Тамара Сычева 3 страница

— Тамара, — не оглядываясь, сказала она,— смотри, я двух разведчиков поймала. Они задушили нашего часового. Я незаметно подкралась и дала очередь им по ногам, заставив лечь.

На земле лежали, вытянув руки, два здоровенных гитлеровца. Один из них тихо стонал, видимо жалуясь на простреленную ногу. Нилова крикнула им что-то по-немецки.

— Тамара, обыщи их, — сказала она. — Они обижаются, что к русским бабам в плен попали.

Я не совсем смело подошла к немцам и начала выворачивать их карманы. Нилова заметила мою робость:

— Ты смелей, не бойся. Пусть только пошевельнутся... Я их предупредила.

В карманах нашла зажигалку, фонарик, перочинные ножи и какие-то таблетки.

— Сними с них автоматы, — раздраженно проговорила Нилова.

Я поняла, что ошиблась. Прежде всего надо было забрать оружие. Когда доложила, что все готово, Нилова сказала:

— Я их отведу в штаб, а ты останешься на посту. Да смотри в оба, — добавила она.

Я осталась одна. «А вдруг еще фашисты подойдут?» — закралась тревожная мысль. Несмотря на то, что была теплая летняя ночь, меня знобило. Прислушивалась к каждому шороху.

На небе плыла большая круглая луна. Она серебристыми лучами освещала, кукурузные листья. Вдруг совсем рядом листья зашелестели. «Кто же это? Наверное, гитлеровцы зашли с тыла?»

— Стон! Кто идет? - крикнула я не своим голосом и машинально выпустила очередь в воздух.

— Ты с ума сошла, Сычева! Свои, — раздался знакомый голос.

Через минуту показалась голова раненого капитана.

— Хочешь добить? Я и так еле двигаюсь.

— Что вы здесь ходите? — рассердилась я на него, хотя рада была живому человеку. Я рассказала капитану о происшедшем.

— Нилова геройская девушка, я давно знаю ее, — ответил он. — Это, наверно, была разведка, надо ждать новых гостей.

Скоро возвратилась Нилова. Капитана она отругала за то, что тот встал.

— Вам нельзя ходить. Утром придет машина, поедете в госпиталь.

— Нет, я завтра на передовую пойду.

— Идите на место, — строго сказала Нилова капитану. — Ия пойду с вами, посмотрю раненых, а ты оставайся здесь, Тамара. Скоро будет светать.

Когда рассвело, подошли наши.

— Ну как, девушки, здорово трусили? Строчили всю ночь. Мы слышали, как вы тут огрызались, а помочь вам не могли. Противник все время нас атаковал: хотел прорвать нашу оборону.

День прошел спокойно. Вечером меня вызвали в штаб полка. В чисто убранной крестьянской хате, над столом, покрытым клетчатой полотняной скатертью, висела маленькая керосиновая лампа с закопченным стеклом. За столом сидел командир полка и что-то отмечал на карте.

Я доложила о прибытии.

— Сычева, хотим дать вам ответственное задание, — сказал командир полка, поднимая голову. — Пойдете в разведку в тыл врага?

Вопрос был для меня неожиданным, и я молчала.

Командир полка, видя мою нерешительность, спросил:

— Вы что, боитесь?

— Конечно, страшно, — призналась я, — но если нужно...

— Я уверен, что вы успешно выполните задание, — перебил он. — Здесь нужна женщина. В деревне, где мы стояли неделю назад, противник сосредоточил много войск. Вы помните хату, где находился штаб полка?

— Хорошо помню. Наша батарея недалеко от этой хаты стояла.

— Да, да. Так вот вам задача: пройти в эту хату. Хозяин ушел в партизаны еще при нас, дома осталась хозяйка с двумя детьми.

— Как я перейду линию фронта?

