Часть третья 3 страница

Равиль кивнул.

‑ Раздевайся же, ‑ усмехнулся Гийом Барро, городской палач. ‑ Уж поверь, голых задниц я навидался, и даже вовсе без кожи случалось.

Равиль моргнул на подобное заявление, кажется, держась уже из последних сил, и в несколько мгновений избавился от одежды. Он сам лег животом на ту же лавку, но когда ловкие сильные руки сноровисто начали его привязывать, дернулся:

‑ Зачем?

‑ За тем. Я ж с тобой не спорю, какой член лучше, ‑ осадил его Ги, и Равиль покорно дал себя привязать.

Он слышал как кат подробно прощупал каждое из клейм, бормоча себе под нос что‑то о недоделках, которым самим руки бы оборвать следовало и в одно место вставить. Потом раздалось:

‑ Ну никакого понятия нет! ‑ припечатал сверху вывод. ‑ Скоты.

Пожалуй, Равиль был с ним согласен в этом вопросе, но в следующий миг захлебнулся криком от боли.

‑ М‑да… ‑ в рот ткнулось что‑то, напоминающее рукоять. ‑ А то зубы искрошишь…

Точно рукоять, потому что оплетку юноша прокусил до самого основания где‑то уже через минуту. Очнулся же он от того, что его методично хлестали по мокрым от воды щекам. Открыв глаза, Равиль понял, что лежит на той же лавке, но уже на спине и без веревок, а ниже поясницы все заходилось от боли.

Он попробовал повернуться, подтянул колени и тут же понял, что это было ошибкой. Жгучая волна накрыла с головой, в глазах потемнело. Равиль едва не упал с пресловутой лавки, запах паленой плоти бил в ноздри, и его просто вывернуло едкой желчью, а в довершении к этому, движение отозвалось жестокой судорогой, скрутившей все тело.

Черный Ги придержал юношу без тени сочувствия, но и без показной небрежности тоже, вновь укладывая животом вниз. Отдышавшись, Равиль бездумно потянулся туда, где еще утром располагались клейма, а сейчас казалось пылал настоящий костер, но его усилий не оценили ‑ юноша тут же получил по рукам.

‑ Не дергайся, цел твой зад! Даже в самый раз по назначению…

Равиль только сдавлено промычал в ответ что‑то невразумительное. Ощущение было такое, словно палач не просто выжег шрамы, сделав неузнаваемыми, а содрал сзади всю кожу от лопаток до колен самое малое. Даже шею ломило!

Ориентируясь по слепящим сполохам под веками, юноша догадался, что Ги смазывает ему чем‑то ожог, следом легло полотно.

‑ Чтоб хоть до дома дошел, ‑ объяснил мужчина. ‑ Только снимешь сразу, иначе с мясом отдирать придется, когда присохнет.

‑ Спасибо… ‑ наконец смог просипеть что‑то более‑менее внятное Равиль, стиснул зубы и привстал, упираясь локтями в дерево, чтобы было удобнее накладывать повязку. Как он пойдет домой, юноша представлял слабо.

‑ На четырех костях привычнее? ‑ поддел его Ги, оценив позу стоявшего перед ним абсолютно голого мальчишки.

Прежде чем Равиль успел придумать ответ или обидеться, поднял его, развернул, и сноровисто влил в хватавший воздух рот какую‑то дрянь, от которого парень зашелся кашлем, отозвавшимся новыми мучительными судорогами. Судя по всему, на какой‑то миг он опять провалился в беспамятство, потому что когда в следующий раз открыл глаза, палача нигде не было.

Ги вернулся через минуту и удовлетворенно кивнул при виде садящегося юноши. Когда у губ снова оказался край горлышка, Равиль панически дернулся.

‑ Вино это, ‑ кат без труда пресек его жалкую попытку увильнуть.

Равиль упрямо мотал головой. Только вина ему еще и не хватало, чтобы окончательно протянуть ноги!

