Чёрный о красных 11 страница

В цеху многие рабочие ослабли настолько, что с трудом могли контролировать свои физиологические потребности. То и дело кто-нибудь срывался с места и бежал в уборную. Там обычно всегда стояла очередь, и несчастные либо пытались найти укромный уголок, чтобы справить нужду, либо возвращались в цех в мокрых брюках. Случалось, рабочие мочились прямо у станка. Даже мастер не обращал на это внимания. Такую же картину можно было увидеть на улице.

В разгар голода на заводе открыли столовую для элиты. В ней кормили директора и его заместителей, инженеров, партийных секретарей, начальников цехов, некоторых из мастеров, а также особо приглашенных. Хотя рабочих это разозлило, у них не было сил, чтобы протестовать. Мое и без того тяжелое положение намного ухудшилось, когда администрация решила по-новому организовать питание рабочих. По непонятной причине она открыла столовые рядом с цехами, вместо того чтобы кормить всех в большой общей столовой. В этих столовых действовал закон джунглей — побеждали сильнейшие.

Во-первых, еду теперь готовили рядом с рабочим местом. Запах пищи дразнил нас все утро. К обеду мы превращались в стаю диких зверей. Некоторые из рабочих останавливали станки за пятнадцать минут до перерыва, подходили к столовой и не сводили глаз с дверей. Это была не обычная очередь, а толпа. Все в напряжении ждали момента, чтобы ворваться в столовую. Как только двери распахивались, люди бросались к еде, пихаясь, отталкивая друг друга, ругаясь. Они бежали, словно обезумевшие животные, готовые затоптать упавших.

Я не мог присоединиться к толпе по двум причинам: из-за слабости и отвращения. Итак, пришлось обходиться без обеда. В полдень я оставался сидеть за своим рабочим столом и довольствовался куском черного хлеба с солью.

Я чувствовал, что умираю. На заводе теперь было тепло, но дома стоял холод. Голод меня мучил. Через неделю после того, как столовую перенесли к цеху, я встретил в коридоре секретаршу Громова. Она меня хорошо знала и, кажется, неплохо ко мне относилась. Мы поздоровались, и она, посмотрев на меня, с беспокойством в голосе спросила:

— Товарищ Робинсон, что с вами? Почему вы так исхудали? Вы не заболели?

— Вот уже несколько недель у меня постоянно болит голова.

Когда она посоветовала мне сходить к врачу, я ответил, что аспирин мне не поможет.

— Что же вам поможет?

— Еда.

— Но ведь недавно на заводе улучшили питание.

— У меня нет сил, чтобы бороться за кусок хлеба. В обеденный перерыв цех превращается в сумасшедший дом. Все, как безумные, несутся в столовую.

Секретарша посочувствовала мне:

— Товарищ Робинсон, приходите в мой кабинет после работы. Обычно Громов не принимает рабочих по вечерам, но я попробую его уговорить. Попросите его разрешить вам брать домой из столовой полагающуюся вам порцию. Уверена, что он пойдет вам навстречу.

К счастью, у меня не было в тот вечер занятий в институте, и после работы я съел кусок хлеба, запил его водой и отправился к Громову. Секретарша улыбнулась мне и указала на кабинет начальника. Я постучал в дверь, подождал немного и вошел.

«Добрый вечер, товарищ Громов». Он сидел за столом, погруженный в чтение каких-то бумаг.

Не поднимая головы и не ответив на мое приветствие, Громов спросил: «Что вам нужно?»

Не думал, что мне придется просить подаяния, особенно у человека скользкого, непринципиального, глубоко мне неприятного. Но инстинкт самосохранения взял верх.

«Товарищ Громов, прошу разрешить мне забирать из столовой домой положенную мне на обед порцию. Я слишком слаб, чтобы бороться за место в столовой в обеденный перерыв. Пожалуйста, пойдите мне навстречу».

«Я не могу этого сделать», — сказал Громов, не поднимая на меня глаз.

Голод и гордость боролись во мне, но гордость оказалась сильнее и одержала победу.

Я попрощался и вышел. Громов не сказал ни слова. Я достаточно хорошо знал этого человека: он удовлетворил бы мою просьбу только в том случае, если бы я стал перед ним пресмыкаться.

