Тамара Сычева 5 страница

Когда старушка отошла к плите, Катя шепнула:

— У нее сын и дочь в партизанах. Я ей весточку привезла от них.

— Помалкивай, Катюша, — сказала я.

— Ну, я тебя знаю, Тамара, ты не выдашь.

— Кушайте, кушайте, деточки, что бог послал, — просила хозяйка.

Бабушка накормила нас и уложила отдохнуть, но мы с Катей еще долго разговаривали.

Прижавшись друг к другу на небольшой бабушкиной кровати, вспоминали счастливые пионерские годы. Вспомнили и Агнию Митрофановну Золотареву, директора симферопольской железнодорожной школы, в которой мы учились. Агния Митрофановна была старым членом партии. Часто она рассказывала нам, ученикам, о революционном движении в России, об Октябрьской революции, участницей которой была. Ученики слушали ее с большим интересом. Всегда спокойная и выдержанная, она старалась внушить нам любовь к знаниям, воспитать нас настоящими патриотами. Этому Агния Митрофановна отдавала все свои силы и талант педагога.

Ярко вспомнился день, когда мне надели пионерский галстук и я дала торжественное обещание «стоять на защите интересов трудящихся». Крепко запомнились слова пионервожатой:

— Отдавая салют, пионер поднимает руку выше своей головы в знак того, что он интересы трудящихся ставит выше своих личных интересов.

Летом мы часто ходили в походы. Где-нибудь в лесу раскидывали палатки, зажигали костры, варили картошку, пели песни, играли в игры.

Я расспросила Катю о новостях, разузнала о немецко-фашистских приказах... Мне стало ясно, что Катя — связная партизан, но ей о себе ничего не сказала.

Отдохнув, попрощалась, поцеловала Катю, тепло поблагодарила бабушку за гостеприимство.

На мне было теплое шерстяное платье, добротный меховой жакет, на голове — большой шерстяной платок. Я очень неловко чувствовала себя в гражданской одежде.

Идя по городу, вглядывалась в знакомые места. Вот Феодосийский мост над шумным после обильных дождей Салгиром. Каждый камень, каждое дерево были мне с детства знакомы. Хотелось поскорее увидеть дом, где я росла, круглый бассейн во дворе, а около крыльца ветвистый орех, раздвоенный до корня. Я и мои подруги часто забирались в его расщелину и мечтали о будущем. Завернула за угол и вместо красивого двухэтажного дома и ветвистого старого ореха увидела груду развалин. Редкая решетка вокруг двора была разворочена, из-под нее торчали остатки орехового дерева.

От Симферопольского вокзала до окраины города шла быстро, нигде не задерживаясь. Остановилась у полуразрушенного домика возле шоссе. Изображая из себя рачительную хозяйку, подняла с земли валявшуюся железку от надворного фонаря с названием улицы и номера дома и стала, как бы между прочим, посматривать на дорогу.

Мимо сновали туда и сюда легковые машины, проезжали подводы с сеном и разными грузами, мчались мотоциклы. На меня уже начали обращать внимание, по-видимому в этот час не разрешалось ходить.

Зайти в домик мне показалось небезопасным, и я пошла по тропинке в поле. Голову сверлила одна мысль: «Где выбрать место для наблюдения?»

Сумерки сгущались. Отошла метров на сто и, потеряв тропинку, куда-то провалилась. Яма, в которую попала, оказалась старой воронкой от бомбы. «Вот отсюда и буду вести наблюдение». На дне оказалась талая снеговая вода. Подползла к краю воронки, сняла с себя белый шерстяной платок и накрыла черневшую землю для маскировки. Издали это должно было походить на снег. Пронизывала сырость. Чтобы не простудиться, растерла снеговой водой руки и лицо.

К ночи движение усилилось, но проезжали пока только обозы да легковые машины. Долго следила за дорогой, наконец усталость взяла свое и я задремала. И приснилось мне, что я стою на огневой у орудия, а вокруг меня столпились бойцы и расспрашивают, где я так долго была. Стала рассказывать о всем пережитом, о том, как фашисты издеваются над советскими людьми в оккупации, грабят наши земли, разрушают построенное нами. В это время что-то загрохотало, затряслась земля, и на нас вылетели танки. «Давайте снаряды!» — крикнула я бойцам, а сама хочу навести орудие, но поворотный механизм заело, и я никак не могу повернуть орудие на танки. А они подходят все ближе, и от грохота содрогается земля. В этот момент я проснулась. Вскочив, окоченевшими руками протерла глаза и увидела, что по шоссе двигаются танки. Лязг гусениц и разбудил меня.

