Чёрный о красных 6 страница

У меня колотилось сердце, я не мог прийти в себя от возмущения — со мной обошлись так, словно у меня не было собственной воли. Я не знал, как быть. Да, эта система дала мне возможность трудиться и неплохо зарабатывать, но в ответ она требует от меня абсолютной преданности, а на это я не согласен. «Может, бросить все и уехать домой, — думал я. — Но что будет с матерью? Ей нужна моя помощь. Она прожила тяжелую жизнь. 150 долларов, которые я ей ежемесячно посылал, обеспечивали ей достойную старость. Разве можно ее этого лишить? Нет, нельзя». И я принял решение: не отказываться от выдвижения в Моссовет, но уехать домой, как только истечет срок моего годового контракта. Своим депутатским обязанностям постараюсь уделять как можно меньше времени, буду по-прежнему работать по шестнадцать часов в день, и время пролетит быстро.

В 18:30 митинг закончился, рабочие разошлись, а нас, кандидатов, построили в колонну и повели в Моссовет, до которого было километров десять. Придя на место, мы обнаружили, что все двери закрыты. Никто нас в Моссовете не ждал, никто не вышел поздравлять и приветствовать. Мы потоптались, потоптались, сели в трамвай и разъехались по домам.

К себе я попал только в одиннадцать. Не было сил даже ужин приготовить. Выпил стакан чая и лег спать. После полуночи меня разбудил громкий стук в дверь. Кто-то звал меня по имени. Я не сдвинулся с места: не хотелось никого видеть, никуда идти. За дверью кто-то крикнул: «С такими нам не по пути!» Я подумал, что это мои товарищи кандидаты зачем-то пожаловали, повернулся на другой бок и уснул.

На следующий день мастер и другие коммунисты держались со мной холодно. Оказывается, ночью они в пылу энтузиазма отправились на доклад члена Политбюро Кагановича и три часа кряду ему внимали. Теперь они осуждали меня за то, что я к ним не присоединился.

К сожалению, после избрания в Моссовет я стал даже более знаменитым, чем после сталинградского инцидента. Портреты членов Моссовета, включая мой, висели по всему городу. Не было московской газеты, которая не поместила бы на первой полосе мою фотографию. Так я попал в элиту.

Из всех членов Моссовета я был знаком только с Оттолингером, немецким социалистом, который пришел в полный восторг от происходящего. Он спросил, как я отношусь к выдвижению, и мой уклончивый, бесстрастный ответ его явно озадачил. Оттолингер считал избрание в члены законодательного собрания самого большого города Советского Союза высочайшей честью, о которой можно только мечтать.

Через неделю после выборов меня вызвали к директору завода, который одновременно занимал высокий пост в партийном руководстве. Он сказал мне, что завтра в 10 утра я должен явиться к председателю Моссовета Булганину. Зачем я понадобился столь высокому начальству, директор объяснять не стал.

В назначенное время я вошел в кабинет Булганина. Тот встал, с улыбкой протянул руку и усадил меня перед своим письменным столом.

«Какой симпатичный человек, — подумал я. — Приветливый, и совсем не похож на большинство партийных начальников, которые держат себя так, словно взвалили на плечи бремя забот обо всем человечестве». В его присутствии я скоро почувствовал себя совершенно свободно.

Он посмотрел на меня так, как смотрит отец на любимого сына: «Ваши достижения произвели на меня большое впечатление. Я хочу лично поблагодарить вас за ваш самоотверженный труд».

«Спасибо», — только и мог я сказать.

Булганин спросил, как мне нравится Москва, где я живу, всем ли доволен. Не дослушав ответа, предложил переехать в квартиру в центре, подальше от промышленной зоны. Когда я заверил его, что вполне доволен своей комнатой, он поинтересовался, как я провожу свободное время, и, кажется, был удивлен, услышав, что по выходным я чаще всего сижу дома, иногда выбираюсь в театр или кино.

Булганин наклонился ко мне. «А как насчет дачи в Подмосковье? — Глаза его светились добротой. — Это можно устроить. И бесплатно. Ездить туда будете на автомобиле. Получите его в аренду за умеренную плату».

