Чёрный о красных 15 страница

Через двенадцать дней после отъезда Нюры я получил от нее письмо. Должно быть, она написала его вскоре после возвращения домой, поскольку поезд до Москвы шел два дня, а письмо обычно доходило дней за пять или даже меньше (в зависимости от того, читали ли его). Я с волнением открыл конверт.

«Должно быть, она испытывает ко мне искренние чувства, — думал я. — Женщины ее положения не переписываются с простыми людьми, а тем более с иностранцами».

Нюра благодарила меня за время, проведенное вместе. Она писала, что комсомольцы, с которыми она подружилась в поезде, расспрашивали ее обо мне, и она с удовольствием отвечала на их вопросы. Дома она рассказала обо мне матери и дочке.

Две недели спустя я написал ей ответ. Я старался не выдавать свои чувства, понимая, что серьезные отношения с ней могут плохо кончиться для нас обоих. Через месяц пришло второе письмо. Нюра писала, что дочери не терпится со мной познакомиться, и она все время спрашивает, когда же я приеду. В ответном письме я сообщил, что мое возвращение зависит от окончания съемок. Стоит ли говорить, какое счастье доставляли мне ее письма. Я не расставался с ними, то и дело перечитывал, любовался ее почерком.

И вдруг — как гром среди ясного неба — третье письмо от Нюры. «Я не хочу кривить душой, — писала она, — чтобы вам было легче понять меня и причины моего решения. У нас с вами разное положение, разные взгляды на жизнь, разные привычки и обычаи. Я все обдумала и поняла, что никогда не смогу стать вашей спутницей жизни. Поэтому не стоит продолжать эту бессмысленную переписку».

Я не поверил в искренность ее слов. Судя по всему, до нее добрались органы госбезопасности. Ее первое письмо проскользнуло мимо цензуры, а второе, вероятно, попало в руки органов. Я не сомневался, что Нюру просто заставили разорвать со мной отношения, — ее семья принадлежала к советской элите, и ей не положено было знаться с иностранцем, даже если у него и есть советский паспорт.

Мой отъезд в Москву был еще более неожиданным, чем приглашение на съемки. Прошло около месяца после того, как я получил третье письмо от Нюры. За два дня до запланированного отъезда я весь день провел на студии и лег спать ровно в одиннадцать, чтобы как следует отдохнуть. Вскоре меня разбудил громкий стук в дверь. Стучала хозяйка квартиры: «Вставайте, к вам пришли со студии».

Я открыл дверь. Передо мной стоял незнакомый мужчина.

«Простите, — сказал он, но меня послали предупредить вас, что в пять часов утра за вами придет машина в аэропорт. Утром вы вылетаете в Москву».

«Что? Кто вас послал?» — удивился я. Что-то в его манере вызывало у меня подозрения.

В ответ он промямлил: «Э-э… кажется, режиссер фильма, и еще там с ним были двое. Так или иначе, в пять часов будьте готовы. До свидания».

Я взглянул на хозяйские ходики. Половина первого ночи. Я тотчас принялся укладывать вещи. В ту ночь я почти не спал — машина, которая должна была отвезти меня в аэропорт, пришла за час до условленного времени.

Закончил съемки я уже в Москве. Что же касается причитающихся мне десяти тысяч, то этих денег я — увы! — так и не увидел. В Одессе мне выплатили две с половиной тысячи, пообещав выдать остальную сумму в Москве. Когда я наконец пришел в кассу, оказалось что рубль успел обесцениться в десять раз, и мне причиталось всего 750 рублей. Ну а что же фильм? В Советском Союзе он имел большой успех. Позднее его причислили к классике советского кино и показывали два раза в год по телевидению.

Глава 21

Я пытаюсь уехать

В июле 1945 года — через два месяца после окончания войны — я обратился в отдел виз и регистраций Министерства иностранных дел с просьбой отпустить меня в Америку: мне хотелось повидать престарелую мать и брата. Ответ пришел через год. Мне отказали, причем без объяснения причин.