Ночь была светлая. Танки шли быстро, не так, как на передовой, где они осторожно ползут, опасаясь мин. Подумалось: «Вот была бы здесь пушка и расчет, мы бы натворили дел, а так лежи и считай».

Прошла колонна. Насчитала в ней 33 танка, 40 машин с пехотой и несколько десятков мотоциклистов. Через небольшой промежуток времени по шоссе прогромыхало несколько тягачей с артиллерией крупного калибра, их обогнали машины с немецкими солдатами и каким-то грузом. Меня одолевала тревога: ведь наши люди ничего не знают обо всем этом, а я никак не могу сообщить им через линию фронта. «Скорее бы рассвет, скорее бы двинуться в сторону передовой».

Опять потянулись обозы. Возчики-румыны перекликались между собой, некоторые из них что-то пели. Под скрип повозок и постукивание колес, утомленная и продрогшая, я снова впала в забытье...

Очнулась, когда небо посветлело на востоке. Шоссе было пустынно. Я решила выйти из засады, хотя знала, что в такой ранний час оккупанты еще не разрешают ходить. На всякий случай достала из сумочки кусок бумаги, свернула ее, заложила за щеку, повязалась косынкой и платком, потом быстро прошмыгнула на дорогу и пошла в сторону фронта. Окоченевшие ноги -с трудом передвигались. Очень хотелось спать. Все сильнее овладевало опасение, что меня могут остановить.

Навстречу шла крытая брезентом машина. Катя предупреждала, что ночью и рано утром небезопасно встречаться с фашистами. Машина быстро приближалась. Я ухватилась за обмотанную платком щеку и принялась стонать. Машина остановилась. Гитлеровец открыл дверцу кабины и навел на меня фонарик. Я хотела продолжать путь, но, услышав строгий окрик: «Хальт, фрау!» — вернулась, подошла вплотную к машине, застонала и, приподняв платок, показала на «опухшую» щеку.

— Пан, зуб болит, — проговорила я, скривившись, и опять застонала. — Ой-ой, доктор, доктор. Я была у доктора, а теперь иду домой в село.

Фашист сочувственно покачал головой.

— Цан, цан, — объяснил он шоферу, и они поехали дальше.

У меня будто сто пудов свалилось с плеч. На горизонте занималась заря, в стороне от шоссе показалось село. Лаяли собаки, скрипел журавль колодца.

Взойдя на пригорок, увидела восходящее солнце. Мне вспомнились стихи какого-то поэта, воспевавшего солнце, идущее с востока и несущее радость и надежду людям. Эти стихи читала одна девочка на вечере художественной самодеятельности во Львове.

Я шагала по шоссе и думала, что делать дальше. Сонливость и усталость прошли. Решила идти в Зую на поиски Пашиной сестры. У нее надеялась узнать о Паше и из окон ее домика наблюдать за движением на дороге.

Пройдя несколько километров, присела отдохнуть и записать собранные сведения. Достала из сумки любовное письмо. Тонко очиненным карандашом стала между строчек сокращенно записывать все, что успела узнать, и постепенно так увлеклась, подсчитывая в уме технику и живую силу противника, что не заметила, как возле меня остановилась подвода. Услышала тяжелые шаги и машинально сунула письмо под себя. «Ну все, засыпалась». Передо мной стояли два румына.

— Что делышь? — спросил один.

— Читаю письмо от кавалера, — беспечно ответила я.

— Куда идошь?

— В деревню.

— Там кавалер есть, мадам?

— Есть, конечно, — и, улыбнувшись, подмигнула ему.

— Давай письмо читаем, — сказал другой румын, — мой русский знает мало-мало...

Я обомлела.

— Нет, не дам.

— Давай, — закричали оба и потянули меня за рукав.

Я продолжала сопротивляться, а потом подумала: наверно, не умеют читать по-русски. Встала, вызывающе протянула письмо:

— На, читай, читай, — а у самой сердце затрепетало: вдруг увидят между строк карандаш. К моему счастью, румыны, видимо, читать не умели и не взяли письма.

— Садысь, поедем, мадам, — сказал один из них, усаживаясь на подводу.

«Только этого мне и нехватает», — подумала я.