Странно, мне предлагали предметы роскоши, недоступные среднему советскому гражданину. Как ни соблазнительно звучали предложения председателя Моссовета, было ясно, что если я их приму, то когда-нибудь по этим счетам придется платить. Но как отказаться, не обидев столь приятного человека?

Самым вежливым тоном я сказал: «Товарищ Булганин, я глубоко благодарен вам за ваше предложение. Вы очень, очень добры ко мне. Однако я совершенно доволен и своей работой, и условиями жизни».

Булганин несколько секунд пристально смотрел на меня. Потом сказал: «Впервые вижу человека, который отказывается от таких предложений».

Я еще раз поблагодарил его за заботу и заверил, что, если мне что-то понадобится, непременно обращусь к нему за помощью. Тут он встал и сердечно со мной попрощался. Аудиенция закончилась.

Я вышел из здания Моссовета с чувством облегчения и даже некоторой гордости, что не поддался на искушения. В какой-то момент я чуть было не дрогнул, но я знал, что стоит мне согласиться, и я еще глубже увязну в советской системе и мне будет сложнее уехать, когда истечет контракт. Я бы привык к комфорту и чувствовал себя в долгу перед Советским Союзом за те блага, которые мне дали.

Прошло три недели и меня снова пригласили к Булганину. Ожидая новых предложений, я заранее обдумал, как повежливее их отклонить. Без всякого волнения я вошел в кабинет этого могущественного, но такого доброго человека. И почти сразу понял: передо мной, склонившись над бумагами, сидит другой Булганин — не тот, кто недавно с отеческой заботой расспрашивал меня о моей жизни. На сей раз хозяин кабинета не приподнялся со стула, даже не ответил на мое приветствие. Нехотя оторвав глаза от бумаг, он в упор посмотрел на меня и ледяным тоном спросил: «Что вам угодно?»

Я онемел от неожиданности. Смотрел на него, не отрываясь, чувствуя себя полным идиотом. Страшно было сказать что-нибудь не то, и я пытался собраться с мыслями.

«Это западня», — мелькнуло у меня в голове.

Я решил, что в этой ситуации самое правильное — обратиться к Булганину с какой-нибудь просьбой. Иначе он может взорваться, обвинить меня в том, что я отвлекаю его от важных дел, и немедленно выслать в Штаты. Надо было что-то придумать, и как можно скорее.

«Товарищ Булганин, — сказал я. — С тех пор, как меня выбрали в Моссовет, я не получал никаких заданий. Не могли бы вы дать мне поручение?»

«Скоро получите», — отрезал Булганин и снова погрузился в свои бумаги. Оставалось только попрощаться, что я и сделал. Ответа не последовало. С облегчением я выскользнул из кабинета.

Булганин сдержал слово. Через две недели меня снова пригласили в Моссовет. На этот раз со мной разговаривал чиновник помельче. Он поручил мне инспектировать два небольших предприятия: на одном изготавливали карандаши, на другом — какую-то галантерею. Раз в месяц я должен был представлять в Моссовет отчет о качестве продукции, моральном состоянии рабочих, выполнении плана. В случае если предприятие с ним не справлялось, нужно было предложить способы повышения производительности труда.

Отчеты полагалось сдавать 15-го числа каждого месяца, и довольно часто меня просили выступить перед Советом с докладом о результатах проверки, после чего члены горсовета большинством голосов принимали или отклоняли мои предложения. Я знал, что будь я нечестным или мстительным человеком, я мог бы сильно испортить жизнь рабочим на этих предприятиях. Никто, даже директор или главный инженер, не вправе были со мной не согласиться.