‑ Церковное! ‑ укоризненно заметил палач, ловко завершая экзекуцию. Все же поинтересовался, ‑ идти сможешь?

Равиль утвердительно тряхнул головой, от чего камора поплыла куда‑то в бок и в сторону.

‑ А ты молодец, крепкий! ‑ усмехнулся Ги, усаживаясь напротив, пока юноша пытался собраться силами хоть немного и для начала просто одеться. ‑ Крепче, чем кажешься.

Палач покачал головой в задумчивости, с интересом наблюдая за его потугами и продолжая излагать свои рассуждения о человеческой природе:

‑ Да, не по каждому сразу скажешь на что он способен… Один вроде и держится, и человек достойный, и на вид, как дуб, а едва прижмешь ‑ отца с матерью продать готов. Или вот скажем, был у меня не так давно навроде тебя пацан. Молоденький и тоже по «мужской части». Глянешь на него ‑ ну в чем душа держится, с одного удара ведь плетью перешибешь, да и дите ‑ пальцем погрози, заплачет… Ан нет! Веришь ли, до тисков дошли, тут уж все, считай калека… На руки, на ноги. Кричать‑то кричал, все кричат, а слова о ком его спрашивали не сказал! Ну, тут уж не мой брак, всякое случается.

Равиль к этому времени уже накинул упелянд и поднялся, не застегивая его. Когда вставал, юношу шатнуло, и он был вынужден опереться на стену.

‑ Возьмите, ‑ Равиль кивнул, на оставшийся на лавке кошелек… ‑ Это все, что есть сейчас, остальное я отдам, как заработаю…

‑ Не нужно, и этого хватит, ‑ в усмешке метра Барро проскользнула даже нота доброжелательности.

‑ Я отдам, ‑ твердо произнес Равиль, глядя себе под ноги ‑ так голова кружилась меньше.

‑ Ну, тогда возьми на сдачу, ‑ Ги буквально сунул ему в руки кувшинчик с чем‑то жирным и пахнущим тиной. ‑ Пригодится.

Равиль не стал спрашивать что это за мазь и из чего она, просто поблагодарил еще раз, сосредоточенный на том, чтобы теперь покинуть это место.

Путь до ворот показался бесконечным. Равиль останавливался, пережидая головокружение и особенно жгучий приступ боли, которая на каждом шаге прошивала позвоночник, сводила таз, и заставляла колени выделывать па, каких не увидишь и в самых причудливых танцах. Ничего… теперь надо просто добраться до дома, потом подняться по лестнице, потом дойти до кровати и все… Ничего сложного… Абсолютно ничего! Решительно не о чем беспокоится, и нечего сопли пускать, когда главное уже позади!

Выйдя за ворота, Равиль глотнул свежего воздуха и вроде бы не надолго стало получше. Но хотя, идти ему было не так уж и далеко, в конце он уже двигался короткими отчаянными рывками от одной поверхности, к которой можно прислониться, до другой, уговаривая себя на каждый шаг.

«Еще один… и еще… вот так, остался последний поворот и ты ляжешь… Еще чуть‑чуть, вот уже и дом виден… еще… видишь, все хорошо… осталось только подняться и лечь… И потом будет все замечательно…»

Он смог. Он дошел. Ему не повезло только в одном:

‑ Поль?! Да где тебя носило! Все с ног сбились тебя искать! ‑ напустилась на Равиля разгневанная Катарина, отвлекаясь от поручений кухарке. ‑ И что это с тобой?!

‑ Со мной все в порядке! ‑ юноша резко вскинул на нее голову.

И рухнул навзничь как стоял, потеряв сознание окончательно.

***

Сказать, что Ожье был взбешен ‑ значит, ничего не сказать! Спроси его кто, он сам не смог бы с точностью ответить, когда еще ему случалось пребывать в подобном состоянии гневного исступления, темной ярости, ‑ и да, почти не контролируемого бешенства… Могло бы быть хуже, ‑ некуда. Полное абсолютное безумие! Край.