— Ничего, я пешком пойду, мне близко.

— Садысь, мадам, — настаивал румын и подвинулся, уступая место.

Было видно, что он не отвяжется. Подкрасила губы, напудрилась и села.

За спиной послышались сигналы машины. Мимо промчались один за другим двадцать четыре грузовика. В них сидели немецкие солдаты, сзади были прицеплены орудия. На нескольких машинах лежали ящики с боеприпасами.

— Артиллерия на фронт, — сказал один из румын, когда проехали пушки.

— Нет, не на фронт, этого мало на фронт, — возразила я, покачав головой.

— Нет, много на фронт уже пошел, один полк на фронт, это другой полк, — объяснил мне румын, не сводя с меня черных глаз.

Но я заговорила о другом, будто пушки меня не интересовали.

Мы подъехали к Зуе. Румыны настаивали, чтобы я указала дом, в котором остановлюсь. Обмануть их не составляло большого труда: показала им маленький белый домик на пригорке, пообещав, что останусь в деревне недолго и завтра буду ждать их в городе. Вспомнила о железке надворного фонаря с номером полуразрушенного домика на окраине и назвала его румынам. Когда они отъехали, крикнула вдогонку:

— Завтра буду ждать, обязательно приходите.

Не сразу узнала дом Пашиной сестры. Помнилось, он стоял у дороги, беленький, чистенький, снизу подведенный сажей. Теперь все дома были серые, мрачные, до самой крыши вымазанные глиной. Один двор показался мне знакомым. Я несмело вошла, в дверях меня встретила хозяйка. Я не узнала ее сначала. Она очень изменилась, сгорбилась и постарела.

Она меня тоже узнала не сразу, но когда я сказала, что до войны ночевала у нее вместе с Пашей, она вспомнила меня.

— Я видела Пашу перед приходом оккупантов. Она говорила, что оставила своего малыша у вас, а сама идет в партизаны.

Хозяйка испугалась:

— Да что вы, дорогая! Паша в партизаны? —бледнея, проговорила она. — И ребенка мне не оставляла, что вы? Нет, нет, — и она замахала руками.

Через минуту, усаживая меня у стола и недоверчиво оглядывая, хозяйка спросила:

— А вы откуда приехали?

— Я не успела эвакуироваться. Когда доехали до переправы, было уже поздно, переправу закрыли.

— А Паша куда-то эвакуировалась, а куда — не знаю, — уверяла женщина.

— Не может этого быть, — ответила я. — Вы не бойтесь, говорите правду.

— Не знаю я, где Паша, — и все.

В это время в комнату вбежал мальчик. Он очень походил на Пашу.

— Пашин мальчик, — крикнула я радостно.

— Нет, это мой сын, — настаивала хозяйка.

— Нет, я не твой, я мамин, — со слезами закричал пятилетний малыш, надув губы и сердито посмотрев на тетку.

Я засмеялась, а женщина побелела от испуга, видно опасалась провокации.

— Не волнуйтесь, — стала я успокаивать ее. — Лучше скажите, где я могу видеть Пашу? Она бывает здесь?

С большим трудом мне удалось узнать от нее, что Паша живет в городе.

— Два дня тому назад она была у меня и сказала, что придет сегодня, — еле шевеля губами, проговорила женщина.

— Буду ее ждать.

Я сидела у окна и незаметно наблюдала за движением на шоссе. В восемь часов вечера в окно постучали два раза. Хозяйка засуетилась и побежала открывать дверь.

Паша остановилась в сенцах, заметив в доме постороннего человека.

— Заходи, чего боишься, — сказала я.

Она нерешительно вошла и остановилась на пороге.

— Заходи, — обратилась к ней сестра.

Паша смотрела на меня и не двигалась с места.

Я не вытерпела, бросилась к ней на шею и крепко расцеловала ее.

— Паша, дорогая!

— Тамара! — поразилась она. -— Откуда ты? Ты же уехала?

— Уехала и приехала, — ответила я смеясь.

— Ты оттуда, Тамара?

— Да, Паша, да.

И я все рассказала о себе, о том, как попала в тыл и зачем.

— Это очень хорошо, — сказала Паша, — моя сестра ведет точный подсчет всего, что идет на фронт. Ночи теперь светлые, она и ночью считает. Дай, пожалуйста, сюда все, что у тебя есть! — обратилась Паша к сестре.

Та принесла клочок бумаги.

— Вот все, что прошло на этой неделе.

