меня бесконечно желаннее советского плена.

В гостинице «Метрополь» я купил билеты на самолет «Аэрофлота». Сначала в кассе проверили паспорт и справки о прививках, и только после этого взяли с меня 820 рублей (924 доллара) за билеты. Обидно было платить за обратный билет, ведь возвращаться-то я не собирался! Самолет в Уганду летал только раз в неделю. Я должен был вылететь 13 февраля в десять вечера. Выходя из гостиницы, подумал: «На всю жизнь запомню эту дату, 13 февраля».

На следующий день мне предстояла приятная обязанность — получить в посольстве Уганды въездную визу. Стоило переступить порог посольства, и я почувствовал, как напряжение оставляет меня.

Вся процедура получения визы заняла несколько минут. Когда я беседовал с поверенным в делах, ко мне подошел еще один угандиец и пригласил прийти в день отъезда на обед в посольство. Как же приятно было оказаться среди людей, способных безбоязненно проявлять заботу и внимание. Я чувствовал, как избавляюсь от страха, не покидавшего меня сорок четыре года.

12 февраля, накануне отъезда, я позвонил в посольство, чтобы убедиться, что приглашение остается в силе. Осторожность и страх все еще жили во мне, поэтому я не рискнул звонить из дома. Я давно подозревал, что мой телефон прослушивается, и позвонил из телефонной будки. В посольстве удивились звонку и подтвердили приглашение.

Я был счастлив. Это было настоящее, искреннее, ничем не замутненное счастье. Как же хорошо дать волю чувствам, не сдерживаться, не стараться убедить себя в том, что оттаявшую было надежду скоро снова скует мороз советского полицейского государства, и нельзя позволить ей расцвести. Впервые появилась уверенность, что я скоро уеду. У меня было все, что для этого требовалось, — паспорт, билет на самолет, справка о прививках и бумаги, необходимые для прохождения таможенного контроля. Наверное, такое простое и такое приятное ощущение счастья испытывают только свободные люди, думал я.

Мне захотелось поделиться с кем-нибудь своим счастьем, и я позвонил одной из соседок, симпатичной пожилой женщине, которую, как мне было известно, КГБ подрядило за мной шпионить. Я узнал об этом от ее сына, когда он в очередной раз напился. Я не держал на нее зла, понимая, что она не могла отказаться от задания КГБ. Соседка открыла мне дверь и пригласила войти. Судя по всему, она была мне рада. Я сообщил, что завтра улетаю в Африку, и по ее реакции понял, что это не было для нее новостью. Пожелав мне доброго пути, женщина сказала: «Вот что, привези-ка мне красивый наряд, какой носят африканки, и пару хороших туфель». Она принесла карандаш и клочок бумаги, написала на нем размер обуви и одежды и повторила свой наказ: «Смотри не забудь, товарищ Робинсон».

Я пообещал не забыть, хотя и знал, что, если моя мечта сбудется, мы больше никогда с ней не увидимся. Когда мы прощались, мне вдруг стало жалко ее. Я подумал, как ограничено ее представление о жизни и как ей должно быть горько в те моменты, когда она понимает всю безнадежность своего положения. С другой стороны, она, как многие русские, была доброй, стойкой женщиной и обладала сверхъестественной способностью отгонять от себя невеселые мысли. Думаю, единственным счастьем для нее были те редкие случаи, когда сын приходил домой трезвым. Часто его приводили — а иногда и приносили — домой друзья или милиционеры.

Кажется, в ту ночь перед отъездом я спал не больше четырех часов. Лежа с открытыми глазами, представлял разные картины: вот я иду по незнакомому, не советскому городу; вот выхожу из самолета в аэропорту Кампалы, и меня встречают здоровенные детины из КГБ, заталкивают в самолет и везут обратно в Москву.

Утро и день казались бесконечными. В 16:30 я заказал по телефону такси на 18:00. В посольстве меня ждали не раньше 19:00, но я решил добираться туда окольными путями, рассудив, что так будет легче избавиться от вероятной слежки. Доехал до «Таганской» станции метро, оттуда прошел квартал до стоянки такси, взял другую машину, проехал мимо посольства, вышел через два квартала и пошел пешком. Это было настоящим испытанием — ведь я нес два средних размеров чемодана, один из которых был набит книгами, но я твердо решил, что лучше надорвусь, но сделаю все, чтобы меня не остановили. Годы спустя я буду смеяться, вспоминая свой путь, но тогда мне было не до смеха.

У входа в посольство советский постовой смерил меня пристальным взглядом, однако ни слова не сказал. Когда дверь за мной закрылась, я вздохнул с облегчением. Меня встретили двое угандийцев, сотрудников посольства, и проводили в апартаменты поверенного в делах, где уже был накрыт изысканный стол. После великолепного ужина поверенный в делах велел двум сотрудникам проводить меня до аэропорта на машине и не уезжать, пока я не сяду в самолет. Я был очень благодарен ему за предусмотрительность, ведь прежде чем улететь, мне еще предстояло отстоять очередь и пройти таможенный и паспортный контроль.

В зал регистрации на международные рейсы я вошел вместе с угандийцами. У входа меня остановила женщина-инспектор, проверила мой паспорт и указала, где проходить таможенный контроль и сдавать багаж. Когда подошла моя очередь, высокий, крепкий офицер КГБ взял мой паспорт и принялся его изучать, то и дело пристально поглядывая на меня. Я заподозрил неладное. Офицер, кажется, не мог поверить, что чернокожий — советский гражданин. Не скрывая недоумения, он попросил меня показать иностранную валюту и таможенную декларацию. Все это он тщательно проверил — даже качество бумаги. Дважды пересчитал деньги. Затем потребовал предъявить справки о прививках. Убедившись, что все в порядке, поинтересовался, сколько у меня с собой советских денег. Я сказал, что взял десять рублей на такси, чтобы по возвращении в Москву доехать до дома. Он потребовал показать рубли, что я и сделал. Некоторое время он просто стоял и рассматривал меня с ног до головы, как будто я был каким-то чудищем.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