— Пойдете с группой разведчиков, они вас проведут через боевое охранение немцев. Вот карта деревни. Изучите. Ваша задача — проникнуть в деревню и запомнить: в каком месте огневые точки противника, где стоят танки, артиллерия. Есть ли у них там штабы. Запомните силы врага...

Всю ночь я не спала, обдумывая, как лучше выполнить задание. Заснула только на рассвете.

С вечера пять разведчиков и я стали собираться в путь.

Командир разведывательного взвода, лейтенант, принес мне туфли, ситцевое платье и косынку. Дал кошелку, в ней лежал крестьянский хлеб и килограмма два сала. Все это для маскировки.

— Если попадешься, — сказал командир взвода,— говори, что идешь к тете Гаше, так зовут хозяйку хаты.

— Я знаю ее хорошо. Если попадусь, лучше умереть...

— Умереть никогда не поздно. Надо выполнить задание, — строго сказал лейтенант.

В двенадцать ночи мы вышли. Впереди шел командир. За ним легко и неслышно двигались бойцы. Последней шла я.

Ночь была облачная и прохладная. В легком платье с короткими рукавами я продрогла. Но, возможно, дрожала не только от свежести летней ночи. Ведь это была моя первая разведка. За бугром изредка вспыхивало зарево, временами слышалась пулеметная или автоматная стрельба. Разведчики шли быстро, мягко ступая, словно им не раз приходилось ходить по этой дороге. Я отставала: мешала кошелка. Один из бойцов предложил:

— Давайте понесу.

Отдала ему ношу и пошла быстрее.

Пулеметные очереди стали слышны совсем близко. Мы спустились в траншею и, пройдя по ней немного, остановились. Тут находилась пулеметная рота, бойцы разговаривали шепотом, никто не спал.

— Ну, ребята, закуривай, — сказал командир взвода разведчикам.

Я присела на корточки и прислонилась к стенке траншеи. Засветились папироски, кто-то из пулеметчиков предупредил:

— Прикрывайте рукой, а то немецкий наблюдатель заметит.

— Ведете в гости? — спросил командир пулеметчиков лейтенанта, указывая на меня.

— Да.

— Это нужно.

Мы двинулись дальше. Мины изредка прижимали нас к земле. Вскоре пришлось ползти.

— Здесь начинается боевое охранение врага, — прошептал лейтенант.

Впереди послышались голоса. Немцы сменяли посты. Мы залегли. Когда шаги затихли, поползли дальше. Меня подозвал командир взвода.

— Мы останемся здесь. Если надо будет, откроем огонь, а ты ползи вперед.

На спину мне прикрепили кошелку с салом.

Простившись с товарищами, я поползла.

Где-то вспыхнула ракета. Подняла голову и впереди увидела силуэты домика и деревьев.

Двинулась дальше. Ползла долго-долго. Показалась дорога. Хотела ее пересечь, но чудилось, что из темноты за мной следят десятки глаз. Пересилила страх и поползла дальше. За дорогой начались огороды, шелестела высокая ботва картофеля. В голове вертелись десятки ответов на случай, если попадусь. «Скажу, что несу тетке Гаше сало. Неужели она откажется принять его? Не может быть, у нее муж — наш человек, меня она знает. И соседи люди надежные». Ползла очень медленно, чтобы не шуметь.

В нескольких метрах от дороги услышала приглушенный разговор, раздавшийся как будто из-под земли. Приподнялась и увидела землянку, сквозь щель пробивался свет.

Направилась в сторону, в гущу зелени. На всякий случай тихо сняла со спины кошелку и положила ее рядом. В это время свет в землянке погас. «Ну, — думаю, — сейчас выйдут». Но никто не показывался: наверное, легли спать. Вдруг за кустом послышалось сопение. Сквозь ветви разглядела, что там не то на камне, не то на пеньке, опершись на винтовку, дремлет солдат.