На бумаге был какой-то подсчет продуктов. Паша объяснила, что хлеб — это танки, картошка — артиллерия, мука — пехота, мука в мешках — пехота на машинах. В конце списка увидела: 24 килограмма картошки. Точные данные, — это та «картошка», которая сегодня проехала мимо меня по шоссе. Таким же способом я составила себе полный подсчет.

До полуночи мы с Пашей не смыкали глаз. Маленькая коптилочка тускло освещала нетопленную грязную комнату, специально запущенную, чтобы не вызвать у оккупантов желания поселиться здесь. Тут же в сенях стояла корова. На деревянной кровати спал сынишка Паши. Она временами подходила к нему, целовала, и он вздрагивал во сне.

Паша рассказывала о партизанской борьбе, о наших общих знакомых, которые воевали в лесу, о секретаре райкома партии. Он командовал отрядом.

Под окном послышался топот. Паша потушила коптилку. В дверь забарабанили. Мы молчали. Стук повторился.

— Ложитесь в кровать, — прошептала Пашина сестра и пошла открывать.

— Офицер... Надо спать, пусти... — услышали мы. Осветив фонариком сени, один из гитлеровцев

брезгливо сказал:

— Нет, здесь русский швайн живет, никарош. — И солдаты ушли.

Утром мы расстались.

У меня было уже много нужных и ценных сведений о противнике, и я пошла к прифронтовой полосе. Добралась до Белогорска, но город постаралась обойти стороной. За двое суток пути истомилась и проголодалась, так как достать поесть было негде, а мои запасы истощились. Шла по окраине леса, по степи, неподалеку от дороги. Шла и днем и ночью. Ночи стояли лунные, холодные, морозный ветер все время дул в лицо. Беспрестанно приходилось оттирать снегом то нос, то щеки, то руки. Если уставала, ложилась где-нибудь в зарослях и следила за шоссе.

На пятые сутки совершенно обессилела и еле передвигала ноги. Легла под кустом и почувствовала, что у меня жар. В глазах потемнело, в висках стучала кровь. Закрыла глаза, и мне померещилось, что я лежу в теплой постели, мама проводит по лбу холодной рукой. Очнувшись, поняла, что лежу лицом вниз, уткнувшись горячей головой в снег.

Надо было побороть болезнь. Уже скоро Старый Крым, а там и Феодосия. К вечеру вышла на дорогу. До Старого Крыма доехала на крестьянской подводе, а дальше среди ночи снова пошла, стараясь никому не попадаться на глаза.

До фронтовой полосы оставалось километров двадцать. Но я поняла, что больше не ступлю ни шага, и решила добраться до первой деревни. Там постучала в крайний дом.

— Кто стучит? — спросил женский голос.

— Откройте.

— А кто это?

— Не бойтесь, свои.

— Нет, до утра не открою, — ответили мне.

У этого домика я свалилась и больше ничего не помнила.

Когда открыла глаза, увидела, что лежу в постели яркое солнце заливает бедно обставленную комнату. В комнате никого нет. Вдали что-то громыхает. Хотела подняться, но не могла, хотела крикнуть — голоса не было. «Что такое могло случиться?» — подумала я. Открылась дверь, и в комнату вошла девочка лет пятнадцати, за ней пожилая женщина.

— Вы пришли в себя? Кто вы? Откуда? — спросила девочка.

Я ничего не ответила.

— Что ты, Надя, тревожишь женщину? Пусть опомнится. Она русская, а подробности потом узнаем. Главное, чтобы гитлеровцы ее не увидели. Запри дверь на засов, — сказала хозяйка.

Мне стало плохо, и я опять закрыла глаза. Трудно было дышать, болело горло. Где-то совсем близко рвались снаряды, и стекла дрожали. Разрывы напомнили мне события последних дней: я шла к передовой и заболела. А где же сумочка, которую я привязала к поясу? На прежнем месте ее не было.

Поманила женщину пальцем и шепотом спросила о сумочке.

— Да, есть, есть, я спрятала ее в комод, когда вас раздевала, — она достала и подала мне сумочку.

Все было на месте, и я успокоилась.

К вечеру снаряды рвались уже в деревне. Утром в комнату вбежала Надя.

— Мама, в деревне нет ни одного фашиста, наши идут! — закричала она.

— Наши! Наши пришли! — слышалось со всех сторон.

Но я не могла подняться. Глаза наполнились слезами.