Глава 17

На грани смерти

Зима 1942–1943 года выдалась необыкновенно суровой. Я чудом ее пережил и радовался приходу весны. Еще один месяц морозов — и я бы умер. Я очень ослаб. Симптомы плеврита не вернулись, но даже один пролет лестницы давался мне с большим трудом.

Проснувшись однажды утром, я почувствовал полное бессилие. Врач заводской поликлиники нашел, что у меня повышенное содержание сахара в крови, и прописал уколы инсулина. Уколы действительно помогли, но скоро инсулин в поликлинике закончился. С выписанным врачом рецептом я исходил дюжину аптек, но все напрасно — как мне объяснили, во время войны инсулин просто перестали производить.

Один из наших заводских, которого я знал еще до войны, сказал мне, что ему, как диабетику, выдают дополнительный паек. Я последовал его совету и, заручившись в поликлинике справкой о высоком содержании сахара в крови, отправился в медпункт. Написал заявление с просьбой предоставить мне дополнительное питание и заполнил специальную форму. Мне сказали, что ответ придет недели через две.

Прошло две недели, ответа не было, и я решил снова обратиться с той же просьбой. Не то чтобы я ожидал получить ответ от неповоротливой бюрократической машины ровно через две недели — но я боялся, что мое первое заявление затерялось. И коль скоро меня по-прежнему мучила слабость, я снова пошел в поликлинику на обследование. Я попал к другому врачу — женщине лет сорока.

Доктор Цепляева попросила меня раздеться до пояса, а сама стала мыть руки. Когда она повернулась и увидела меня, у нее вырвалось: «Боже мой!»

Она ушла за ширму и несколько минут не выходила.

Неужели черная кожа вызвала у нее такое отвращение? Но ведь она и глазом не моргнула, увидев меня в дверях своего кабинета. Когда доктор Цепляева вышла из-за ширмы, мне показалось, что она плакала. Она стала слушать меня стетоскопом, и я убедился, что в глазах ее блестели слезы.

Потом она прощупала мои ребра и удивленно покачала головой. Я знал, что похудел, но по ее реакции понял, что превратился в скелет. Я не мог припомнить, когда я последний раз взвешивался или смотрел на себя в большое зеркало. Голодный человек о таких вещах не думает.

Завершив осмотр, врач села за стол и выписала рецепт.

— У вас очень, очень серьезное истощение, — сказала она, не скрывая волнения, — надо что-то срочно с этим делать. Вы получаете полный паек?

Я рассказал ей о своей проблеме и о попытке получить дополнительное питание.

— И что вам ответили?

— Пока ничего, — сказал я в надежде, что она сможет как-то воздействовать на начальство.

— В любом случае вам следует прийти на прием через три дня, с трех до половины четвертого.

Когда через три дня я вошел в кабинет доктора Цепляевой, она первым делом спросила меня о дополнительной продуктовой карточке. Узнав, что я ее так и не получил, она сказала: «Товарищ Робинсон, я рассказала о вас мужу, и мы хотим пригласить вас приходить к нам обедать по воскресеньям».

Я не привык к подобной доброте и не знал, что ответить. Если бы я попытался выразить, что я чувствовал в эту минуту, я бы разрыдался. Она все поняла и, посмотрев мне в глаза, опустила голову.

В воскресенье я пошел к доктору Цепляевой. Она жила в деревянном одноэтажном домике, ветхом и на вид неприветливом. Дверь мне открыла девочка-подросток.

«Вы, конечно, товарищ Робинсон. Проходите, пожалуйста».

Первое, что мне бросилось в глаза, — это картина: Ленин сидит на скамейке, а рядом стоит Сталин.

Девочка провела меня в комнату, усадила и вышла. Я огляделся. Комната метра три с половиной на четыре, не больше. Стены и потолок побелены; на стенах — русские пейзажи, рисунки птиц, семейные фотографии и четыре полки: три с книгами, одна — с разными безделушками. Некогда элегантная мебель — кресла, розовая кушетка, — с годами обветшала. Судя по обстановке, хозяева принадлежали к той русской интеллигенции, которая теперь старалась жить как можно незаметнее.

Доктор Цепляева вошла в комнату, поздоровалась, тепло улыбнулась: «Как хорошо, что вы сдержали слово и пришли».