Предупреждение Катарины было не способно оставить его равнодушным, но Ожье в нем и не нуждался. Слишком далеко зашло его персональное сумасшествие к упрямому рыжему лисенку!

И не сказать, что самому ему это сильно нравилось… Тем не менее, он послал к чертям и дьяволам свое не маленькое самомнение ‑ вполне заслуженное, к слову сказать, ‑ гордость, восхваленную мужескость, согласно которой представителям сильного пола не положено заботиться о чувствах, тем более о чувствах других, а они должны приходить и брать то, что хочется ‑ лесом всю эту шелуху! Равиль стоит куда большего!

Однако разговор с Ташем оказался хоть долгим, зато бессодержательным. После бесконечных хождений вокруг да около и всяческих обиняков и намеков, Грие наконец позволил себе сорваться. Он знал, что это ошибка, что ситуация не та, когда все можно решить нахрапом и наскоком… Но у самого безграничного терпения и выдержки все же наступает предел! И мало тогда уже не покажется.

‑ Оставь Поля, не играй! Что тебе нужно от парня!!

Ксавьер даже потупился, удачно изобразив смущение и скрыв злой огонек в глазах.

‑ А ты сомневаешься в том, что мне может быть нужно? ‑ с ленцой поинтересовался он. ‑ Что может быть нужно от Поля, кроме самого Поля? И кто тебе сказал, что я играю?!

‑ Тем хуже! ‑ уронил Ожье, меряя взглядом соперника. Последующее предупреждение вырвалось само собой. ‑ Не тронь его. Он еще мальчишка, а навидался всякого… Посмеешь ‑ убью!

Это была совсем не шутка, что поняли оба. И оба не выдали удивления вырвавшемуся признанию. Ксавьер вежливо улыбнулся в серые глаза, искрящиеся от гнева, едва удерживаемого в сколько‑нибудь приличных рамках: в своем успехе на любовном фронте он был уверен, а после противнику останется только кусать локти от бессилия.

А Ожье впервые в жизни позавидовал дворянам, даже самые нищие из которых могут себе позволить открыто пускать друг другу кровь за просто так, за фасон воротничка, не говоря уж о более серьезных поводах. Он ушел ни с чем, с чувством надвигающейся непоправимой беды в сердце. Оно не обмануло: Равиль исчез в неизвестном направлении, не взяв с собой ничего, кроме носового платка.

Наверное, впервые в жизни мужчина до конца прочувствовал, что значит терять рассудок от беспокойства. Рыжик Поль вроде бы мелькал с утра на складах и в конторе ‑ Ожье даже это обстоятельство выводило из себя пуще не бывает! Вчера в обморок упал, кровь пускали, а он опять на ногах, из‑за своих страхов, ‑ совершенно беспочвенных страхов ‑ снова доводит себя до истощения, физического и нервного. К кровати его привязать что ли, если уж до сих пор не успокоился и не понял, что не вышвырнет его метр Грие ни в коем разе, и попрекать никогда ничем не станет…

Рыжик, дикий его лисеныш! Но и утро не предвещало тревог, ничего необычного в поведении помощника Поля не заметили, пока не появился поблизости Ксавьер… У Ожье челюсти сводило судорогой от одного имени.

Однако он все же сомневался, что даже после вчерашней очередной неудачной попытки объясниться, Равиль просто сбежит даже за‑ради исключительно великого чувства. Скорее он бы поверил, что ко внезапному исчезновению юноши приложил руку скользкий красавчик Таш, и отправил людей следить за тем, но все было бесполезно.