Вначале мне было неловко являться на фабрику в качестве инспектора. Нельзя было не заметить, как нервничают при моем появлении рабочие. Начальники боялись меня, ведь от того, что я напишу в докладе, зависело — повысят их, понизят или уволят, зависела их судьба. Только когда я пришел с проверкой в седьмой раз, они наконец поняли, что я хочу им помочь, и стали мне доверять. Например, на карандашной фабрике использовали твердые породы дерева, и в результате покупатели жаловались на то, что точить карандаши почти невозможно. Я предложил очевидное решение проблемы: для производства карандашей следует использовать кедр или сосну, и к тому же сделать стержень более мягким.

Работа в Моссовете считалась настолько важной, что всякий раз, когда я отправлялся с инспекцией, меня отпускали с завода. Я всегда носил с собой удостоверение: кожаные корочки, моя фотография внутри и печать со словами «Член Моссовета 1935–1939». Этот документ не только открывал передо мной ворота фабрик, но и давал право бесплатного проезда в трамвае.

Глава 9

Роковое решение

Как я и опасался, выборы в Моссовет навлекли на мою голову одни неприятности. Старший брат, владелец небольшой швейной мастерской в Нью-Йорке, прислал вырезки из американских газет и журналов: меня в них наперебой ругали, причем тем резче, чем крупнее издание. Журналисты хотя и ссылались на мои слова о том, что я не коммунист, но при этом давали понять, что я лгун, марксист в душе и предатель родины. Вот, например, что писал обо мне журнал «Тайм» в номере за 24 декабря 1934 года:

«На прошлой неделе угольно-черный протеже Иосифа Сталина Роберт Робинсон был, к немалому своему удивлению, избран в Московский Совет…

В России Идеальному Джентльмену Роберту Робинсону принес известность пропагандистский судебный процесс, разыгранный в его честь в 1930 году в Сталинграде, где он в то время работал станочником. Двое белых американских рабочих кулаками выразили свое неудовольствие по поводу того, что их кормят за одним столом с «ниггером». Американцев торжественно предали суду, обвинили в «расизме», а одного из них выслали из Советского Союза…

Избрание [Робинсона] на прошлой неделе — не что иное, как изящный пропагандистский трюк, адресованный американским неграм».

Что я мог противопоставить подобной клевете? Перед нападками прессы я был беззащитен.

Реакция Государственного департамента на случившееся была не лучше. Через шесть месяцев после моего избрания в Моссовет меня официально вызвали к вице-консулу США в Москве. Он приказал мне немедленно вернуться в Америку. Когда я попросил объяснить, чем это вызвано, вице-консул ответил: «Приказ основывается на законе, согласно которому срок непрерывного пребывания за границей натурализованного гражданина США не должен превышать пяти лет».

Вице-консул добавил, что этот закон действует с 1861 года. Тогда я достал свой американский паспорт и показал отметку, свидетельствующую о том, что в 1933 году я провел в США шесть недель. Он, однако, отказался принять это во внимание и повторил, что я обязан подчиниться распоряжению Государственного департамента.

Какая несправедливость! Я был вне себя, однако реагировать следовало быстро и здраво, времени на споры не было. Мрачная перспектива возвращения в Соединенные Штаты меня не устраивала. Несмотря на опасную политическую ситуацию в Советском Союзе, я решил, что через шесть месяцев, когда истечет срок моего контракта, попытаюсь его продлить. Возвращение в Соединенные Штаты казалось мне равносильным самоубийству, поскольку у чернокожего американца во время Депрессии почти не было шансов получить достойную работу. А ведь мне нужно помогать престарелой матери. Кроме всего прочего, я попал в профессиональный черный список: по словам брата, меня теперь не возьмут ни на завод Форда, ни на другое предприятие. Обо мне ходила дурная слава: меня называли «красным», «большевиком», «угольно-черным протеже Иосифа Сталина». Ясно было, что в Америке в любом случае мне не избежать безработицы.