Ее теплая улыбка согрела меня: «Я тоже очень рад вас видеть. А кто эта молодая леди, открывшая мне дверь? Должно быть, ваша дочь? Очень уж она похожа на вас».

«Дочь. Извините, что она оставила вас одного — это из робости. Все мы вам рады. У нас давно не было гостей».

В комнату вошел муж хозяйки, Борис Васильевич. Доктор Цепляева познакомила нас, усадила на кушетку и вышла.

«Товарищ Робинсон, — начал разговор Борис Васильевич. — Жена говорит, что вы уже несколько лет живете в Советском Союзе. Наверное, вам поначалу трудно было привыкнуть к нашей жизни?» — «Трудно», — признался я. Когда он спросил, как мне сейчас живется, я ответил, что не жалуюсь, ведь идет война, и мне некогда думать о себе.

Тут хозяйка позвала нас к столу, который был накрыт в крохотной, размером два на полтора метра, комнатке. Стол по тем временам был просто великолепен, ведь в московских магазинах невозможно было найти ничего, кроме черного хлеба и горчицы. Скорее всего, доктор Цепляева и ее муж ездили за продуктами на пригородном поезде миль за двадцать-тридцать от Москвы. Крестьяне, торговавшие на рынках, денег не брали (потому что на них ничего нельзя было купить), а обменивали продукты на старую одежду, обувь, часы и так далее. Один мой сосед получил за свою старую швейную машинку два больших мешка картошки и мешок капусты. Можно представить себе, сколько времени, средств и сил потратили мои хозяева, чтобы спасти мне жизнь.

За вкуснейшим обедом я расспрашивал доктора Цепляеву о ее жизни. Она рассказала, что родилась в Ленинграде, а в 1921 году переехала в Москву.

— До пятнадцати лет я интересовалась искусством — музыкой, живописью, балетом. Но когда заканчивала школу, большинство моих подруг решили поступать в медицинский институт, и я последовала их примеру, поскольку профессия художника слишком ненадежная.

Она вышла на кухню и вернулась с глубокой тарелкой тонко нарезанного картофеля, поджаренного, как она с гордостью сообщила, на подсолнечном масле. Отдав должное картофелю, вкуснее которого я в жизни не пробовал, я спросил хозяйку, как сложилась жизнь у ее подруг.

— Восемь лет назад я встретила двух своих сокурсниц на всесоюзной конференции в Киеве. Это было так неожиданно…

— Представляю, как вы радовались встрече. Раз вы дружили еще в школе.

— В первый день, действительно, я была счастлива. Но потом я задумалась о наших судьбах и расстроилась.

Помолчав, доктор Цепляева продолжила:

— После окончания института каждая из нас получила направление на работу в одну из сельских больниц. Мы были обязаны отработать по распределению два года. Вернуться в Москву разрешали только в том случае, если у вас была московская прописка и жилплощадь (в паспорте это подтверждала специальная отметка). Можно было также приехать к близким родственникам, если они были готовы прописать вас у себя и если их собственная жилплощадь составляла не менее четырех квадратных метров на человека.

Из нас троих мне повезло больше всех. Благодаря тому, что у моих родителей был этот дом, я вернулась сюда, проработав положенный срок в сельской больнице в Свердловской области. Скоро я вышла замуж, и через два года у нас родилась Элла.

Моим подругам не так повезло. Ольгу распределили в районную больницу в Иркутск, где она мучилась от тоски и одиночества. Однако прошел год, и она написала мне, что познакомилась с симпатичным молодым инженером и влюбилась в него. Через полгода они поженились. К несчастью, через восемь лет ее муж погиб в автомобильной аварии, оставив ее с тремя детьми. Она не могла переехать в Москву, поскольку квартира родителей была слишком мала для нее и детей.

Вторая подруга, Надя, после института получила направление в крошечный поселок милях в ста от портового города Магадана. Там она вышла замуж за местного парня и в Москву так и не вернулась. Встретив Надю в Киеве, я ее не узнала — волосы седые, одета плохо, в свои тридцать пять выглядит на все пятьдесят. История ее и вправду грустная.