У Равиля нет никого, к кому бы он мог еще пойти в этом городе, да и вообще в мире… Мысль о том, что с лисенком могло что‑нибудь случиться ‑ мало ли что, сволочь какая в подворотне ножом пырнула за лишнюю монету ‑ сводила с ума. Грие поставил на уши всех, кого мог, даже Филиппа Кера дернул ‑ и удивил последнего до нельзя. Последующие часы, пока его не нашел посыльный от Катарины с известием ‑ впору было записывать в личный кошмар, единственный и хорошо бы неповторимый…

К этому времени, Ожье утратил уже всякое соображение, о контроле речь вести не приходилось тем более. И в отличие от всех остальных, ему ‑ не нужно было объяснять смысл жуткого ожога, с которым так называемый «Поль» вернулся к исходу дня.

Видимо, было что‑то такое в его лице, когда Грие ворвался в собственный дом, снося все на своем пути, что слуги просто рассосались по углам, а супруга содрогнулась и побелела, глядя на мужчину, которого она полагала, что знает уже.

Катарина сама не смогла бы сказать, что бросило ее навстречу:

‑ Опомнись! ‑ молодая женщина повисла на шее мужа неодолимым грузом. ‑ Не тронь… В жару он… Не тронь, не простишь ведь сам…

Ее стряхнули как кошку.

Ожье шагнул в комнату и резко сдернул простынь, прикрывавшую спину распростертого ничком юноши. Оценил увиденное… швырнул материю на пол:

‑ Ты сам так решил! ‑ процедил мужчина в тронутые дымкой полуприкрытые глаза, ‑ Иди на все четыре стороны! Хоть к кому… Не держу.

Только кинул на выходе жене:

‑ Спасибо, Като, удержала…

Катарина молча поджала руки.

Холодно. Тело горело в огне, но на душе царил мертвящий холод… Жарко, душно, ‑ окна раскрыты настежь, а все равно невыносимо! Холодно…

О чем грезишь, о чем стонешь? Получил ровно то, на что нарывался. Ни больше, не меньше.

Иди куда хочешь… ‑ слова плыли под веками огненными буквами.

Сейчас можно было не прятать слез. Можно было рыдать, биться, наворачивая на себя простыни, грызть зубами подушку, выть, заходясь плачем. Объяснений придумывать не надо ‑ чему удивляться, когда такой ожог! Уже никто не скажет, что там было и было ли что ‑ ниже поясницы кожи не осталось, выжжено сплошной полосой, вытравлено все чуть ли не до кости, до живого мяса. На стенку полезешь от боли… Но слезы не шли. Совсем. Равиль тихо лежал, опустив веки, так что его можно было принять за спящего.

Изредка заходил кто‑то из слуг, чтобы сменить компресс или освежить нетронутое питье. И все…

Что, неужели он рассчитывал, что у его постели кто‑то станет бдеть сутками?!

Нет, не рассчитывал. Но оказывается мечталось, где‑то в глубине души. Так глубоко, что сам себе не признавался.

А что толку, когда признался? Да, хотел. Даже не того, чтобы с ним носились как с тем синеглазым певчим в доме лекаря из Фесса, ‑ не умирает ведь, ‑ но хотя бы просто посидели рядом, взяли за руку… Чтобы можно было вот так, не открывая глаз, ‑ представить себя любимым и нужным.

Любовь… ‑ юношу едва не передернуло от этого слова. Неизвестно, может ли взлететь рожденный ползать, сие вопрос философский. Однако единственный, кого Равиль хотел бы видеть сейчас, теперь не придет даже чтобы просто пожалеть.

Он вспомнил, как на «Магдалене» Ожье сажал его себе на колени, гладил, пропуская волосы сквозь пальцы, и сухо всхлипнул, но тут же задавил порыв на корню. Потому что четко знал ‑ в противном случае с ним случится истерика, какая и не снилась до сих пор, а он итак уже достаточно припадков закатывал, того и гляди решат, что в довершении ко всему еще рассудком повредился! Хватит бесполезных слез, пора вспомнить, что они ничего не меняют…

Попытка взять себя в руки вышла жалкой, зато пришлась вовремя: шорох тяжелых складок подсказал, что на этот раз явилась сама Катарина:

‑ Поль? Я вижу, что ты не спишь. Ты должен поесть, ‑ категорично обозначила она причину визита.