И все-таки теперь, когда война закончилась, я мог позволить себе думать о будущем, а не только о том, как бы дожить до завтрашнего дня. Я твердо решил уехать из России, но как это сделать? Раньше эта страна, где мне предоставили интересную, хорошо оплачиваемую работу (в Америке о таком можно было только мечтать), привлекала меня, но теперь слишком многое в ней меня не устраивало. Я прожил в Советской России шестнадцать лет. Я отдавал себе отчет в том, что обещание не задерживать меня здесь против воли, данное мне, когда я принимал советское гражданство, ничего не стоит. С каждым годом шансов вернуться в Америку оставалось у меня все меньше. Я это чувствовал. Кремлевская пропаганда на славу поработала над образом угнетенного американского негра Роберта Робинсона, который обрел спасение и свободу в Советском Союзе. А вдруг я скажу миру, что на самом деле все обстоит совершенно не так?! Несмотря на то, что я был абсолютно чист:

контрреволюционной деятельностью не занимался, советский строй не критиковал, Министерство иностранных дел предпочло не рисковать.

Получив отказ, я решил не сдаваться и обратился с просьбой пересмотреть мое дело. Однако мне очень скоро дали понять, что это невозможно. Чиновники и секретари, с которыми я разговаривал, в один голос уверяли меня, что они знать не знают, почему именно мне было отказано, и помочь мне ничем не могут. Кроме того, меня попросили подписать заявление, подтверждающее, что я согласен с решением министерства отказать мне в моей просьбе. Между строчкой для подписи и собственно текстом был оставлен пропуск, куда при желании можно было впечатать все что угодно, тем более что копию этого документа никто не собирался мне выдавать. Разумеется, мне не хотелось ничего подписывать. Я расстроился и так рассердился на советского чиновника, настойчиво подсовывавшего мне бумагу, что больше всего в тот момент мне хотелось стукнуть кулаком по столу и выбросить его пресс-папье в окно или же разорвать бумагу на мелкие кусочки и швырнуть их ему в лицо. Меня охватило такое бессилие — хоть плачь. Пожаловаться? Но кому? Им до меня нет никакого дела. В лучшем случае какой-нибудь бюрократ выслушает мою жалобу, заверит меня, что сделает все от него зависящее, и тут же обо мне забудет.

С большим трудом мне удалось взять себя в руки. Стоило мне тогда на несколько секунд потерять контроль над собой — и прощай, Америка, прощай навсегда, у меня не осталось бы никаких шансов туда вернуться. Меня бы заклеймили как потенциального контрреволюционера, и МВД немедленно усилило бы за мной слежку. Я поступил осмотрительно: подписал бумагу, сохранил репутацию незапятнанной и снова написал заявление с просьбой предоставить мне визу. У меня его, правда, не приняли, поскольку обращаться за разрешением посетить западную страну можно было только раз в год. Начиная с 1945 года я ежегодно подавал бумаги. Двадцать семь попыток за двадцать семь лет, и только один раз забрезжила надежда на возможность поездки.

В 1953 году я получил телеграмму от брата с известием, что мама серьезно больна и очень хочет меня повидать перед смертью. Я был сам не свой от волнения. На этот раз вместо того, чтобы подавать просьбу как обычно и несколько месяцев ждать ответа, я написал письмо в Верховный Совет и отправился на прием к председателю Президиума с телеграммой и письмом в кармане. Я понимал, что смогу повидать мать, только если мой случай будут рассматривать в особом порядке. Я подходил к четырехэтажному кирпичному зданию на углу улицы Калинина и проспекта Карла Маркса со смешанным чувством решимости и обреченности. Открыл высокую массивную дверь и оказался в небольшом пустом вестибюле. На двери висела табличка: «Приемная Председателя Президиума Верховного Совета».

Едва я приоткрыл дверь, как меня оглушил страшный гул. На минуту я подумал, что попал не туда. В просторном зале с высокими потолками стояли и сидели, прямо на полу, человек двести. Некоторые из них громко рыдали, другие молча утирали слезы. Несколько человек бились в истерике. Все, кто находился в правой половине зала, держали в руках какие-то бумажки. В левой половине выстроились две очереди, человек по сорок в каждой. Судя по одежде, здесь были представители всех слоев российского общества. Я тоже встал в очередь, протянувшуюся к деревянной, с матовыми стеклами, перегородке. В перегородке было несколько окошечек, а за ними сидели две женщины. Они выслушивали челобитчиков, читали их заявления и либо сразу отказывали в просьбе, либо принимали ее для дальнейшего рассмотрения и выдавали специальную бумагу. У обладателей этой бумажки по крайней мере оставалась какая-то надежда — чего нельзя было сказать об остальных несчастных.