Я знал, что по возвращении в Америку меня ждет жалкая судьба: рыться в помойках, стать изгоем общества, терпеть крайнюю нужду. Поэтому я решил отстаивать свои права как гражданина США. Для начала я попытался найти других натурализованных американцев, продливших паспорта в России. Это оказалось несложно. Например, Герзог, инженер Магнитогорского завода, продлил свой американский паспорт после семи лет жизни в СССР. Без всяких препятствий со стороны американских властей получили продление еще несколько человек. Среди них был даже некто Иванов, русский эмигрант, имевший американское гражданство, но по приезде в Советский Союз, поменявший его на советское. Несмотря на это, когда он пожелал вернуться в США, ему вновь выдали американский паспорт. Обо всех этих случаях я рассказал в посольстве, но Государственный департамент отказал мне в продлении и велел покинуть СССР. Единственное, что отличало меня от тех, кому удалось продлить паспорт, был цвет кожи.

Тогда я решил обратиться к американскому послу. В надежде, что он войдет в мое положение и вступится за меня перед Госдепартаментом, я написал ему и, к своему удивлению, уже через два дня получил приглашение в посольство. Поскольку встреча так много для меня значила, я попросил чернокожего американского журналиста Гомера Смита, давно жившего в России, пойти вместе со мной в посольство и замолвить за меня словечко. Я думал, что благодаря своему уму, красноречию, прекрасным манерам и знанию России, он будет мне полезен, тем более что сам я никогда не беседовал с дипломатами и мог говорить только просто и напрямик. Кроме того, посол сам был когда-то журналистом.

В назначенное время мы со Смитом прибыли в посольство, и через полчаса ожидания нас представили послу Уильяму Буллиту. Я рассказал ему о своей ситуации, обратив особое внимание на странные обстоятельства моего избрания в Моссовет и причины, заставляющие меня дорожить работой в России. Посол был любезен, слушал внимательно и, казалось, с сочувствием. Однако как только я закончил, он сказал: «Я не могу вам ничем помочь, поскольку Государственный департамент приказывает вам незамедлительно покинуть Советский Союз. Это не подлежит обсуждению».

Услышав столь резкое и безапелляционное заявление, я растерялся и онемел. Тогда Смит попытался прийти мне на помощь. «Товарищ Буллит, обратился он к послу, — неужели этот человек должен возвратиться в Америку, где ему и его матери придется стоять в очереди за тарелкой бесплатного супа, тогда как…»

Посол прервал Смита на полуслове. «Я вам не товарищ! Не смейте называть меня товарищем», — взорвался он.

Смит быстро парировал: «Вы, наверное, уже знаете, что в этой стране не пользуются словом “мистер”. Разумеется, вам знакомо речение: “Когда ты в Риме, веди себя, как римляне”, усвоенное мной еще в школе. В стране Советов есть только товарищи».

Буллит еще больше разозлился. От ярости налившись краской, он встал, бросил на нас испепеляющий взгляд и сказал: «Разговор окончен».

Тут он нажал кнопку, и через несколько секунд появился его помощник. «Проводите их», — процедил посол.

Когда мы выходили, я вежливо попрощался с Буллитом. Но шедший за мной Смит остановился, усмехнулся и сказал с издевкой: «До свидания, товарищ посол».

У меня сердце упало. Последняя надежда была потеряна — в этот момент судьба моя окончательно решилась. Я был зол на Смита и ругал себя за то, что позвал его с собой. Лучше бы мне было идти в посольство одному.

После визита к послу я совсем растерялся и не знал, что делать дальше. Через несколько недель положение мое усугубилось. Советское правительство наградило меня за рационализаторское предложение, которое позволило заводу экономить по 15 тысяч рублей в год на производственных издержках. Награду я принял с благодарностью: я заслужил ее своим трудом, и мне было приятно, что его оценили. Мне вручили медаль с профилем Сталина и ленточкой в золотую, зеленую и красную полоску. В русских и, к сожалению, в американских газетах снова появились статьи обо мне. Тон этих статей и отклик на них усилили то ложное впечатление, которое уже начинало формироваться обо мне дома.

Больше всех возмутился конгрессмен Кнутсон из Миннесоты. Он предложил принять закон, запрещающий «американским гражданам принимать от монархов, князей или иностранных правительств подарки, вознаграждения, посты или титулы за какие бы то ни было заслуги, кроме военных».