Сзади меня вспыхнула ракета. Я быстро осмотрелась и увидела, что других часовых поблизости нет. «Что же лежать? Скоро рассвет...» Продвинулась левее. Подо мной треснул сучок. Часовой поднял голову, сонными глазами оглядел огород и, не найдя ничего подозрительного, снова задремал.

«Обойди его да побыстрее», — сверлила мысль. Только отползла в кукурузу метров на двадцать, позади меня, там, где остались разведчики, тишину разрезала автоматная очередь, взрывы гранат. Затем, так же внезапно, как и началось, все стихло.

Я забросила за спину кошелку и подползла поближе к деревне. Неподалеку от крайней хаты залегла в подсолнухи, поджидая рассвета.

В забытьи не заметила, как развеялся предутренний туман. Уже совсем рассвело. Мимо проскрипела подвода.

Дрожащими руками я нарвала полную корзину подсолнухов и пошла к дому тети Гаши. У самого крыльца стоял замаскированный соломой и ветками танк. Солдат тащил из колодца воду, он мельком взглянул в мою сторону.

Дверь открыла хозяйка, она не узнала меня и нерешительно посторонилась. Чтобы не обратить внимания гитлеровцев, я, ничего не говоря, прошла в кухню. У стола поставила кошелку. Растерявшаяся хозяйка в упор молча смотрела на меня.

Я сдвинула платок, и она, взглянув на стриженую голову, узнала меня.

— Это ты, доченька? — шепнула она и побежала прикрыть дверь. — Откуда?

— От наших...

— А это что?

— Сало вам принесла.

Шепотом я рассказала, что пришла по заданию и завтра к вечеру должна уйти. Тетя Гаша предупредила, что в комнате спят гитлеровцы. Она поставила передо мной большой таз с водой. Я умылась, потом достала из кошелки сало, хлеб, и мы поели.

— Два дня сидим голодные, немцы все подобрали, — пожаловалась хозяйка.

Она предложила мне залезть на печку, где спал ее тринадцатилетний сын Митька. Когда мальчик проснулся, мы разговорились. Гитлеровцы к этому времени уже ушли.

Митька мечтал стать партизаном, как и его отец. Толковый мальчишка, он рассказал мне, где стоят неприятельские пушки, где находится штаб. Затем Митька пошел в деревню и уточнил нужные мне сведения. Я старалась все запомнить.

К вечеру я могла бы уйти, но приказ был вернуться только завтра, когда меня будут ждать разведчики.

В кухню вошли солдаты готовить себе ужин.

— Партизан? — спросил один из них, присматриваясь ко мне.

— Моя сестра, пришла из другой деревни, сала принесла, — ответила за меня тетя Гаша. — Переночует, а завтра домой, — и она достала из кошелки сало, чтобы отвлечь внимание гитлеровца, а я, глядя ему в глаза, громко и глупо рассмеялась.

Увидев сало, гитлеровец улыбнулся, у него загорелись глаза. Тотчас к столу подскочил второй, и они, схватив самые большие куски, стали жадно есть.

В соседней комнате послышались шаги, и, широко распахнув дверь, в кухню вошел офицер. Солдаты, бросив на стол недоеденное сало, подбежали к нему. Офицер что-то сердито сказал им и вернулся к себе, а они забегали из кухни в комнату, поднося ему ужин, потом забрали наше сало и ушли.

Весь вечер и всю ночь кричал трехмесячный сын тети Гаши Коля. Мальчик заболел. Ночью несколько раз входил солдат и ругался, говоря, что ребенок мешает спать офицеру.

— Офицер капут киндер: пук-пук, — и солдат показал согнутым пальцем, что спустит курок.

Как ни успокаивала перепуганная тетя Гаша маленького Колю, он кричал все сильней и корчился от боли в животике. Вдруг мы услышали, как офицер закричал и, разъяренный, появился на пороге. Он выхватил Колю из рук матери, открыл дверь и, размахнувшись, выбросил ребенка во двор.