‑ Не хочу, ‑ в кои‑то веки Равилю было плевать на вызубренный этикет и прочие правила, гласные и не гласные, тайные и явные, писаные и не писаные.

‑ Допустим, ‑ избавиться от госпожи, тем не менее, оказалось не так‑то легко, даже если в глубине души молодая женщина горела негодованием, с какой стати она должна разбираться с тем, что творится с дражайшим супругом и его… сердечным другом. Скажем так.

‑ И ты не пил лекарство!

‑ Не хочу!

‑ Или ты пьешь немедленно при мне, или я зову людей и его вливают насильно, ‑ обозначила позицию Катарина.

Не озаботившись о том, насколько его прикрывает одеяло, Равиль резко сел, от чего снова отчаянно закружилась голова и замутило. Выхлебал залпом снадобье, не различая вкуса, под холодным взглядом «мадам Ле Грие», который казалось кричал: «Святая Дева, до чего же плачевное зрелище!»

‑ Тебе что‑нибудь нужно? ‑ поинтересовалась Катарина, после того как мальчишка отставил кружку и упал обратно на подушки.

‑ Ночная ваза! ‑ прошипел Равиль.

Катарина и бровью не повела.

‑ Я распоряжусь. Потерпи, ‑ вполне любезно сообщила она, прежде чем выплыть из комнаты «воспитанника» мужа.

‑ Мадам… ‑ Равиль не выдержал, собственный голос звучал до отвращения жалко, ‑ а метр Грие… где? Я… мне необходимо… сказать…

Невысказанное признание жгло изнутри, но он вовремя оборвал себя, по проверенному рецепту резко прикусив губу со внутренней стороны ‑ где не заметно.

‑ Я прошу вас, мне очень нужно с ним поговорить, ‑ испытанное средство помогло, и фразу Равиль выдал вполне внятно.

‑ ГДЕ метр Грие ‑ МНЕ не известно. Как только вернется, я его извещу.

Катарина повела пышной прической, уже не скрывая осуждения, и ушла, оставив Равиля раздавленным окончательно.

***

Почти декаду юноша провел в постели, не вставая вовсе, и причина заключалась даже не в ожоге.

Палач действительно оказался настоящим мастером своего дела, не повредив более необходимого. К тому же, метр Парри утратил расположение Катарины (хотя она и не кричала о том на каждом углу) еще в прошлый свой визит, и лекаря звать не стали. Сомнительное неопознанное снадобье в кувшинчике, который Равиль чудом донес и умудрился не разбить при падении в отличие от собственной головы, ‑ и то вызывало больше доверия, чем рассуждения о жидкостях, стихиях и флегестонах напыщенным тоном, полным чрезмерного энтузиазма.

Нет, выглядела рана, конечно, страшно ‑ зрелище пробирало до дрожи! Но заживала хорошо, без признаков воспаления и сравнительно быстро для повреждений настолько глубоких. Видимо, все‑таки тоска и апатия взяли над юношей верх и тот затих в каком‑то жутком оцепенении, целиком сосредоточившись на своей боли, похоже, воспринимая ее как заслуженное наказание.

За что он и сам сказать не мог! За все сразу. За то, что уже никогда не выжечь, даже как проклятые клейма…

Он не понимал, не мог понять самой простой и очевидной вещи: что подожги он склады, ‑ да хоть дом со всеми домочадцами ‑ вынеси врагам и конкурентам на блюдечке все секреты своего покровителя, нож в спину воткни ‑ Ожье простил бы! Не задумываясь, сразу, без объяснений и оправданий. Потом выслушал бы, вникнул во все бессвязные заверения, еще и утешать бы стал!