Редакционная статья в газете «New York Evening Journal» предложение конгрессмена Кнутсона поддержала и призвала:

«…расширить действие закона. Следует запретить американским гражданам принимать какие-либо награды от иностранных государств… Медаль ценой в пятнадцать центов или красная лента в метр длиной способны превратить многих так называемых граждан в горячих сторонников всего иностранного и противников всего американского.

Он [закон] напомнит определенной категории наших соотечественников, что на первом месте должен стоять долг перед своей страной, который нельзя променять на фанфаронское звание или дешевый орденок».

Мало мне было неприятностей с Госдепартаментом, так еще и это…

Теперь к списку сильных мира сего, которые видели во мне предателя, человека, добровольно поддавшегося на уловки советской пропаганды, прибавились члены Конгресса. Ни конгрессмену Кнутсону, ни писавшим обо мне журналистам не пришло в голову, что я действительно заслужил свою награду.

Как я мог теперь вернуться в Соединенные Штаты? Как мог я туда не вернуться? Не подчинившись распоряжению Госдепартамента, я почувствовал себя человеком без гражданства. Приближался срок окончания контракта. В отчаянии я обратился в Британское посольство в Москве в надежде получить британское подданство — ведь я родился на Ямайке, в английской колонии. Мне вежливо отказали.

Когда до истечения срока моего контракта оставалось всего несколько дней, я решил его продлить на свой страх и риск. Каждый день я с замиранием сердца ждал уведомления из Госдепа о лишении меня американского гражданства, но оно так и не пришло. Вскоре, однако, у меня появилось еще одно основание задержаться в СССР. Меня приняли в Московский вечерний машиностроительный институт. Мальчишкой на Кубе я мечтал поступить в (негритянский) колледж Таскиги в Алабаме и выучиться на инженера-механика. Теперь я мог наконец получить образование, о котором всю жизнь мечтал, причем намного дешевле. Чтобы получить диплом, нужно было провести в России еще по крайней мере четыре года. Я уже приобрел солидный опыт станочника и изобретателя, и теперь мне представилась возможность стать первоклассным инженером.

Я надеялся, что мое положение как члена Моссовета дает мне определенные гарантии, и не предвидел никаких проблем с продлением контракта еще на год, но меня волновало будущее.

Депрессия в Америке, казалось, приобрела хронический характер. Никаких признаков ее ослабления не наблюдалось. Что если сбывается предсказание Советов и капитализм действительно умирает?

Решив действовать, я обратился в советские органы с вопросом — нельзя ли мне временно принять советское гражданство, но таким образом, что мой статус американца не изменится, и мне будет разрешено вернуться в США, когда я этого пожелаю. Меня заверили, что это возможно и что прецеденты уже были — так поступили двое американцев, а также какой-то англичанин с русской женой и двумя детьми. Одно из упомянутых имен было мне знакомо: американка Роза действительно прожила в Советском Союзе уже семь лет. Я встретился с ней, и она подтвердила все, что мне сказали советские чиновники. Гарантии показались мне убедительными, и я подал заявление на получение советского гражданства.

В тот день, когда я стал советским гражданином, я не почувствовал ничего необычного. Я оставался тем же Робертом Робинсоном — инструментальщиком, изобретателем, который мечтал стать инженером-механиком и старался выжить во враждебной культуре, в политической системе, где на иностранцев смотрят с недоверием. Мне пришлось сдать карточку иностранного специалиста, которая открывала передо мной двери особых магазинов, торговавших западными товарами. Теперь я обедал в более скромной столовой, обслуживающей лишь русский технический персонал, где порции были небольшие, а еда — простая и невкусная. Ради некоей определенности я отказался от многих благ, но не жалел об этом, поскольку у меня никогда не хватало времени на удовольствия, доступные в Советском Союзе только иностранцам. Я надеялся, что более тесное общение с русскими на работе, в столовой и в институте позволит мне лучше выучить язык.