Обезумевшая мать выбежала следом, я кинулась за ней. Коля лежал на земле и уже не кричал, а только тихо стонал. Тетя Гаша бросилась на землю, приподняла головку мальчика, но в этот миг маленькое тело вздрогнуло: ребенок скончался. Мать долго лежала над ним, и я не могла ее поднять. Потом, опомнившись, она вырвалась из моих рук и побежала в хату. Не знаю, что она там делала, но через минуту раздался выстрел и донесся крик старшего сына — Митьки. После второго выстрела умолк и он.

Вернуться в хату я уже не могла и решила спрятаться в подсолнухах.

Поднялось солнце. Издали я увидела, как совершенно спокойно, будто ничего не случилось, вышел на крыльцо убийца. Он был в ярко начищенных сапогах, так же, как сапоги, блестели его напомаженные и прилизанные волосы. Солдаты бросили трупы на подводу и повезли в степь.

У меня больно сжалось сердце.

Проходя по деревне, запоминала, где стоит артиллерия, подсчитывала замаскированные танки, отмечала количество дымящихся походных кухонь врага.

В полдень вышла за деревню и залегла в кукурузе недалеко от той землянки, где наткнулась на часового; там и пролежала до полуночи, наблюдая за движением в сторону передовой. По дороге прошло много пехоты, танков, проехали мотоциклисты.

Когда молодой месяц был над головой, сползла в лощину к тому месту, где должны были ждать разведчики. «Но почему же никого нет? Еще рано, или я заблудилась? Может быть, ползти одной. Наша передовая недалеко». Только двинулась, как рядом зашуршала трава. Я затаила дыхание.

— Тамара? — шепнул кто-то.

— Да, — обрадованно ответила я.

Ко мне подполз командир взвода разведчиков.

До своих мы добрались благополучно. В штабе доложила все, что узнала в деревне о противнике. Рассказала о гибели тети Гаши и ее детей.

— Дать огневой налет по домику тети Гаши,— приказал командир полка.

На следующую ночь полк перешел в наступление и стремительной атакой к утру выбил оккупантов из деревни. С восходом солнца на нас налетела авиация противника. Самолеты пикировали звено за звеном, многие дома пылали. В санчасть начали прибывать первые раненые, и мы стали перевязывать их.

Едва улетели самолеты, противник открыл по деревне артиллерийский и минометный огонь. Мины ложились все ближе и ближе. Только я хотела наклониться над раненым, чтобы перевязать его, как меня с необычайной силой ударило в спину и отбросило далеко в сторону.

Долго ли пришлось лежать, не знаю. Когда очнулась, голова болела, в ушах звенело. Над нами завывали вражеские самолеты. Кто-то громко кричал и просил помощи, но я не могла двинуться.

В грохоте разрывов услышала, как Саша Нилова что-то уверенно приказывала санитарам и фельдшерам.

«Если эта девушка здесь, — подумала я, — то ни один раненый не останется без помощи». С трудом подняла голову и окликнула ее.

Саша подошла и ловко приподняла меня.

— Теперь, Тамара, твоя мечта сбудется, — пошутила Нилова, — в Москву попадешь. Не в Москву, так в Новомосковск, в госпиталь, — поправилась она.

Наложила повязки и добавила:

— Ничего страшного нет, осыпало тебя осколочками и контузило немного.

У меня болело все тело, особенно спина, буквально утыканная осколками. Я лежала на животе и стонала.

Раненый, которого поместили около меня, спросил:

— Откуда родом, девушка?

— Из Крыма. В Керчи жила, в Симферополе.

— В Керчи-и! — протянул он. — Что-то голос знаком, да не вижу тебя, — у него была забинтована голова. — Как твоя фамилия?

— Сычева.

— Тамара! — воскликнул он.

Это был Семен Новосильцев, монтер Керченского металлургического завода имени Войкова.

В годы первой сталинской пятилетки я по путевке райкома комсомола работала в Керчи на строительстве домны «Комсомолка». В семнадцать лет стала мастером никелировочного цеха. Все детали для подстанции домны никелировались в нашем цехе.