Когда моя очередь продвинулась, я заметил за перегородкой третью женщину, которая с явным удовольствием распивала чай. Она поймала мой взгляд и подозвала меня: «Чем могу вам помочь?»

Я протянул ей конверт. Адрес на конверте и заявление я специально написал по-английски.

Никто из работавших в приемной английского языка не знал. Женщина за перегородкой нажала кнопку, через несколько минут появился какой-то гигант и пригласил меня следовать за ним. Мы поднялись на второй этаж и вошли в просторный кабинет, где за огромным столом восседал молодой человек лет тридцати.

— В чем дело? — спросил он у моего провожатого.

— У этого гражданина письмо к секретарю Президиума Верховного Совета, — объяснил гигант. Тут только молодой человек посмотрел в мою сторону.

— Добрый день, товарищ секретарь, — обратился я к нему.

— Здравствуйте. Я помощник секретаря. Вы по какому вопросу?

— Моя мать тяжело больна. Я пришел просить председателя Президиума Верховного Совета помочь мне получить визу на Ямайку. (Мама недавно переехала туда из Нью-Йорка.)

Начальник улыбнулся:

— Но председатель не выдает визы.

Я протянул ему письмо и телеграмму. Помощник секретаря и гигант углубились в чтение. Наконец, помощник секретаря сказал:

— Посмотрим, что можно сделать. Обещать ничего не могу. Результаты вам сообщат. Вы свободны.

Через секунду он уже забыл обо мне. Я встал, попрощался (никто мне не ответил) и вышел из кабинета.

Месяц спустя я получил белую почтовую открытку с напечатанным на машинке текстом: «Ваше заявление направлено в Министерство иностранных дел».

Еще через месяц из ОВИРа пришла желтая открытка с приглашением явиться на прием. Когда я пришел на следующее утро, еще не было и девяти, но, несмотря на раннее время, там уже собралось человек двадцать. Наконец, подошла моя очередь. Я объяснил свою ситуацию высокой, строгого вида, блондинке. Она безучастно меня выслушала и сказала, что мне нужно принести автобиографию, рекомендацию из заводского парткома и шесть фотографий. Кроме того, требовалось заручиться письмом из домового комитета — от группы жильцов моего дома, которые разбирали жалобы и шпионили за всеми.

Следующие три месяца меня допрашивала добрая половина из двадцати членов домкома. Они проявляли бдительность — ведь куда безопаснее отказать мне в моей просьбе, чем удовлетворить ее. Наконец, после моих бесконечных напоминаний, они вручили мне письмо на полстраницы. Все документы и фотографии я отнес в ОВИР, где мне пообещали сообщить окончательное решение, как только оно будет принято вышестоящей инстанцией. Прошел год. Я все еще ждал решения, когда от брата пришло известие о кончине мамы.

Через две недели я достал из почтового ящика новый вызов на прием в ОВИР. Кто знает, может, цензоры открыли и прочли письмо от брата, а потом сообщили куда следует о смерти матери. В ОВИРе меня принял какой-то тучный мужчина: «Вы обращались за визой. Видите, у нас здесь столько работы, что до вашего дела руки пока не доходили. Может, вы уже передумали и больше не хотите ехать?»

«Моя мать боролась за жизнь, потому что она мечтала повидать меня. Не по своей вине я не смог быть у постели умирающей. Она умерла, но я должен пойти на ее могилу и попросить у нее прощения. Да, я хочу поехать».

Чиновник посмотрел на меня стальными глазами и спросил: «Вы уверены, что хотите ехать? Я не вижу смысла в вашей поездке».

«Да, — ответил я твердо. — Разумеется, я хочу ехать. Думаю, что это желание естественное для любящего сына».

«Ну что ж, как только решение будет принято, вам сообщат». Не сказав больше ни слова, он поднялся из-за стола и вышел из кабинета.