А вот того, что сотворил с собой мальчишка ни понять, ни оправдать не мог! Как ни старался ‑ не находил причин. Точнее нашел, но одну…

Равиль у него год без малого, и из этого срока в наложниках‑любовниках пробыл всего ничего. Людей, кто об том знал ‑ по пальцам пересчитать можно, а распусти они язык, Ожье этот язык лично бы отрезал. Спускать штаны перед каждым встречным‑поперечным парень тоже уже не обязан… Так что не в людской молве дело.

И хотел бы Равиль, истосковавшись по мужской любви, придти к нему ‑ разве стали бы клейма помехой! Грие и так про него все знал, но разве когда обидел, упрекнул в чем? Наоборот! За все время пальцем не тронул, словом не задел… Разве что пылинки не сдувал.

Значит дело в том, что мальчик захотел придти не к нему. Вот собственно и все.

Шрам не клеймо, на его счет все, что угодно придумать можно. И что уж в том непонятного, что парнишка стремится начать новую жизнь во всех смыслах, да так, чтобы не оправдываться каждый раз за чужие грехи! Само собой, все это понятно, ясно и разумно, и сердце за него кровью обливается… Только одно «но», и перед этим «но» порой бессильны самые умные, умудренные жизненным опытом люди. Любовь ‑ она и правда безумие, способна самые зоркие глаза застить, да так, что потом только остается самому себе изумляться беспомощно ‑ что же это я, в самом‑то деле, и я ли то был…

Ведь вроде взрослый состоявшийся человек, ответственный, уверенный в себе, успешный уважаемый купец. Не самый плохой муж ‑ уж если судить по дошедшим через Филиппа отзывам близко сошедшейся с Мадленой Катарины… И чего только не перепробовал в свое время! Никаких причин нет в себе сомневаться ‑ иди, и бери то, что хочется!

Не хочется брать. Целовать хочется, нежить, на руках носить…

И мысль, что есть на свете кто‑то, ‑ неважно кто, каких достоинств, все равно нет никого, кто бы одного его рыжего локона стоил! ‑ ради кого лисенок готов изувечить себя, согласен валяться в постели, едва при памяти от боли… Эта мысль сводила челюсти так, что чуть зубы не стер в мелкое крошево!

Не было другого объяснения, и рад бы найти!

В глазах темнело, как не поседел еще! Убил бы обоих… Только сам, своими руками…

Нет, он не уехал, ‑ не тот человек, чтобы бежать. Ожье погрузился в заботы ‑ вот уж где о нем скоро жутенькая слава пойдет такими‑то темпами! Что, кто не по его ‑ в клочки рвал, там можно было не церемониться…

Еще землю купил, дом заложил ‑ и Като приятно, и пригодится, и продать всегда можно. И с женой, каждую ночь в одну постель ложился ‑ не то чтоб мстил неизвестно кому, не то чтоб кровь играла, но Катарина обманывать не станет, а у нее самое время для дитя…

Только ни разу не переступил порог, за которым лежал «Рыжик Поль»: ведь одно едкое слово, один гневный взгляд из‑под пушистых ресниц ‑ и правда убил бы!

Стало страшно. Страшно вдруг обнаружить в себе такую бездну и сказать ей «да»… Да, способен, если не со мной.

Еще страшнее ‑ удержаться на краю.

***

У отчаяния своя смелость. Когда терять нечего ‑ какой смысл оттягивать конец, откладывая неизбежное? Поводов для сомнений у него не осталось, и к Ожье Равиль явился сам, как только убедил себя, что вполне в состоянии встать с постели ‑ бывало и хуже, ‑ а ждать каких‑либо чудес дальше просто бессмысленно. Он собрался неожиданно, никого не зовя на помощь, и прежде, чем на его появление успели обратить внимание и предупредить патрона, юноша уже поднялся в контору.

Но в самый последний момент перед разделяющей их дверью, ‑ решимость внезапно и не спросясь, вдруг оставила его. Равиль застыл, не сделав последнего шага, ясно сознавая, что всякий путь обратно будет потерян для него после заготовленных слов. Тугая пружина внутри сжалась еще сильнее, сердце колотилось в висках… Вполне возможно, что он так и не нашел бы в себе готовности, чтобы войти.

