Тамара Сычева 4 страница

— У нас никелировки нет, у нас — хромировка.

— И хромировку я знаю.

Открылась дверь, и показалась та же девушка в пестром клетчатом платке. Директор позвал:

— Юлия.

Она вошла.

— Юлия Заидзе — бригадир хромировочной бригады, — сказал директор, рекомендуя мне девушку. — У нее в бригаде все комсомольцы. Пока еще на заводе никто не может их перегнать. Какие планы у вас на сегодня? — спросил он Юлию.

— Мы решили остаться на вторые сутки, бригада обязалась дать четыре нормы. Вызвали на соревнование сборочную бригаду.

Я, не отрывая глаз, смотрела на Юлию.

— Познакомьтесь, — директор указал на меня, — товарищ Сычева, фронтовичка. Хочет поступить к нам работать. Она ранена и сейчас в отпуску.

Юлия теперь совсем иначе посмотрела на меня и крепко пожала руку.

— Теперь понятно, почему вы удивились, когда прогудел гудок и никто не пошел домой. Вы, наверное, недавно с фронта? — смущенно спросила она, видимо, чувствуя себя неловко за свою холодность в нашем предыдущем разговоре.

— Да, — ответила я.

Юлия взяла меня за руку и повела в цех. Я еле поспевала за нею.

— Товарищи, вот фронтовичка! — крикнула Юлия, остановившись посреди большого светлого цеха. — До войны она была никелировщицей.

Нас окружили девушки и парни в замасленных спецовках.

Посыпались вопросы, на которые я едва успевала отвечать. В это время объявили, что в столовой начинается митинг. Мы пошли туда.

Слово взял парторг. Он сказал, что комсомольская бригада Юлии Заидзе вызвала на соревнование бригаду сборщиков, что необходимо приложить все силы, чтобы выполнить срочный заказ фронта. Парторг призвал людей с честью исполнить свой патриотический долг перед родиной.

Затем выступали рабочие, Юлия.

Когда митинг кончился, все разошлись по цехам. Мне не терпелось скорее стать за станок, чтобы помогать моим новым товарищам.

Ко мне подошла Юлия.

— Завтра вечером я буду дома, приходите, пожалуйста, — сказала она. — Я хочу вас познакомить с мамой и сестрой, — и Юлия на клочке бумаги написала свой адрес.

— Понравились наши ребята? — спросил директор, когда я снова зашла к нему.

— Ребята — молодцы. Поговорила с ними и снова почувствовала, что мне стыдно сидеть без дела.

— Да... А вы знаете, товарищ Сычева, что мы не имеем права ставить вас за станок: может произойти несчастный случай. Нехорошая у вас история болезни.

— Ничего не будет, товарищ директор, — и от волнения у меня начала подергиваться голова.

— Вот видите, вам и волноваться вредно. А у нас без волнений и напряжения не обойтись.

— Товарищ директор...

— Нет, нет, я вам не советую и врач возражает, — директор указал на стоящего в белом халате человека. — Да на четыре месяца не стоит и поступать. Лучше подлечитесь хорошенько, а потом приходите. Ворота завода для вас всегда открыты.

— Когда подлечусь, я на фронт пойду...

Расстроенная, вернулась в гостиницу. Поезд уходил утром. Решила остаться еще на день в Тбилиси, чтобы побывать у Заидзе.

На другой день пошла к Юлии. Дверь открыла девушка, очень похожая на нее. Любезно пригласила войти в комнаты и пошла будить сестру, которая недавно возвратилась с завода. Мне было неловко, но Юлия очень обрадовалась приходу, познакомила меня с сестрой, усадила на диван. Она спросила: поступила ли я на завод? Я рассказала об отказе директора.

— Правильно, — неожиданно для меня воскликнула Юлия, — вид у вас нездоровый, вам никак нельзя к станку.

Не найдя у нее сочувствия, я решила переменить тему разговора:

— Выполнила ваша бригада обязательство?