В июне 1956-го, через три года после того, как я обратился со своей просьбой, меня пригласили в ОВИР за паспортом. Необходимо было заплатить в сберкассе 360 рублей и принести в ОВИР квитанцию, вместе с советским внутренним паспортом. Из сберкассы я бросился в министерство — словно летел на крыльях. Представлял, как я вернусь на Ямайку, на родину, где я не был тридцать четыре года. Не сон ли это? Дрожа от волнения, я вошел в комнату, где выдавали паспорта. Вежливый чиновник протянул мне паспорт и предупредил: «Вы должны уехать не позднее чем через 10 дней». В этом-то и был подвох. На следующий день я узнал, что ближайший теплоход из Ленинграда в Англию (откуда я мог лететь на Ямайку) отправляется на две недели позже. В то время пассажирские самолеты из России за границу не летали. Что же делать? Сесть на поезд и поехать в Западную Европу? Но для того, чтобы проехать через Польшу или ГДР, необходима транзитная виза, а на это, как я узнал, уйдет не меньше месяца.

Я был в отчаянии. В какой-то момент решил все-таки ехать на поезде и попытаться проскользнуть через кордоны с помощью своего старого моссоветовского мандата. Но риск был слишком велик: я вполне мог оказаться в Сибири, в тюрьме или сумасшедшем доме за антисоветские действия.

У меня было разрешение на отъезд, а выехать я не мог. Не хватало всего лишь двух недель! Я решил обратиться в министерство с просьбой продлить действие моего заграничного паспорта. Чиновник помог мне заполнить специальную форму и пообещал, что ответ дадут через десять дней. Десять дней тянулись невыносимо долго. В ОВИРе мне сказали, что решение пока не принято, и просили позвонить еще через десять дней. Я подождал и позвонил: решение не принято. Три месяца я звонил одному и тому же чиновнику, который неизменно повторял, что моим вопросом занимается специальная комиссия. Наконец, я потерял самообладание и спросил его напрямик: «Почему вы отказываете мне в продлении паспорта?»

«Вам выдали паспорт, а вы отказались его использовать. В том, что вы не уехали, виноваты только вы сами», — отрезал он.

Мои злоключения не шли у меня из головы. Что мне оставалось делать? Тут я вспомнил статью, которую прочел в газете несколько месяцев назад. В ней граждан призывали обращаться со своими жалобами к председателю Верховного Совета. Целую неделю я взвешивал все за и против такого пути, вспоминал свой прошлый бесславный поход в дом на углу улицы Калинина. Однако выхода у меня не было: если мне кто-то и мог помочь, то только сам товарищ Ворошилов, председатель Верховного Совета.

К счастью, в приемной работала та самая женщина, которая три года назад помогла мне. Она меня узнала, подозвала и спросила, зачем я пришел.

«У меня снова возникли проблемы. Прошлый раз помощник председателя помог мне. Я бы хотел снова попасть к нему на прием на несколько минут».

Женщина о чем-то посовещалась со своей коллегой и распахнула передо мной небольшую дверь: «Секретарь товарища Ворошилова принимает на втором этаже».

Я взбежал по лестнице, отдышался и постучал в дверь кабинета. Она была слегка приоткрыта. За ней послышалось какое-то ворчание. Я вошел. В просторном кабинете за столом восседал грузный, неуклюжий мужчина с большими толстыми пальцами. Он уставился на меня. Губы его были плотно сжаты, словно запечатаны.

«Товарищ секретарь, не могли бы вы мне сказать, по каким дням председатель Верховного Совета принимает личные заявления граждан».

Лицо секретаря налилось кровью. Он поднялся из своего кожаного кресла и двинулся в мою сторону. «Что?…твою мать! Убирайся, пока я не приказал вышвырнуть тебя отсюда!»

Я обратился в бегство. Даже сидя в вагоне метро, не мог унять дрожь. Какая отвратительная и злобная брань! Оскорбительно было даже не то, что он сказал, а то, как он это сказал. Русская брань ужасна для слуха — она звучит грубее и отвратительнее, чем на всех других знакомых мне языках. Я был глубоко оскорблен. Что плохого я сделал? Гражданам предлагали обращаться к председателю с жалобами, я лишь последовал этому предложению. Очевидно, мне нужно было быть умнее и догадаться, что статья в газете — это очередная советская фальшивка.