Время от времени меня одолевали сомнения в правильности моего выбора. «Правда ли, что мне ничто не грозит?» — думал я. На заводе и в моем цеху исчезали русские и иностранцы. Может быть, их переводили на другие предприятия? Может быть, страшные слухи о ссылках и арестах справедливы? Тогда я еще не знал ответа на эти вопросы.

Глава 10

Социальная инженерия и вторая чистка

Я принял роковое решение в то время, когда исчезновения людей участились, но аресты еще не достигли масштабов эпидемии. Вскоре ситуация изменилась. Широкая программа правительства по преобразованию общества, начатая в 1933 году, набирала обороты. Хотя в то время нельзя было понять, существует ли некий определенный план или система проведения чисток, со временем замысел властей прояснился.

К весне 1936 года почти все молодые люди, получившие среднее или высшее техническое образование с 1927 по 1932 год, были арестованы. Таким образом, режим сначала создал целый класс специалистов, а потом, усмотрев в нем угрозу своей власти, уничтожил его. Прежде чем ликвидировать квалифицированную техническую элиту, партия и правительство подготовили ей смену. Иначе развитие промышленности могло зайти в тупик.

Новые специалисты получали образование в технических вузах, которые назывались Промышленными академиями или для краткости — Промакадемиями. Только после того, как тысячи тщательно отобранных студентов — коммунистов и комсомольцев в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет — прошли обучение в Промакадемии, чистка стала возможной. Промакадемия готовила инженеров по ускоренной программе — за два года. Молодым людям, получившим направление на учебу, выбирать не приходилось: в случае отказа их ждало строгое наказание. Около 75 процентов студентов принадлежали ко второму поколению горожан. Остальные 25 процентов родились в Москве и Ленинграде, куда их родители, крестьяне-бедняки, приехали в поисках заработка.

Зачисленных в академию студентов разбивали по группам, в которых они оставались до окончания двухлетнего курса. Изучали ли они химию или физику, электричество или гидравлику, им не нужно было проводить исследования, ставить опыты, экспериментировать, работать в лабораториях. Ради экономии времени из группы выбирали одного, самого способного, студента, который сдавал за всех экзамены. На основании его ответов все остальные студенты группы получали дипломы инженеров-механиков, химиков или электриков.

Закончивших академию за два года «вундеркиндов» (так их называли на нашем заводе рабочие со стажем) назначали на руководящие должности, как только исчезали занимавшие их прежде специалисты. Эта явно спланированная и продуманная политика проводилась открыто и жестоко на протяжении нескольких лет. С точки зрения социального планирования она, на первый взгляд, себя оправдывала. Непосредственная задача создания класса «преданных партии, подлинно советских специалистов» (говоря языком лозунгов того времени) была решена. Однако молодым руководителям не хватало ни опыта работы у станка, ни теоретических знаний, которые нельзя получить за два года учебы. Присутствие на заводе этих «вундеркиндов» плохо влияло на рабочих, втайне их презиравших.

Как только новые, с точки зрения партии — подлинно социалистические кадры пришли в промышленность, а тысячи других — заполнили аудитории Промакадемий, началась широкомасштабная чистка опытных специалистов. В первую очередь под ударом оказались те, кто по направлению правительства учился за границей и потом пришел на смену старым инженерам с дореволюционным образованием и иностранным специалистам. Теперь их считали запятнанными, зараженными буржуазным влиянием, безнадежно дискредитировавшими себя контактами с иностранцами. Фундамент, на котором строился технический прогресс в стране, начал быстро разрушаться.

Не заметить организованных правительством чисток было уже практически невозможно, ведь они захлестнули всю страну — и не только промышленность, но и другие сферы. К 1936 году репрессиям подверглись девять бывших членов Политбюро ЦК партии, возглавляемого Сталиным. Промышленность, министерства, армия лишились лучших из лучших — более половины умнейших людей страны. Главными жертвами чисток стали руководители низшего и среднего звена — те, кто осуществлял практическое управление страной. Заводские стенгазеты, радио и пресса постоянно напоминали о необходимости «избавить Советский Союз от специалистов, отравленных ядом буржуазной идеологии».