‑ Да кто там? ‑ короткий рык заставил юношу содрогнуться и вновь расставил все по своим местам.

Ожье зол? Тем лучше! Равиль вошел на окрик, как шагают в пропасть. Едва увидев, кто побеспокоил его, мужчина сорвался с места, видимо опять вспыхивая гневом, и стремительно развернулся к окну, едва не проломив кулаком подоконник и тихо что‑то шипя сквозь зубы.

Даже смотреть теперь не хочет! Наверняка подумал, что он собирается кого‑нибудь обмануть, завлечь, притворившись невинным ангелом… А разве это не так?…

Равиль не сразу смог справиться с голосом, но все же ему это удалось, и даже довольно твердо юноша произнес:

‑ Я пришел сказать, что уезжаю…

Он не успел договорить, как мужчина оказался перед ним, обняв лицо ладонями, выговаривая с торопливой нежностью и заглядывая в глаза:

‑ Прости! Прости, малыш! Что ты такое надумал?! Я никуда тебя не гоню, никогда не брошу… Я дурак! Прости, слышишь?! Погорячился… совсем с ума сошел, когда увидел, что ты с собой сделал… Разве можно так! Зачем?

‑ Я уезжаю!

Почему же ты не понимаешь?! Равиль почти выкрикнул это, чувствуя, что может постыдно разреветься, как маленький ребенок, которого снова и снова дразнят яркой игрушкой, но так и не дают даже полюбоваться вволю. ‑ Я хочу начать новую жизнь, а не искупать прошлое! Я хочу найти настоящую, свою любовь!!

Ожье резко отстранился, тяжело процедив сквозь зубы:

‑ Не тем местом ты ее ищешь!

Он продолжал говорить дальше:

‑ Лисеныш, да что с тобой?! Неужели не видишь, ему же только наиграться с тобой надо! Потрахаться с хорошеньким парнишкой и все, ‑ какая любовь? Это же мерзавец, он тебя попользует ‑ не больше!…

Но юноша уже не слышал ничего, кроме первых его слов:

‑ Как умею, так и ищу!

Сжигать мосты и хлопать дверьми ‑ привилегия свободных. Раб не может позволить себе нечто подобное, даже если в состоянии вообразить. Но сбегая по ступенькам и стряхивая с ресниц упрямые непрошенные слезы, Равиль не ощущал никакого удовлетворения от своего поступка. Только боль, которая, казалось, наконец‑таки разорвала бедное сердце на ошметки, на кровавые брызги, о которых и не скажешь, чем они были задуманы Создателем до того, как человек в очередной раз разрушил самое дорогое.

Что ж, законы любви таковы, что ее нельзя требовать, нельзя выпрашивать и вымаливать ‑ она не жалование и не подаяние. Ее можно лишь ждать, как ждут откровения, надеяться ‑ как на чудо Господне, вопреки всему, что видишь и знаешь. А когда она все же явится случайной скучающей гостьей ‑ остается только смириться и с благодарностью принять даже самые горькие дары…

И Равиль наконец смирился. Принял не умом, а сердцем, что вместе с Ожье ему не быть. Все равно в глубине души ропща уже на другое ‑ к чему ему теперь эта свобода?! Он был бы его наложником, рабом и никогда не заикнулся о большем, ‑ но был бы с НИМ…

А теперь он широким и твердым шагом направлялся к человеку, которого не то что не любит ‑ уже почти ненавидит!

Но не свернул и не вернулся. Наоборот, войдя так же без предупреждения, сказал:

‑ Я еду с тобой. Сейчас. Как есть.

Даже заветная шкатулка, осталась в доме Грие.

***

‑ А с чего ты взял, что мое предложение еще в силе? ‑ такой фразой встретил юношу Ксавьер Таш. ‑ Ничего не перепутал?