И все-таки я не терял надежды. Ясно было — в 1956 году мне не уехать. Те, кто выдал мне паспорт, знали, что я не смогу им воспользоваться. Что ж, попытаюсь еще раз, но теперь представлю другие основания для получения визы.

Наступил 1957 год. Я решил действовать через Булганина, который к тому времени поднялся по советской иерархической лестнице до премьер-министра и стал вторым человеком в стране. Уверенности в том, что он ответит на мое письмо, у меня не было, но я обдумывал каждое слово так, словно от этого зависела моя жизнь. Я напомнил Булганину о нашей встрече в 1935 году, когда он был председателем Моссовета, и о его обещании помочь мне в случае необходимости. Я упомянул награды, полученные мной за работу в качестве инженера-механика и за мои рационализаторские предложения. Письмо я понес в местное почтовое отделение. Почтовый служащий взглянул на адрес и отказался принять письмо. Я хотел было обратиться к начальнику почты, но его не оказалось на месте.

Тогда я поехал в центр, на улицу Горького, чтобы отправить письмо заказной почтой с Центрального телеграфа. Но как только почтовая служащая увидела имя Булганина на конверте, она немедленно вернула мне его, сказала: «Запрещено», повернулась и ушла, не проронив больше ни слова. Я побрел к выходу, раздумывая, и был уже готов бросить письмо в почтовый ящик, но тут заметил старую знакомую. Она давно работала на почте и раньше, когда мама была жива, каждый месяц принимала мои письма к ней. Это была пожилая женщина с добрым лицом и седыми волосами, которая любила поговорить со мной по-английски. Я объяснил ей, что нигде не принимают мое письмо Булганину.

— Никто этого не сделает. Мало ли что… — подтвердила она. Потом наклонилась поближе и прошептала:

— Я знаю одно место, где принимают письма важным людям. Только обещайте никому не говорить, откуда вы о нем узнали.

— Обещаю.

— Нужно пройти через Троицкие ворота Кремля, и через несколько метров вы увидите небольшую некрашеную дверь. На табличке мелкими буквами будет написано: «Прием писем в Центральный Комитет КПСС».

Я легко нашел заветную дверь, открыл ее и оказался в длинной, ярко освещенной комнате, поделенной пополам конторкой из дерева и стекла. За конторкой сидели два офицера в форме МВД. Один из них взял у меня письмо, внимательно прочел имя адресата и обратный адрес, потом взвесил конверт на ладони и прощупал его. Убедившись, что в конверте нет посторонних предметов, он заверил меня, что письмо доставят товарищу Булганину.

Каково же было мое удивление, когда через три недели я получил приглашение из ОВИРа. Придя туда, я показал открытку одному из милиционеров. Он отнес ее в какой-то кабинет и почти сразу пригласил меня войти, несмотря на очередь в приемной. В кабинете за столом, заваленном бумагами, сидел офицер МВД. Он сделал вид, что не слышит моего приветствия, и продолжал что-то читать. Потом взглянул на меня, показал на стул, сложил бумаги в стопку, положил перед собой мою открытку и уставился на меня злыми тусклыми глазами: «Долго вы еще собираетесь писать письма и приставать к нашим вождям со своими бесконечными жалобами? Мы выдали вам паспорт, а вы его не использовали. Теперь вы пытаетесь обвинить в этом других. Поймите наконец: мы не можем вечно прощать вам ваши фокусы! Надоело!»

Он продолжил свою атаку: «Надеюсь, вы понимаете русский язык. Вас не устраивают наши коллективные решения? Зарубите себе на носу: наше терпение не безгранично. До нас дошла ваша последняя жалоба председателю Совета Министров. Мы приняли решение разрешить вам еще раз подать документы на заграничную визу. Запишите, что вам нужно представить: шесть фотографий, автобиографию, рекомендации с завода и от домового комитета, марки на сорок рублей. Приходите, как только соберете все документы. Все. Можете идти».