В нашем доме расположился штаб какой-то части. Все сведения, добытые в разведке, я передала командиру и попросила сообщить обо мне в мою дивизию.

Отлежавшись в тыловом госпитале, я прибыла в штаб за назначением. Меня спросили:

— Пойдете на курсы младших лейтенантов?

Я с радостью согласилась.

Мне и раньше хотелось самой руководить боем, неодолимо влекла к себе артиллерия, особенно противотанковая. Казалось, что изучить прямую наводку значительно легче, чем другие виды стрельбы из орудий, да и плоды своих трудов сразу видны. Ведь артиллеристы—истребители танков идут непосредственно в боевых порядках пехоты и бьют по вражеским танкам.

Подумав, доложила капитану, отбиравшему людей для курсов:

— Я хочу стать артиллеристом.

— Хорошо, хорошо, это как раз то, что нам нужно.

На следующий день отобранных направили на курсы младших лейтенантов при тбилисском военном училище. Здесь уже были почти полностью сформированы группы артиллеристов и минометчиков. Меня определили в группу минометчиков. Это, правда, не совсем совпадало с моими стремлениями, но что поделаешь: приказ есть приказ. Говорили, что группа артиллеристов уже переполнена.

Подъем, зарядка, умывание, завтрак, затем занятия — таков был распорядок первой половины дня. В любую погоду, в дождь и ветер, мы тащили на плечах минометы в степь.

Вечером от усталости еле добиралась до кровати. Часто по ночам объявляли «тревогу». За три минуты нужно было встать, одеться, навернуть обмотки, взять шинель-скатку, котелок, ложку, оружие и стать в строй. Потом мы отправлялись в многокилометровый поход за город. В степи занимались до рассвета, а часов в пять возвращались на часок поспать.

Вначале я не понимала, зачем в училище применяют такой строгий уставный режим, зачем так усиленно занимаются строевой подготовкой. Казалось, нам надо научиться прежде всего стрелять!

Однажды на строевых занятиях командир взвода несколько раз делал мне замечания. Я попробовала возразить ему. Командир приказал:

— Курсант Сычева, выйти из строя!

А я говорю:

— Не кричите на меня.

— Идите доложите старшине, что я на вас наложил взыскание — два наряда вне очереди, — ответил командир взвода.

Я пожаловалась командиру дивизиона.

— Почему так строго требуют? Должны понять, что я женщина. Зачем мне строевая подготовка, и без нее можно воевать, — со слезами на глазах сказала я майору. — Я совершенно стала не похожа на себя: подстригли под машинку, обмундирование и белье мужское.

Терпеливо выслушав меня, командир дивизиона ответил:

— Вы воевали, не зная строевого устава, это верно. Так сложились обстоятельства. Теперь же вы готовитесь стать командиром, скоро сами будете обучать людей. А пока вы курсант, занимайтесь строевой подготовкой. Знаем, что вам трудно, но иначе нельзя.

Зима подходила к концу. Дни стояли пасмурные, дождливые. Глинистая почва налипала большими комьями на ботинки. С утра до темноты мы находились на полигоне. Шинели намокали, и холод пронизывал до костей. Однажды после вечерней поверки, не дожидаясь отбоя, я свалилась и уснула крепким сном.

— Сычева, тревога! — разбудил меня курсант с нижней койки.

Открыла глаза. Сигналили «тревогу». Вскочила. Обе ноги одновременно сунула в брюки. Портянки, ботинки, обмотки. Готово! Курсанты торопятся, толкая друг друга в узких проходах между двухэтажными железными койками: не опоздать бы!.. Гимнастерка, шинель, ремень, котелок, ложку за обмотку...

Товарищи уже строятся на улице. Бегу со второго этажа, по что-то путается в ногах, задерживает. Я теряю равновесие, лечу с лестницы и кого-то сбиваю с ног. Котелок гремит по ступенькам, винтовка летит в сторону.

— Конечно, Сычева, — слышу голос командира взвода. — Когда вы будете без грохота становиться в строй?

Курсанты смеются. Поправляю размотавшуюся обмотку, поднимаю ложку, котелок и винтовку, выхожу на улицу и становлюсь в строй.

— Ударилась? — спрашивают ребята.

— Нет!

По команде лейтенанта направляемся по шоссе, идем форсированным шагом. Моросит дождь. На пятом километре сворачиваем в горы и вскоре останавливаемся.