— Еще как! — весело ответила девушка, и ее черные глаза засверкали. Она с гордостью называла имена девушек, перевыполнивших обязательства. Таких было большинство в бригаде.

Поздно вечером пришла мать моей новой знакомой. Пока сестры готовили ужин, она рассказывала, что муж ее летчик, часто пишет письма и просит дочерей крепче помогать фронту. Девушки собирались в институт, но решили на время войны отложить учение. Они поступили на завод: одна в хромировочный цех, другая в сборочный.

— А вы где работаете? — спросила я, всматриваясь в ее утомленное, бледное лицо.

— Я бухгалтер на небольшом производстве, оно тоже работает для фронта, хотя, впрочем, сейчас все работают для фронта. Теперь даже как-то неловко себя чувствуешь, если, отработав восемь часов, идешь домой, — заключила она.

После ужина я собралась уходить, но меня не отпустили и оставили ночевать.

Я утонула в перинах и подушках. Давно не спала на такой мягкой постели. Хозяева быстро уснули, утомленные работой, а я еще долго ворочалась. Думала об этой хорошей, честной семье тружеников, о том, что все советские люди откликнулись на призыв партии, все стараются помочь фронту. Вспомнились сталинирские работницы. «Завтра же поеду в Сталинири и устроюсь на любую работу». В ушах звучали слова, сказанные Юлиной матерью. Мне казалось, что они были обращены ко мне: «Теперь даже как-то неловко себя чувствуешь, если, отработав восемь часов, идешь домой».

Утром поехала на вокзал. Купила газету и по широкой лестнице поднялась в зал для военнослужащих. Между двумя большими кадками с развесистыми пальмами стоял диван. Прошла к нему мимо шумной толпы военнослужащих в новом, только со склада, помятом обмундировании. Усевшись поудобнее на диване, развернула газету.

— Сестра! Зачиталась? — проговорил кто-то над самым ухом.

Рядом сидел очень молодой белобрысый и курносый боец с палочкой в руке. Он заглянул в газету.

— Правильно, так и знал, что сводку читаешь. Это самое важное для всех.

Я молчала.

— Ты откуда? — продолжал он расспросы.

— Из Крыма, — коротко ответила я, недовольная тем, что он мешает читать, и снова уткнулась в газету.

— Какие же известия? — не унимался мой сосед.

— Сейчас прочту.

Но боец попросил газету и стал вслух читать сводку Совинформбюро, приговаривая: «Все прут и прут. Вот и мою область заняли».

— А откуда ты? — поинтересовалась я.

— Из Донбасса.

— Я проезжала Сталино.

— Нет, я из Макеевки, шахтер. Дали мне в госпитале отпуск на месяц, а ехать некуда.

Боец вздохнул и аккуратно сложил газету.

— Трудно целый месяц болтаться. Знаешь, сестра, как на фронт тянет! Уж я с врачами и ругался, и просил их. Нет, ничего не помогает. Отпуск — и точка. Хочешь не хочешь — гуляй, и не спросят, может у тебя на душе такое, что не до гулянья, — и боец стукнул палкой по полу.

— Да куда тебе на фронт, ты ведь еще с палочкой ходишь.

— Это для маскировки: моего ранения не видно, а стыдно в тылу здоровому ходить. Все оглядываются, а девчата говорят: «Ишь, молодой, а не на фронте». Вот я и взял палочку. Девушкам не докажешь, что врачи не разрешают.

— Я тебя понимаю.

— А ты тоже фронтовичка?

— Да.

— На каком фронте была?

Я сказала.

— Куда едешь?

— В Сталинири, жду горийский поезд.

— А я сейчас оттуда, из Гори. Ездил родину товарища Сталина посмотреть. Я еще когда в школе учился, мечтал побывать там. Побывал. И теперь еще больше тянет на фронт. Решил: приеду в Баку — я там лежал в госпитале, — и буду требовать отправки на передовую. Ни одного дня не останусь, довольно!