Трудно передать, как я обрадовалась встрече. Но мы не могли даже повернуться друг к другу. Так и разговаривали: я — уткнувшись лицом в холст носилок, он — неподвижно лежа на спине.

На следующий день нас отправили в тыл. Я пролежала в госпитале несколько дней и уже могла ходить. Но здоровье мое было сильно подорвано. У меня начались припадки, я похудела и потеряла аппетит. Военно-медицинская комиссия признала, что мне нужен не госпитальный, а домашний режим, и дала мне отпуск на шесть месяцев.

В очень тяжелом состоянии, с еще не зажившими ранами и трясущейся головой я пробиралась домой. По железной дороге проезда в Крым не было: гитлеровцы уже стояли у Перекопа. Пришлось ехать на Новороссийск, а потом морем.

Рано утром сошла с теплохода в Феодосии. Нужно было доехать до Белогорска, где последнее время жили мои родные, но на рейсовую машину опоздала. Закинула за плечи почти пустой вещевой мешок и пошла пешком. На шоссе меня подобрал грузовик. К вечеру добралась до Белогорска.

Был теплый октябрьский вечер. Заходившее солнце обливало розовым светом известняковые горы. Тишину нарушало только блеяние овец и мычание коров, возвращавшихся с пастбищ. Я сняла вещевой мешок, вытерла пот с лица и села на камень.

Где-то недалеко запела женщина:

Если ранили друга, сумеет подруга Врагам отомстить за него.

Если ранили друга, перевяжет подруга Горячие раны его.

Над городом быстро сгущались сумерки. Я заторопилась. Пошла по улицам быстро. Знакомые не узнавали меня, и я никого не останавливала.

Дверь открыла мать. Она постарела и осунулась за то время, что я ее не видела. Меня она в сумерках не узнала.

— Что вам, товарищ военный?

— Это я, мама.

Она бросилась ко мне и заплакала. Худая, сгорбленная, остриженная, я ее очень напугала.

— Где папа и Лора? — спросила я, оглядывая комнату.

— Папа еще на работе, — ответила мать сквозь слезы, — а Лорочка спит.

Она включила в спальне свет. Я тихо вошла за нею. На маленькой белой кроватке, широко раскинув ручки, спокойно спала моя дочурка. Я не сразу решилась поцеловать ее своими обветренными, огрубевшими губами.

Мать усадила меня на диван и, вытирая набегавшие слезы, начала рассказывать:

— Сколько мы пережили за эти месяцы! Ведь ничего не знали о тебе и Грише! Каждый раз, когда отец приходит с работы, я уже знаю, о чем он спросит: «Нет ли писем от детей?» А я, чтобы не показать своих слез, делаю вид, что чем-то занята. Думали, что ты погибла на границе. И вдруг, как-то слушая радио, узнали, что ты жива и отличилась...

Вскоре пришел отец. На пороге он спросил:

— От детей ничего нет?

— Писем нет, — едва скрывая радость, ответила мать.

Я не выдержала, выскочила в столовую и бросилась к отцу.

Отец работал в районе старшим плодоводом. За ужином он рассказал, что готовится стать партизаном, ежедневно после работы изучает военное дело.

Рано утром меня разбудил детский лепет. Лорочка стояла у моей кровати и с удивлением смотрела на меня своими большими серыми глазами. Я хотела ее притянуть к себе, но она упиралась и кричала, заливаясь слезами:

— Не надо! Не надо!

А бабушка уговаривала:

— Это твоя мама.

— Нет! — кричала она. — Это не мама... — и ни за что не шла ко мне...

...В Белогорске я впервые близко познакомилась с работой советского тыла. Меня поразило спокойствие, с каким наши люди работали для фронта. В швейных мастерских, где раньше шили дамские наряды, теперь круглые сутки машины строчили военное обмундирование и белье. Там, где раньше изготовляли модельную обувь, теперь выпускали сапоги и ботинки военного образца.