— Сегодня командовать батареей будет Сычева, — говорит лейтенант. — Тема занятий: рекогносцировка местности, смена огневых позиций ночью, построение параллельного веера, ведение огня ночью. Сычева, для чего предназначен минометный огонь?

— Для истребления живой силы противника. Из миномета стреляют по пехоте, снайперам, пулеметным гнездам и другим огневым точкам, из минометов хорошо стрелять из-за горы или другого укрытия. Миномет стреляет навесным огнем...

— Командуйте быстрей. Вот вам два командира взвода, — указал он на двух курсантов.

И, видя, что я задумалась, не зная, с чего начать, лейтенант подсказал:

— Выберите район огневых позиций и укажите его командирам взводов.

Впереди темнеет силуэт невысокой горы. «Здесь, — размышляю я, — в узком ущелье, нехватит угла возвышения, мина не перелетит через гору». Поднимаемся выше, ноги скользят по мокрому скалистому склону. Бот площадка; может быть, здесь? Не маловата ли для построения веера? Попробую, возможно, годится.

— Нет, здесь веера построить не удастся, не позволяет местность, — сказал один из «командиров взводов».

— А больше негде, — ответила я ему.

— Так бы сразу и сказала, что здесь нет места для огневых минометной батареи, — подтвердил лейтенант.

Я пошла искать район огневых позиций. В темноте, под дождем трудно было ориентироваться. Наконец нашла местность, состоящую из небольших холмов. «Вот в этой лощине, перед горой, следует поставить батарею», — решила я и подала команду.

— Первый взвод! Занять огневую в пятидесяти метрах от высоты за кустами. Окопаться. Второй взвод! Занять огневую у ручья около большого камня.

Прошло несколько минут, и старший на батарее сообщил, что параллельный веер готов, а я доложила руководителю занятий о готовности батареи к открытию огня.

Шел последний месяц занятий. Приближались зачеты. Мы усиленно занимались огневой подготовкой.

Над полигоном висели низкие облака. Моросило. Вскоре дождик прекратился, из-за туч показалось ласковое кавказское солнце. Я посмотрела на дорогу, ведущую из города, и увидела мужчину и женщину. Они медленно шли в нашу сторону и вели за руки ребенка. Лиц их я еще не различала, были видны одни силуэты, и я скорее почувствовала, чем узнала, что это мои родные.

— Товарищ лейтенант, разрешите отлучиться? — задыхаясь от счастья, спросила я командира взвода.

— Что случилось?

— Родные приехали.

Получив разрешение, бросилась бегом по дороге навстречу.

Расцеловалась со стариками, а к Лорочке подойти не могу: кричит — нельзя тронуть! И — в плач.

—- Не узнаешь маму?

В этот день меня освободили от занятий, и мы долго сидели в клубе, тихо разговаривая. Лорочка освоилась, прижалась ко мне и уснула на руках.

— О Грише слышно что-нибудь? — спросила я маму.

— Нет, ничего, — ответила она, опустив голову.

— Если бы я знала его адрес, могла бы по окончании курсов просить направления в его часть.

До позднего вечера гостили старики, а вечерним поездом уехали.

Все смелее начало пригревать весеннее солнце. Глядя на цветущие фруктовые деревья, я вспомнила весну в Крыму, родной завод, далекие счастливые дни...

Мы получили приказ начать подготовку к Первому мая. Каждый день по два часа курсанты шагали строевым по широкому двору, отчеканивая слова приветствия.

— Ты не пойдешь на парад, Сычева! — заявил мне командир взвода.

— Почему?

— Потому, что строевую сдала не на «отлично», а перед трибуной надо пройти строевым шагом.

При сдаче зачета по строевой подготовке у меня была оценка «хорошо».

— А если я добьюсь отличной оценки? — спросила я.

— Нет, не успеешь, осталось только' две недели.

Мне было очень обидно, что не пойду на парад.

«Надо исправить отметку».

Все свободное от занятий время я маршировала по двору и казарме. Надоедала товарищам и под их команду тренировалась. Труднее всего было ходить с оружием. Бывало уговорю какого-нибудь курсанта, и он часами командует:

— Ша-гом марш!

— На ре-мень!

— К но-ге!

— На пле-чо!

— На ру-ку!

— Кру-гом!

Пот выступал на лбу, руки болели от винтовки, но продолжала тренировку. Ребята посмеивались:

— Тамара хочет стать генералом.