В это время раздался голос диктора, объявившего, что начинается посадка на поезд Тбилиси—Баку. Мой сосед, забыв о палке, со всех ног побежал к поезду.

Я только улыбнулась ему вслед.

К перрону подошла электричка, объявили посадку на Гори и Сталинири.

На второй день вечером я была дома. Как обычно, слушала последние известия. Диктор говорил, что особенно ожесточенные бои происходили на Ростовском направлении. Наши войска отражали атаки противника, уничтожая его технику и живую силу.

«Враг стоит у ворот Кавказа», — подумала я.

Недавно товарищ Сталин сказал, что в итоге четырех месяцев войны опасность, нависшая над нашей страной, не только не ослабла, но, наоборот, еще больше усилилась. Враг захватил целый ряд областей, угрожает Москве.

Перед глазами вставали фронтовые картины. Там, на передовой, вьюга заносит снегом окопы и пушки. Бойцы, изнемогая, посылают на голову врагов снаряд за снарядом, окопы содрогаются от взрывов.

Каким-то особенным показался мне портрет товарища Сталина на противоположной стене, будто я его увидела в комнате впервые. Любимое лицо и добрые глаза смотрели на меня из-под густых бровей, и сегодня, после сводки Совинформбюро, они мне показались грустными.

Посмотрела на разбросавшую во сне ручонки Лорочку, на поседевшие головы отца и матери, взглянула снова на портрет Сталина и решила: поеду завтра прямо в часть действующей армии и потребую зачисления.

Рано утром пошла на почту: нет ли ответа на мой запрос о Грише. Но там ничего для меня не было. За завтраком сказала родным, что здоровье мое поправилось и я сегодня же еду на фронт.

Отец стал было уговаривать:

— Ты у нас одна, нам уже перевалило за шестой десяток, что будет с ребенком, если ты погибнешь. — И упрекнул мать, что она мне не возражает.

Мать ответила:

— Что я могу сказать, отец? Если бы мы были в ее возрасте, то поступили бы так же. Ты вот старик, а собирался партизанить. Как же ее держать? Пусть идет. Мы как-нибудь проживем...

— Ну что ж, дочка, — отец поднялся. — Тяжело нам очень, но раз решила — иди, — и поцеловал меня в голову. — А если идешь, сражайся смело и честно.

Через час я надела армейские брюки, гимнастерку, шинель, за голенище сапога засунула алюминиевую ложку, закинула за спину вещевой мешок и пошла со двора.

На станции стоял эшелон. Уезжала воинская часть. Показала начальнику эшелона свои документы, он несколько раз внимательно проверил их и разрешил ехать до Туапсе. На его расспросы, зачем еду, ответила, что у меня там недалеко родные и я решила провести у них отпуск.

Начальник эшелона подвел меня к одному из вагонов и постучал. Дверь открыл высокий лейтенант с красной повязкой на рукаве.

— Устройте сестру в комсостав с ком вагоне, — приказал начальник.

Лейтенант подал мне руку, и я вскочила в вагон.

— Подождите здесь, нона я подыщу вам место.

Я села на скамейку недалеко от стола, за которым несколько человек играли в домино. Сидевшие обернулись в мою сторону, и я увидела у двоих на груди ордена. «Уже бывалые фронтовики», — подумала я. В это время один из них, капитан с орденом Красного Знамени на гимнастерке, отодвинул домино, присматриваясь ко мне, поднялся из-за стола и подошел. Я смутилась.

— Сестра, не изо Львова? — спросил он.

— Да, — ответила я.

Он обнял меня.

— Ты жива, сестрица? Легка на помине.

Ошеломленная, смотрела я на радостно возбужденное лицо капитана и не могла припомнить его.

— Это та девушка, о которой я вам сегодня рассказывал, — обернулся он к товарищам.

— Что ты говоришь? Неужели? — послышались голоса, и в один миг меня окружили.

— Если бы не она, я сейчас не ехал бы с вами.

И, видя мое недоумение, засмеялся.