Когда я спустя несколько дней пришла в райком партии, там было много коммунистов, требовавших назначения в партизанские отряды. Здесь, в райкоме, встретила свою старую приятельницу и сослуживицу Пашу Федосееву. Мы очень обрадовались встрече.

Паша была значительно старше меня. Когда-то мы вместе работали. Она была членом партии, а я комсомолкой. Помню, однажды после моего отчета на партсобрании Паша по-большевистски критиковала меня, а я, не поняв критики, обиделась на нее. Теперь же я встретилась с ней, как с родной.

Паша рассказала, что читала в местной газете статьи о наших земляках-бойцах.

— А я пойду в партизанский отряд, — сообщила она.

— Но у тебя ведь трое детей, Паша?

— У меня дети большие: сын уже в армии, теперь и дочь идет на фронт, а маленького оставлю у сестры. Помнишь, мы с тобой были у нее, в Зуе, проездом из командировки?

— Помню.

— Я уже отвезла мальчика. Буду добиваться, чтобы меня взяли в отряд. Об этом хочу говорить с секретарем.

— Я тоже пойду в отряд, если мне разрешат.

Из кабинета секретаря райкома Паша вышла сияющая, пожала мне руку и сказала:

— Будем вместе воевать.

Секретарь Белогорского райкома партии был очень занят, но меня все же принял и выслушал. Я просила зачислить меня в партизанский отряд. Проверив мои документы, секретарь сказал:

— Нет, этого я разрешить не могу. Вам надо ехать в тыл.

— Эвакуироваться?!

— Да, вам необходимо эвакуироваться, — твердо произнес он и, чтобы не продолжать спора, встал. — Вашего отца я знаю хорошо, ему тоже надо эвакуироваться. И поторопитесь сегодня же уехать, — добавил он.

Никакие мои доводы не помогли, секретарь был неумолим. С большой обидой вышла из его кабинета. В приемной стали расспрашивать:

— Ну что, разрешил?

— Нет, отказал, — ответила я с досадой.

— А ты зайди к Надежде Анисимовне Березовиченко. Здесь второй секретарь — женщина, она тебя лучше поймет, — посоветовал кто-то.

— Знаешь, Сычева, — сказала мне Березовиченко, женщина с утомленными от бессонных ночей глазами, — я тоже, как и ты, хотела отправиться в лес и воевать в тылу врага, но мне это запретили товарищи. У меня двое детей, один из них грудной, а муж ушел на фронт. Но я решила увезти детей в тыл и вернуться в распоряжение командования, Я тебя, конечно, понимаю, но советую уехать, тем более, что здоровье у тебя неважное.

Увидев через расстегнутый ворот гимнастерки еще не снятые бинты, она добавила:

— Трясешься вся и раны не совсем зажили... Обузой только будешь в лесу.

— Раны — это ерунда, они быстро затянутся.

— Нет, Сычева, эвакуируй семью, подлечись, а вернуться всегда сможешь... Завтра я поеду в Керчь и оттуда через пролив переправлюсь на Кубань. Могу и вас забрать, — сказала она в заключение.

Обстановка на Крымском фронте в последние дни октября резко изменилась. Противник бомбил крымские города, шли бои на Перекопе и Сиваше.

Тридцатого октября, за несколько дней до прихода оккупантов, мы выехали в Керчь.

В Керчи я познакомилась с Григорием Жерневым, который потом стал моим мужем. Он тоже работал на заводе имени Войкова. Мы оба учились на вечернем рабфаке, были в одной комсомольской организации.

До войны в воскресные дни на набережной Керчи гуляла рабочая молодежь. Мы с Гришей смотрели на море, катались на лодке, а на берегу, в ресторане, ели чебуреки. Больно было теперь смотреть на разбитые здания. Перепуганные жители рассказывали о недавней бомбежке: бомба попала в баржу с боеприпасами. Снаряды рвались двое суток подряд.