В конце весны 1957 года я отнес все документы. В начале августа произошло событие, которое непосредственно повлияло на мои шансы получить визу. С 30 июля по 14 августа в Москве проходил Фестиваль молодежи и студентов. Среди тридцати тысяч юношей и девушек, приехавших в Москву со всего мира, были двадцать пять темнокожих с Ямайки. Один из членов этой делегации, его преподобие Маркус Джеймс, позвонил мне 11 августа: оказывается, он прочитал обо мне в одной ямайской газете и давно хотел со мной встретиться. Джеймс стал разыскивать меня сразу же по приезде и наконец узнал от какого-то английского журналиста номер моего телефона. Несмотря на позднее время, я отправился к нему в гостиницу.

Приехал я в одиннадцатом часу. Меня встретил невысокий коренастый человек.

— Насколько я понимаю, — не скрывал он своего восторга, — вы важная персона в Советском Союзе. Я читал о вас столько хорошего и вот теперь имею честь с вами познакомиться.

От смущения я не нашелся, что сказать.

— Вы, должно быть, скоро приедете на Ямайку, чтобы помочь созданию коммунистического государства, — продолжал Джеймс.

— Чепуха! — парировал я.

— Как же так, я же сам читал об этом в статье английского корреспондента в «Gleaner»[4].

— Кто бы ни был автором этой статьи, он явно не располагал достоверной информацией. Я не коммунист. Я верю в Бога, и я христианин.

Преподобный Джеймс не мог скрыть удивления.

— Если вы не коммунист, почему вы так долго живете в Советском Союзе?

Мне не хотелось рассказывать историю последних двадцати семи лет моей жизни, но я дал ему понять, что я жертва не зависящих от меня обстоятельств и что все попытки выехать из страны, которые я предпринимаю, начиная с 1945 года, пресекаются властями. Я говорил правду, не зная, как он ее воспримет, ведь вначале казалось, что этот священник в восторге от возможности прихода коммунизма на Ямайку.

Преподобный Джеймс встал и торжественно произнес:

— Они не имеют права насильно удерживать вас в этой стране.

— Три месяца назад я как раз подал очередное прошение, но ответа пока так и не получил, — сказал я.

— Почему так долго нужно ждать ответа? Возьму-ка я переводчика и поговорю с ними о вашей проблеме. К кому лучше всего обратиться? Я всех подыму на ноги, вот увидите.

— Визы выдает Министерство иностранных дел, но очень прошу вас, никуда не ходите. Это не поможет, а у меня могут быть неприятности.

На следующий вечер преподобный Джеймс пригласил меня на встречу со всеми членами ямайской делегации. Наверное, мне не надо было идти, поскольку, как и следовало ожидать, речь зашла о том, в какую ловушку я угодил. Ямайцев расстроило то, что меня держат в стране вопреки моей воле, и они хотели отправить телеграмму в ОВИР с просьбой немедленно предоставить их соотечественнику визу.

Я уговаривал их не делать этого, уверял, что из их затеи ничего не получится и что власти в отместку навсегда внесут меня в черный список.

Казалось, однако, что чем больше я протестовал, тем больше они укреплялись в своем намерении помочь мне. Они просто не понимали, как работает советская система. Я ушел домой с тяжелым сердцем.

На следующий день мне позвонил преподобный Джеймс: «Приходите ко мне в гостиницу. У меня для вас хорошие новости».

Вопреки здравому смыслу, мне хотелось поверить в чудо, которое удалось совершить преподобному Джеймсу. Мне не терпелось его увидеть. «Ну и наделал же я шуму, — сказал он, пожимая мне руку. — Я потребовал, чтобы они немедленно отпустили бедного Робинсона. Чиновник затрясся от страха, принялся объяснять, что он мелкая сошка, и направил меня к боссу. Я настаивал, чтобы вам выдали визу. Он заверил меня, что обсудит ваше дело с коллегами».

Очевидно, преподобный Джеймс полагал, что моя беда в отсутствии внимания и что стоит только напомнить властям о моей проблеме, и все уладится.

Из самых лучших побуждений этот добрый человек, не разбирающийся в советской тоталитарной системе, причинил мне больше вреда, чем мог бы причинить смертный враг. Я не стал говорить ему, что «коллеги», которые будут обсуждать мое дело, — офицеры КГБ. Убитый его рассказом, я собрался уходить. На прощанье он дал мне листок бумаги и радостно сказал: «Здесь мой лондонский адрес. У меня предчувствие, что в начале сентября вы будете моим гостем. Буду молится о том, чтобы начальник в министерстве сдержал свое обещание».