В заводской стенгазете я прочел следующее разъяснение грандиозной задачи чисток:

«Вычистим все чуждые элементы, и в первую очередь — получивших образование при царском режиме и примазавшихся к советской власти. Их место должна занять кристально чистая молодежь из рабоче-крестьянской среды, свободная от гнилой интеллигентщины».

Задача заключалась в том, чтобы сформировать человека нового типа, который должен посвятить социализму всю свою жизнь и все свои мысли. Единственный смысл существования для него — служение делу социализма, как того требуют партия и правительство. В результате многие талантливые, преданные родине молодые люди оказались вне системы: их не принимали в институты и не назначали на руководящие должности. Только из-за их социального происхождения к ним относились с подозрением и антипатией.

Одного рабочего-инструментальщика нашего цеха, талантливого молодого парня, жаждущего знаний, не приняли на вечернее отделение Технологического института потому только, что он был сыном православного священника. Не помогло ему и то, что он искренне верил в коммунизм. Десятерых русских инженеров, моих соседей по дому, уволили с работы и сослали. С точки зрения властей, они были безнадежно развращены буржуазной идеологией, поскольку несколько лет назад учились в Германии, куда их направили сами же власти. Репрессии тридцатых годов позднее дадут о себе знать, особенно в тяжелые годы Второй мировой войны. Среднее звено управления в промышленности, образовании и армии окажется особенно слабым именно из-за отсутствия опыта и таланта у новых кадров.

Чистки привели к деморализации и воцарению безразличия. Лозунги, призывавшие рабочих догнать и перегнать Соединенные Штаты за пятнадцать лет, сменились другими: «Товарищи, сокрушим врагов народа!»; «Будьте бдительны — враг повсюду!»

Люди исчезали ежедневно. Без суда и следствия их высылали в Сибирь, в тайгу за Полярный круг, и чаще всего никто больше о них не слышал. У нас в цеху работали 750 человек. Однажды утром на работу не вышли девять из них: три мастера, четыре инструментальщика, техник и начальник цеха — еврей, получивший диплом инженера-механика в Германии. Через два месяца его и главного инженера завода расстреляли.

С 1934 по 1936 год из нашего цеха бесследно исчезли более двадцати человек — инженеры, рабочие-инструментальщики, мастера, даже члены партии. Слухов больше не было, говорить стало слишком опасно. Все жили в постоянном страхе, каждую ночь ожидая услышать громкий стук в дверь, возвещающий о приходе тайной полиции (НКВД, как она тогда называлась). Ни один человек не чувствовал себя в безопасности. Я был так же беззащитен, как и любой другой советский гражданин. Надеяться на то, что меня пощадят, как члена Моссовета, не приходилось.

Иностранцы автоматически попадали под подозрение. С приходом к власти Гитлера и Муссолини для немецких и итальянских рабочих с моего завода все было кончено. Советский Союз считал фашистские страны своими ненавистными врагами, Гитлера — сатаной, а Муссолини — его подручным. Почти каждый день газеты сообщали о жестокостях фашистов. В Москве хорошо знали об откровенных нападках Гитлера на большевизм.

В конце тридцатых годов к нам на завод прибыла группа австрийских рабочих. Их называли шушбундевцами, по имени Шушнига, бывшего канцлера Австрии, выступившего в 1938 году против аншлюса. Нацисты арестовали канцлера и заключили его в тюрьму. Такая же судьба ждала и тысячи его сторонников в Австрии, но некоторым из них удалось бежать и найти пристанище в Советском Союзе.

Австрийцам предоставили работу на нашем заводе и поселили — по четыре человека в комнате — в одном из домов для иностранцев. Но через несколько недель они затеяли драку: кровь лилась ручьями, было много пострадавших, большинство из них попали в заводскую больницу. Заводская администрация и НКВД провели совместное расследование, показавшее, что в группу австрийских рабочих втерлись нацистские шпионы. Через несколько дней всех австрийцев уволили с завода. Куда их отправили — за границу или на другой завод, в ссылку или в могилу — неизвестно.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