На пристани несколько семейств ожидало катер, чтобы переправиться на Кубань. Мы с Березовиченко пошли к коменданту узнать, скоро ли подадут судно. Из приемной коменданта услышали залпы зениток и рев самолетов. Выскочили во двор. Над пристанью, где оставили родных с ребятами, вздымались клубы черного дыма. Бросились туда. Вокруг рвались бомбы, свистели осколки. Мы ложились, бежали, снова ложились.

Когда подбежали к пристани, налет окончился. Мои старики сидели бледные, оглушенные. Перепуганная Лорочка плакала. Фашистские стервятники убили и ранили много женщин и детей.

Вскоре к пристани подошел небольшой катер, началась посадка. Снова забили зенитки; с запада, со стороны заходящего солнца, выплыли самолеты. Некоторые эвакуируемые успели погрузить вещи и взойти на катер. Двое детей Березовиченко, мама с Лорочкой тоже были уже на палубе. Я, отец и Надежда Анисимовна не успели сесть и остались на берегу. Катер отчалил. В море его настигли фашистские хищники. Вихри воды скрыли от нас судно, а бомбы со свистом все падали и падали вокруг. Трудно передать, что мы пережили в те минуты.

Как только самолеты улетели, тяжело погруженный в воду катер вернулся к пристани. Вынесли раненых и убитых. Судно сильно потрепало, и оно не могло уже идти в рейс. Ночь пришлось провести на берегу.

Утром к пристани подошел другой катер. Быстро погрузились, и катер отчалил. Холодный предутренний час заставил пассажиров спуститься с палубы вниз. Мне хотелось еще раз посмотреть на Керчь, и я осталась на палубе. Когда увижу этот город вновь?

День начинался в мутном тумане. Присела на скрученный смоляной канат на корме, подняла воротник шинели. С тоской в сердце смотрела на удаляющийся берег. Подожженные бомбами дома Керчи еще дымились, изредка выбрасывая языки пламени.

Встала у борта катера, и даже в это осеннее, туманное утро мои глаза отыскали вышки доменных печей. Сколько светлых воспоминаний связано у меня с заводом! «Может быть, завтра враг придет в Керчь и будет разрушать все, что построено нашими руками, а я еду отдыхать, — обожгла меня мысль. — Была бы на передовой — подбила бы танк, раненого бы перевязала...»

В это утро, покидая родной Крым, впервые почувствовала, как он дорог мне. И я поняла, что не смогу просидеть ь тылу положенных шести месяцев. «Устрою родных и уеду на фронт», — решила твердо.

Спустилась с палубы только тогда, когда берег скрылся из виду. Перепуганная бомбежками Лорочка во сне вздрагивала и плакала. Катер мерно покачивало, люди, измученные переживаниями, забылись тревожным сном.

Дальнейшее наше путешествие было полно трудностей и неудобств. Однако мы сравнительно быстро добрались до назначенного нам места — города Сталинири в Южной Осетии. Этот маленький городок принял нас очень гостеприимно. К эвакуированным заботливо отнеслись местные власти. Нам дали комнату, отцу предоставили работу. По нескольку раз в день соседи — грузины и осетины — приходили справляться, как мы устроились. Они всячески старались помочь нам, делились всем, чем могли.

Однажды, сидя у окна на колоде, — у нас не было ни стульев, ни стола, — я увидела подъехавшую к дому подводу, нагруженную доверху деревянными кроватями, скамейками, столом и даже шкафом для посуды. В комнату вошел старик-грузин и передал мне письмо. Я прочла:

«Уважаемая Тамара Александровна! Примите этот скромный подарок от рабочих и работниц деревообделочной фабрики, посылаем его ото всей души. Мы ежедневно после работы делали мебель в подарок эвакуированным и инвалидам-фронтовикам».