В сельской больнице медсестры ее невзлюбили за то, что она врач, с образованием. Но труднее всего ей, молодой москвичке, было свыкнуться с одиночеством и жизнью в глуши. Деревянные избы, маленькая церквушка, в которой заседал районный суд, книг в библиотеке мало, да и те в основном для детей, в единственном кинотеатре показывают старые фильмы, причем только раз в неделю. В дождь — грязь по колено. Поскольку ее воспринимали как чужую, найти друзей было трудно. Иногда, призналась Надя, ей казалось, что она больше не вынесет.

Когда в поселке появился принц в лице нового учителя физкультуры, он немедленно завоевал ее сердце. Григорий — так звали принца — сделал Надежде предложение, и хотя он был старше ее на двадцать лет, она сказала «да». Только после свадьбы Надежда узнала, что ее муж — пьяница. Он издевался над ней, ругался, избивал, обижал детей. Так продолжалось семь лет, пока он не умер. Надежда осталась одна с четырьмя детьми. Деваться ей некуда. Родители, даже если бы захотели, не могли прописать у себя в Москве пятерых человек.

Когда в последней вечер Надя рассказала мне свою грустную историю, мне было больно на нее смотреть. На вокзале, перед моим отъездом в Москву, мы обнялись и заплакали, радуясь тому, что свиделись вновь, и горюя о том, что потеряли. В поезде я прорыдала почти всю ночь на своей полке.

Утром, проснувшись, я не могла не думать о Наде. Почему судьба была так жестока к ней? И все же, думала я, ее жизнь еще не потеряна и не закончена. Она приобрела жизненный опыт и, как врач, облегчает страдания людей, хотя сама вряд ли об этом задумывается.

Тут доктор Цепляева извинилась и вышла из-за стола. Скоро ушла и Элла. Борис, оставшись со мной наедине, спросил, что я думаю о войне.

— Теперь, когда немцы потеряли инициативу, ясно, что войну они проиграют.

— Я не о том, — сказал он. — Меня больше беспокоят не немцы, а Запад, который до сих пор не открыл второго фронта. У меня появилось подозрение, что они оставят нас бороться с немцами в одиночку, чтобы мы ослабли и выбились из сил. Потом они смогут диктовать нам свои условия.

— Простите, Борис Васильевич, но я не думаю, что это входит в планы западных стран. Не забывайте о том, насколько непросто осуществить вторжение на континент. Им следует разработать и тщательно скоординировать планы действий. Немцы основательно укрепили береговую линию на французской стороне Ла-Манша.

— Понимаю, но почему это занимает столько времени? Они обещали открыть второй фронт ранней весной 1942 года. Сейчас конец лета 1943-го. Это значит, что раньше следующего лета мы не получим помощи.

Вошла доктор Цепляева, и я не успел ответить.

— Ох, эта ужасная война! — воскликнула она. — Мы переживаем самый мучительный, тяжелый и кровавый период нашей истории. Честно говоря, до недавнего времени я боялась, что немцы одержат победу.

Теперь можно сказать, что их понемногу теснят, и во многом это происходит благодаря моральной и материальной помощи Соединенных Штатов. Мы больше не одиноки, как это было 15 октября 1941-го, когда немцы подошли к Москве.

Хотя многие из моих коллег сомневаются в эффективности американской помощи, я считаю, что без американских танков, самолетов, паровозов, джипов, грузовиков мы бы не устояли перед страшным напором немцев. Мы бы сдали Москву. Поверьте, в этом семимиллионном городе нет ни одной семьи, которая не попробовала бы американские консервы, топленый жир и сгущенное молоко. Кто знает, сколько бы мы продержались без этой помощи на одном черном хлебе?

— А как, по-вашему, доктор, как предотвратить подобную войну в будущем?

— Мы больше никогда не должны доверять немцам, есть договор или нет. Они разрушили нашу промышленность, превратили в руины многие города и убили сотни тысяч невинных женщин, детей и стариков. Мне трудно поверить, что эти варвары принадлежат к той же культуре, что и Шиллер, Бах, Гете, Бетховен, Кант и другие немецкие гении.

Она помолчала и добавила:

— Надеюсь, что после победы над немцами все наши союзники создадут вместе с нами коалицию, которая не позволит немцам снова на нас напасть. Ведь правда, так будет лучше для всех нас?

Разумеется, я согласился с ней.