Я даже во сне маршировала. Накануне Первого мая попросила командира взвода еще раз принять зачет.

— На парад хочешь пойти? Боюсь, снизишь на «посредственно». Я с натяжкой дал тебе хорошую оценку.

Я долго уговаривала его. Ребята меня поддержали:

— Она долго тренировалась.

— Бери оружие, пойдем! — приказал командир взвода.

Взяла винтовку, и мы вышли во двор. За нами последовали курсанты. Лейтенант подавал команды:

— Ша-гом марш!..

— Бе-гом!..

— На месте!..

— На-ле-во!..

— Строевым!..

Чувствую, что у меня ноги подкашиваются, а командир взвода не унимается: думаю, запарить хочет. Ребята смеются.

Через некоторое время утомленный лейтенант сказал:

— Придется тебе поставить «отлично».

— На парад пойду?

— Теперь можно, упорная ты, — ответил он.

С вечера я волновалась: завтра парад. Чистила ботинки, подшивала воротничок.

На параде нам объявили приказ Народного Комиссара Обороны. Запали в сердце слова любимого вождя. «Мы ведем войну Отечественную, освободительную, справедливую... Наша цель ясна и благородна. Мы хотим освободить нашу советскую землю от немецко-фашистских мерзавцев... У Красной Армии есть все необходимое для того, чтобы осуществить эту возвышенную цель. Нехватает только одного — умения полностью использовать против врага ту первоклассную технику, которую предоставляет ей наша Родина. Поэтому задача Красной Армии, ее бойцов, ее пулеметчиков, ее артиллеристов, ее минометчиков, ее танкистов, ее летчиков и кавалеристов — состоит в том, чтобы учиться военному делу, учиться настойчиво, изучить в совершенстве свое оружие, стать мастерами своего дела и научиться, таким образом, бить врага наверняка...»

...Сдавали последний зачет по тактике. Руководитель-майор вывел нас в поле на высотку, а там море цветов, высокая сочная трава. Вдали виднеются деревушка, цветущие сады. Солнце теплое, майское.

— Курсант Лубенцов, — вызывает майор. — Перед нами лощина. Вы действуете самостоятельно. Наши минометы стоят там, за высотой, здесь же наши бойцы в траншеях. Пехота противника пошла в атаку. Ваше решение?

— Ориентир номер один, по пехоте противника — огонь, — смело отвечает Лубенцов.

— Правильно. Теперь нам ответит курсант Сычева. Из-за тех домиков выползают один за другим немецкие танки и движутся по лощине. На танках пехота. Ваше решение?

Смотрю и не могу себе представить, что такой цветущий весенний сад мнут и ломают фашистские железные махины, несущие смерть. Майор прерывает мои мысли:

— Командуйте!

— Жду подхода танков к ориентирам и командую: взвод, приготовиться! Ориентир — три, по десанту противника — огонь!

— А если танки идут колонной, по той обсаженной кустами дороге? — перебил меня майор.

— Открываю заградительный огонь.

— Правее вас стоит другой взвод. Немецкая пехота спешилась и обходит его. Ваше решение?

— Если взводу угрожает опасность, бью по врагу, помогая товарищам.

Задав вопросы другим курсантам, майор, удовлетворенный ответами, поставил оценки в блокнот.

В конце мая 1942 года нас выпустили младшими лейтенантами. С какой гордостью пришивала я на только что выданное новое комсоставское обмундирование черные, обшитые золотым галуном петлицы, прикрепляла красный кубик, любовалась артиллерийской .эмблемой. Красный кант пролегал на гимнастерке и брюках, черный суконный околыш отличал фуражку.

Получила удостоверение личности: «Младший лейтенант, командир огневого взвода».

На наше место прибыли новые курсанты. До отправления в часть мы занимались с ними.

Получила взвод и впервые почувствовала, что я командир Красной Армии. Несколько дней занималась с новичками. Как-то утром пришла во взвод на занятия. Курсанты встали, поздоровались, а один не поднялся с места. Уже несколько дней замечала, что он не хочет подчиняться дисциплине.

— Садитесь, — разрешила я курсантам.

Когда все сели, подала команду:

— Курсант Петров, встать!

Курсант лениво поднялся.

— Заправьтесь! Вы почему не приветствуете командира?

— Чтобы я, фронтовик, и перед вами тянулся?! Вы, небось, и гитлеровцев живых не видели.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