Заботливость сталинирцев нас очень растрогала. В этот же день я пошла на фабрику и попала как раз на собрание.

— Я горжусь тем, что своим трудом помогаю фронту, — сказала в своей речи на собрании работница Шведова. — Я эвакуирована из Курска. Муж мой воюет, он капитан. Получая от него по аттестату, я с двумя детьми материально обеспечена. Но мне стыдно бездельничать в такое время... Вместе с другими женщинами — женами фронтовиков — я решила пойти работать. Меня направили на эту фабрику. После напряженного трудового дня я прихожу домой усталая, утомленная, но счастливая от сознания, что помогаю фронту. Младший сын однажды спросил: «Мама, какая же это помощь фронту — делать шкафы и столы?» Я не знала, что ответить ему, а сегодня скажу: «Помогать фронтовикам-инвалидам, семьям погибших и эвакуированных — это тоже помощь фронту. Заботясь о них, мы помогаем фронтовикам громить врага».

Потом выступали другие работницы — грузинки, осетинки... Они говорили, что стали к станкам, чтобы заменить своих отцов, мужей и братьев, ушедших на фронт.

Придя домой, я сказала себе: отдохнула немного — и достаточно. Решила до окончания отпуска поступить на завод в Тбилиси. Родные с радостью встретили это предложение, втайне, очевидно, надеясь, что я отказалась от мысли идти на фронт.

...Уже издали я увидела высокие трубы. Раздался протяжный заводской гудок, возвестивший окончание дневной смены.

Подойдя к массивному красивому зданию, я увидела надпись: «Заводоуправление». Мне захотелось остановиться у проходной и посмотреть, как будут гурьбой выходить рабочие, Ведь так было в Керчи; шумная, веселая толпа людей в комбинезонах высыпала после гудка из ворот завода и растекалась во все стороны. Но почему же здесь никто не выходит? Показалось несколько пожилых женщин, и все. Меня это удивило.

Постояв несколько минут, пошла в контору. В коридоре меня обогнала девушка лет двадцати, высокая, стройная, с черными косами, повязанная пестрым клетчатым платочком.

На двери висела белая эмалевая табличка: «Приемная директора».

— Директор принимает? — спросила я женщину, сидевшую за пишущей машинкой.

— Нет, он пошел на завод, — ответила она. — Посидите, он скоро вернется.

Только я присела на кожаный диван, как открылась дверь и быстро вошла девушка, обогнавшая меня в коридоре.

— Парторг здесь?

— Ушел.

— Ты пойми, Катрио, — волнуясь, начала девушка, — вчера моя бригада выполнила две нормы, сегодня — две с половиной, а завтра сделает четыре! Выполнит, — уверенно повторила она, качнув красивой головой. — Мы взяли на себя обязательство к завтрашнему гудку выполнить четыре нормы, — сказала она, разыскивая что-то в карманах своей спецовки.

Меня заинтересовала эта энергичная девушка, и я, чтобы начать разговор, спросила:

— Почему у вас после гудка рабочих не видно?

Девушка удивленно посмотрела на меня, на мою потертую солдатскую шинель, кирзовые сапоги и холодно ответила:

— Мы, правда, не на фронте, а в тылу, но работаем для фронта. Наши рабочие не уходят с завода по двое, а то и больше суток. — Девушка подала секретарю исписанный листок бумаги.

— Отдай, пожалуйста, парторгу, когда придет. Это обязательство моей бригады, а я вернусь через несколько минут.

Покосившись на меня, она стремительно вышла из комнаты.

— А что вы хотели узнать у директора? — спросила секретарь.

— Я хотела устроиться на работу.

— Вы были на фронте?

— Да.

— А сейчас?

— В отпуску.

Вошел директор и пригласил меня в кабинет. Я рассказала ему о себе.

— У меня осталось четыре месяца отпуска. Здоровье поправилось, и я хочу на это время поступить на завод. Специальность у меня — никелировщица.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