Каждое воскресенье я стал ходить к Цепляевым, где меня ждали их внимание, интересный разговор и вкусная еда. Как не похоже это было на безумие, царившее во время обеденного перерыва на заводе! Мои радушные хозяева потчевали меня настоящими лакомствами. Я заново открыл для себя вкус настоящих говяжьих котлет, борща, жареного картофеля по-русски, риса и студня.

Недели через четыре после моего первого визита к Цепляевым мне выдали дополнительную продуктовую карточку. Это была настоящая победа, хотя на получение карточки ушло восемь недель. Теперь мне причиталось шестьдесят яиц в месяц и дополнительные полкило масла. Я был уверен, что тут не обошлось без помощи доктора Цепляевой.

«Отоварить» карточку можно было только в одном месте, в центре Москвы, примерно в полутора часах езды на общественном транспорте от моего завода. Я должен был являться за продуктами между десятым и двадцать пятым числом каждого месяца, предварительно позвонив, чтобы убедиться в их наличии. Получив карточку, я отпросился на заводе и отправился за продуктами. Магазин находился в одноэтажном ветхом деревянном домишке. К нему протянулась очередь человек в сто пятьдесят. Я был уверен, что до закрытия магазина мне свои продукты не получить, однако день был солнечный, и я решил, что лучше провести пять с половиной часов на улице, чем возвращаться в душный цех.

К моему удивлению, я успел попасть в магазин до закрытия, простояв в очереди всего четыре часа. В 18:40 я получил продукты и через час сорок минут был дома. Я разложил перед собой продукты, каких на моем столе не было больше двух лет. Однако я слишком ослаб и устал за день, чтобы заняться приготовлением ужина: намазал толстым слоем масла несколько кусков черного хлеба, посолил их и с жадностью съел.

На следующий день я поделился своим счастьем с доктором Цепляевой и поблагодарил ее за все, что она для меня сделала. Теперь, сказал я ей, когда я получаю больше продуктов, мне совесть не позволяет обедать у нее. Она покраснела: «Глупости, мы хотим, чтобы вы по-прежнему к нам приходили. Кроме всего прочего, нам приятна ваша компания».

Она улыбнулась и добавила: «Если вы не придете, муж приведет вас за руку».

Каждый день я съедал по два яйца и несколько кусков хлеба с маслом, и это помогло мне восстановить силы. Яйца, однако, испортились на двадцать первый день, а на двадцать четвертый прогоркло масло. Ни у кого из моих знакомых не было холодильника. Летом масло и яйца приходилось держать в мисках с холодной водой, чтобы подольше их сохранить.

К сожалению, с наступлением зимы я больше не мог забирать дополнительный паек. Четырех-пятичасовое стояние в очереди убило бы меня. Я попытался было просить знакомых работниц из нашего цеха забирать продукты, но скоро понял, что это глупая затея. Первая принесла мне пять яиц, объяснив, что упала по дороге и разбила остальные. Масло же, по ее словам, тоже пострадало при падении, и его пришлось выбросить. Вторая не принесла ничего. Сначала она якобы забыла продукты дома, а на следующий день сказала, что почти все забрала себе ее подруга и теперь ей неловко принести мне то немногое, что осталось. Обе мои знакомые обещали вернуть деньги за продукты, но я не дождался от них ни копейки.

Однажды, в сентябре 1943 года, в наш цех прибежал рабочий с известием, что в заводской магазин завезли коробки с американскими продуктами — сгущенным молоком, колбасой, топленым жиром и «яйцами Рузвельта». Мы все бросились в магазин, который находился через дорогу от заводского корпуса. Там уже толпились рабочие: каждый старался занять позицию поближе ко входу. Из магазина вы шла продавщица и объявила, что продукты действительно завезли, но продавать их начнут не раньше окончания первой рабочей смены. Огорченные, мы вернулись в цех. Весь остаток смены мы то и дело поглядывали на часы. Думаю, не было человека, который не хотел бы узнать, что же такое «яйца Рузвельта».