У Равиля внезапно все оборвалось внутри, зайдясь одновременно в страхе и облегчении: как же так получилось, что он, привыкший вертеться как белка в колесе, хвататься за все, что плывет в руки, ‑ вдруг сжег все мосты, оставшись в результате ни с чем и нигде! И все же, в глубине души шевельнулось именно облегчение оттого, что с Ксавьером решилось само собой, и теперь нужно устраиваться как‑то иначе. Новые любови подождут, ему бы старую как‑нибудь пережить!

Круто развернувшись, юноша уже почти вышел, но от обиды желая сквитаться за злосчастный поцелуй и собственные измотанные нервы, не удержался и бросил, вскинув голову хорошо знакомым жестом:

‑ Вот и замечательно, а то, смотрю, быстро разонравился! И кто‑то говорил, что примет любое мое слово…

Его развернуло рывком за плечо, так что Равиль даже вскрикнул от неожиданности.

‑ Твое слово, ‑ жестко процедил мужчина в ошеломленные серые глаза, возвышаясь над ним, ‑ было, что ответ ты дашь «завтра»! Что ж, видимо я его получил. И понял. Я тебе не мальчик, да и ты не мазелька, чтоб за тобой собаченкой бегать, поцелуя как подачки клянчить!

Таш разжал пальцы, грубо отпихнув от себя юношу и удачно пряча за гневом удовлетворение от происходящей сцены: Лисенок пришел, а значит, уже никуда не денется! Разумеется, он знал, что с мальчишкой в тот же день, как они разговаривали, приключилась какая‑то темная история и юный Поль слег, но лучший момент, чтобы начать приучать к послушанию ‑ подобрать было трудно.

‑ Поиграть захотелось? ‑ презрительно скривив губы, нанес он еще один удар по самолюбию. ‑ Играешь ты и впрямь хорошо! Мне даже показалось, что у тебя не только смазливая мордашка, но и кое‑что за ней имеется!

Равиль растеряно хлопал на мужчину ресницами от изумления, даже забыв, что мгновение назад успел отчего‑то испугаться.

‑ Но я не мог! ‑ выпалил он в ответ на абсурдное обвинение, не замечая, что несмотря на возмущенный тон, съехал на оправдания.

Зато заметил Ксавьер.

‑ О, разумеется! ‑ он совсем уж издевательски выгнул бровь, отойдя от юноши почти брезгливо. ‑ Исключительно важные дела!

‑ Я болел… ‑ тихо уронил Равиль, считая трещинки в полу.

К глазам подступили злые слезы: он и не ждал, что здесь по нему с ума сходят, не требовал явившись горячего сочувствия, но отсутствие даже обычного интереса к его переживаниям и бедам не могло не ранить. Очередное доказательство, что он ничего серьезного ни для кого не значит ‑ просто добило. Боль и какая‑то уже совсем безнадежная тоска захлестнули с головой, лишая последних сил, едва ноги не подкосились…

А вот теперь самое время для пряника! Ксавьер одним движением оказался рядом, обнимая и поддерживая, но рука непреднамеренно легла чуть выше ожога, и юноша сдавленно охнул, бледнея, и судорожно вцепившись пальцами в дорогую ткань его кота.

‑ Малыш, что с тобой? Не хорошо? ‑ мужчина прижал его сильнее, и Равиль едва не взвыл.

‑ Немного… ‑ еле выдавил юноша занемевшими губами.

К счастью, его сразу отпустили, усадив вполне удобно, главное, что на поясницу больше ничего не давило.

‑ Что‑то серьезное? ‑ виртуозно: в голосе мужчины лишь искренняя тревога, и даже нечто, напоминающее раскаяние.

‑ Нет. Поранился… ‑ Равиль был не в состоянии сейчас придумывать объяснения своему шраму, хотя подумать над этим стоило не в последнюю очередь.

‑ Как же ты ехать собрался? ‑ укорил его Ксавьер, одновременно легонько и ненавязчиво лаская нежную кожу запястья и тыльную сторону ладони.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