«Спасибо за заботу и за ваши благие намерения. Но, честно говоря, сами того не зная, вы оказали мне медвежью услугу».

Удивительно, с какой легкостью образованные люди с Запада давали себя обмануть советским функционерам, и как плохо они представляли себе реальность советской системы. Никогда в жизни я не был так несчастен. Через пять дней я получил открытку из ОВИРа. Меня просили немедленно позвонить. Я набрал номер. Человек на другом конце провода отрезал: «Товарищ Робинсон, в вашей просьбе отказано!»

Ничего неожиданного не произошло, но все же для меня это был настоящий удар. На работе мне нужно было держаться так, словно ничего не произошло, потому что КГБ сообщал в партком, когда мне отказывали в визе, чтобы за мной усилили наблюдение. Впервые я узнал о подобной практике в 1946 году, когда один мой знакомый член партии вдруг подошел ко мне и прошептал: «Товарищ Робинсон, мне жаль, что вам отказали в визе». Я сделал вид, что для меня это не новость.

«Попробуйте еще раз, — сказал он. — Не сдавайтесь. Вы имеете право проведать своих родителей и родственников. Я понимаю, как вам трудно. Мои родные живут за двести километров отсюда, но мне редко удается их повидать, и я очень скучаю по ним».

«Я попробую», — сказал я. Открытка из ОВИРа пришла только на следующий вечер.

Мои ежегодные попытки получить визу заканчивались ничем вплоть до 1973 года.

Глава 22

Смерть Сталина

Наступил драматический для советских людей день — 5 марта 1953 года. В 9 часов утра из заводских репродукторов донеслось: «Внимание! Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза. Центральный комитет КПСС, Совет Министров СССР и Президиум Верховного Совета СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта после тяжелой болезни скончался Иосиф Виссарионович Сталин…».

Думаю, что ни один человек не дослушал сообщение до конца, настолько все были потрясены. Воцарилось гробовое молчание. Некоторые рабочие замерли у станков, склонив головы, другие смотрели в пространство невидящими глазами. Тишину нарушили рыдания мастера. Все как по команде расплакались.

Сталин был их вождем более двадцати пяти лет. Как ни тяжела была жизнь, при Сталине они сумели выжить. Многие называли его отцом; можно сказать, что в тот день умер их бог. В кого им теперь верить? Они видели в Сталине человека, стоящего над системой, которая коверкала их жизни, вне этой системы. В их глазах он был идеалистом, любившим их, и такой же, как и они, жертвой системы. Рабочие вокруг меня плакали от отчаяния, словно потерявшиеся дети.

Зазвонил телефон, и все головы повернулись в его сторону. Может быть, это звонят сказать, что переданное по радио сообщение — лишь жестокий розыгрыш, и Сталин жив? Мастер со все еще мокрым от слез лицом повесил трубку и объявил, что через несколько минут состоится всеобщий митинг.

Мы молча спустились в зал этажом ниже. Помещение на две тысячи человек было заполнено почти до отказа. Я нашел место шагах в тридцати от сцены. Все стояли. Мужчины прижимали кепки к груди. Большинство из них плакали. Некоторые из женщин закрывали лица руками, не в силах сдержать рыдания.

Начальник нашего цеха подошел к микрофону и сказал: «Дорогие товарищи, как вы все слышали, мы потеряли нашего великого вождя, нашего любимого учителя и друга, выдающегося полководца, избавившего человечество от фашизма, нашего любимого Иосифа Виссарионовича. Наша утрата столь велика, что нельзя выразить это словами. Я не знал другого вождя и теперь…»

Голос его сорвался, он замолчал. Двое товарищей помогли ему спуститься со сцены. В это время рыдания толпы достигли крещендо. На сцену поднялась девушка-комсомолка. Она подошла к микрофону и прокричала в него: «Товарищи, невозможно поверить, что нашего дорогого и великого отца больше нет с нами. Как нам дальше жить без его руководства? Невозможно представить себе жизнь без товарища Сталина». При этих словах она вся затряслась и разрыдалась. Следующие тридцать минут ораторы один за другим заливались слезами и не могли закончить свои выступления.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