После работы я вместе с другими рабочими цеха поспешил в магазин. Возле него собралась большая толпа; три милиционера призваны были обеспечивать порядок, однако им ничего не пришлось делать — все и без них проходило на редкость организованно. Нужно было дождаться своей очереди, войти внутрь, показать одному из милиционеров заводской пропуск, заплатить в кассе 8 рублей 50 копеек, потом подойти к прилавку и получить пакет с продуктами. В магазине я слышал, как рабочие спрашивали у продавщицы, что же такое «яйца Рузвельта». Она всем отвечала одно и то же: «Товарищ, в каждом пакете лежит инструкция, в которой объясняется, что и как готовить. Придете домой и разберетесь».

Дома я первым делом открыл пакет. В нем оказалось сгущенное молоко, немного яичного порошка и пять длинных тонких колбасок. Инструкция была написана по-русски. Яичница, приготовленная из порошка, почти ничем не отличалась от обычной. На следующий день те счастливчики, которым достался пакет с продуктами, обсуждали «яйца Рузвельта». Одни хвалили яичный порошок, другие не находили в нем ничего особенного, но все его попробовали. Порошок назвали «яйцами Рузвельта», вероятно, потому, что советские люди испытывали теплые чувства к американскому президенту и считали, что он лично позаботился об их благополучии.

Однако в сочетании «яйца Рузвельта» была и чисто русская игра слов, потому что по-русски слово «яйцо» обозначает еще и тестикулу. Русским нравилось отпускать шутки о тестикулах американского президента: «Миш, а Миш, я отлично сегодня закусил яйцами Рузвельта с черным хлебом».

Американцы посылали в Советский Союз не только продукты. Ходили слухи, что на завод регулярно поступает американская одежда (особенно женская и верхняя) и обувь. Ни на одном рабочем американской одежды я не видел, зато начальник цеха или кто-нибудь еще из советской элиты частенько форсил в американском пальто или ботинках без скрипа.

Несмотря на все тяготы, годы войны не были столь угнетающе страшными, как время до- и послевоенных чисток. По крайней мере, когда начинала выть сирена, вы могли укрыться в ближайшем бомбоубежище. Когда же к вам в дверь посреди ночи стучали офицеры НКВД, искать спасения было негде. Во время войны аресты прекратились — ведь для победы над врагом каждый человек мог пригодиться.

Хотя немцы отступали, трудности в Москве далеко не кончились.

Глава 18

Последние годы войны

Бомбежки продолжались. Нередко, возвращаясь домой после занятий в институте, я попадал под дождь осколков зажигательных бомб. Иногда они сыпались с такой частотой, что мне ничего не оставалось, как стоять и ждать, когда один из них упадет мне на голову. Вначале я искал укрытия — в переулке, за углом дома, в подъезде, — но скоро понял, что безопасных мест нет. Любой дом мог рухнуть.

Кроме того, ждать окончания бомбежки на московской улице поздней осенью или, тем более, зимой рискованно — можно замерзнуть насмерть. Через несколько недель я просто перестал обращать внимание на бомбежки — шел, не останавливаясь, и молился всю дорогу. Еще одну проблему представлял собой комендантский час. Он начинался в 21:00, а занятия в институте заканчивались в 21:45. В результате меня четырнадцать раз задерживали и приводили в ближайшее отделение милиции. Там каждый раз повторялась одна и та же история. Пока арестовавший меня милиционер докладывал обо мне начальству, я вынужден был сидеть вместе с ворами, хулиганами, разного рода извращенцами и другими нарушителями комендантского часа.

Стоя перед дежурным милиционером, я неизменно испытывал страшное унижение. Он смотрел на меня так, словно я какое-то удивительное животное, вероятно, сбежавшее из зоопарка. Милиционер записывал мое имя и место работы, после чего звонил на завод, чтобы проверить мои показания. Моя трудовая биография, в том числе награды и благодарности, производили впечатление: обычно милиционер меня поздравлял и даже жал руку. Один из милиционеров был особенно многословен: «Видите ли, товарищ Робинсон, у нас тут мало таких, как вы, поэтому ночью из-за темноты вы производите странное впечатление. Простите, но я надеюсь, вы меня понимаете. Мне вас прекрасно охарактеризовали. Я и не знал, что такие высококвалифицированные работники, как вы, помогают нам бороться с фашистами. Но отпустить вас сейчас я не могу, потому что по дороге вас снова обязательно задержат. Лучше посидите здесь в уголочке до половины шестого, а потом идите».

Зима 1943-44 года выдалась холодной. Однажды вечером, когда я подошел к институту, термометр показывал минус 16 °C, а после окончания занятий — минус 28. Из-за комендантского часа общественный транспорт переставал ходить в 21:00, и мне ничего не оставалось, как идти почти десять километров пешком. Едва я вышел из института на улицу, по лицу полоснул ледяной ветер. Я обмотал голову шерстяным шарфом, сверху надел шерстяную шапку, концы шарфа завязал на шее, поднял воротник. Из-под него только глаза да нос выглядывали. Обычно в такой мороз я бежал домой бегом, но в тот вечер дорога обледенела, и бежать было скользко и опасно.

Когда я прошел километров восемь, у меня стали замерзать руки. Я взял портфель под мышку, а руки засунул в карманы пальто. Старался идти как можно быстрее и не упасть. Только возле дверей своей квартиры я вытащил руки из карманов: они были словно деревянные. Я постучал в дверь ногой. «Кто там?» — спросил сосед. «Откройте, пожалуйста. Это Робинсон. Скорее!»

Сосед открыл дверь и, увидев, как я тру руки, сразу догадался, в чем дело. Стянул с меня рукавицы и, не говоря ни слова, отвел в кухню. Там он пустил мне на руки холодную воду из-под крана и полчаса энергично их растирал. Постепенно чувствительность стала возвращаться. Боль пронзила ладони, и я едва сдержался, чтобы не закричать. Увидев, как мои руки из зеленых медленно превращаются в красные, сосед воскликнул: «Ура! Тебе повезло! Руки спасены!»

Пока шла война, я старался как можно чаще работать сверхурочно, ходил в институт, занимался дома, пытался раздобыть продукты и, естественно, недосыпал. Когда я, пройдя — или пробежав — десять километров, возвращался домой, было уже около одиннадцати часов. Прежде чем лечь спать, я не меньше двух часов занимался. Чтобы вовремя явиться на работу, мне нужно было выйти из дома в 5:30 утра. Получалось, что иногда я спал всего час или два в сутки. Зимой в комнате стоял такой холод, что приходилось спать в одежде. Иногда я ставил на газовую плиту таз с водой, чтобы обогревать комнату. Через каждый час просыпался, чтобы убедиться, что жив — не замерз и не отравился газом.

Часто по ночам я заглядывал в термический цех, где было всегда тепло. Как оказалось, многие рабочие там ночевали, а во время смены забегали погреться. Народу в цеху собиралось немало. Некоторые приносили с собой картофель. Они пекли его в печах, разрезали пополам, солили и ели с черным хлебом. Это был настоящий деликатес.

Открыв для себя возможности термического цеха, я стал регулярно ходить туда греться. Однажды я слишком близко подошел к печи, и у меня загорелось пальто. Рабочие быстро закидали огонь песком, но на пальто спереди образовалась огромная дыра, что сделало его практически непригодным для зимних холодов. Тем не менее мне пришлось в нем проходить еще четыре с половиной месяца: три месяца ушло на то, чтобы профком инструментального цеха выписал мне ордер на новое пальто, и еще шесть недель на то, чтобы его сшили.

В термическом цеху было не только тепло, но и светло, и я стал приносить с собой книгу или учебник. С середины 1942 года в домах пользовались только 40-свечовыми лампочками, и при таком освещении невозможно было долго читать, не испортив зрения.

Много раз во время войны начальник цеха просил меня выйти на работу после занятий. За сверхурочную — свыше двенадцати часов — работу обычно платили и выдавали дополнительный паек (двести граммов черного хлеба, двадцать пять граммов мяса, вареную картофелину, пять граммов подсолнечного или сливочного масла). Однако мне за всю мою сверхурочную работу ни разу не предложили никакой компенсации. Сам же я ничего не просил, потому что не хотел вызвать раздражения начальства, в чьих глазах, несмотря на советский паспорт, я всегда оставался иностранцем. Мне приходилось обдумывать каждый свой шаг. Я легко мог представить заголовок в заводской газете: «Робинсон отказывается нам помогать. Требует двойную оплату и дополнительную продуктовую карточку». Одного такого заголовка было бы достаточно, чтобы отправить меня на фронт или в лагерь. С другими ведь подобное случалось!

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