— Не узнаешь? Помнишь, изо Львова вывозила раненых, я на крыльцо выполз последним... Но как ты сюда попала? Рассказывай.

— Вы все уже рассказали... Мало ли что на войне бывает, всего не расскажешь. Лучше помогите мне.

— Говори, все сделаю для тебя, — произнес капитан.

Он усадил меня за стол, и я подробно изложила ему свою просьбу.

— Понятно. Мы тоже еле дождались отправки...

— Сейчас сидеть в тылу трудно,— послышались голоса.

— Иди в нашу часть, сестра, — сказал капитан под общие одобрительные возгласы,— мы скоро будем на фронте.

— Об этом вас и хочу просить.

— Хорошо, я поговорю с командованием.

На первой большой остановке капитан повел меня в штаб, к командиру полка, рассказал обо мне все, что знал.

— Я за нее ручаюсь, — заключил капитан.

— Хорошо, — ответил полковник, — если знаешь ее и уверен в ней, бери к себе в батальон.

— Пошли, — обрадовался капитан.

Мы долго беседовали в вагоне. Потом капитан познакомил меня с бойцами. Во взводе была еще одна женщина, Маня. Мы с ней быстро подружились.

Темной ночью эшелон разгрузился на маленькой станции.

Наша часть пока была оставлена в резерве. Бойцы упорно занимались, готовясь к боям. Через несколько дней радио принесло радостную весть: наши войска освободили Ростов. Вслед за тем сводки сообщили о поражении захватчиков под Тихвином и Волховом. Бойцы рвались на фронт. Всем хотелось поскорее принять участие в наступательных операциях.

Почти весь декабрь мы простояли в резерве. С восторгом встретили известие о том, что войска Западного фронта перешли в большое контрнаступление и разгромили оккупантов под Москвой. На митинге наши бойцы и командиры дали обещание громить врага, не щадя своей жизни. Мы не могли дождаться, когда нас отправят на фронт.

30 декабря узнали, что группа войск Кавказского фронта высадила десант в Крыму и заняла Керчь и Феодосию. В эту ночь я долго не могла уснуть.

В холодный январский вечер нас перевезли в порт, а перед рассветом началась погрузка на теплоходы. Ящики с гранатами и боеприпасами бойцы всю ночь таскали по узкому и крутому трапу, машины грузили подъемным краном. Пахло смоляными канатами. Старшина бегал по пристани, распоряжался по хозяйству, торопил неповоротливого повара.

— Гнатенко! Гнатенко! — кричал он. — Идите скорее, получайте продукты.

— Да подождите, дайте кухню залить водой да погрузить, — отвечал тот.

Светало. Уже можно было различать мачты и трубы кораблей. Дул свежий утренний морской ветер. Люди чаще поглядывали на небо.

Наш взвод разместился на верхней палубе, у капитанского мостика. Не прошло и получаса, как объявили воздушную тревогу.

Послышался тяжелый гул самолетов и нарастающий свист. Совсем рядом что-то загремело, засветилось, и меня сильной воздушной волной отбросило к борту корабля. Я слышала, как со всех кораблей и катеров ожесточенно стреляли, вокруг рвались бомбы. Густой черный дым нестерпимо жег глаза. Я с трудом встала. Перед глазами плыли цветные круги, уши заложило, в голове звенело.

В соседнее небольшое судно попала бомба. Оно было охвачено пламенем. Наш теплоход не повредило, и мы продолжали готовиться к отплытию.

Днем было еще несколько налетов, но зенитная артиллерия успешно отразила их, сбив два самолета врага.

В сумерках теплоход медленно пересекал бухту. Капитан стоял на мостике и подавал команды. Командиры, собравшись у борта, молчали и напряженно смотрели на воду. Непривычная тишина показалась мне подозрительной, и я спросила у командира взвода:

— Куда все смотрят, что случилось?

— Немецкие самолеты набросали мин в бухту...

Я подошла к борту и увидела, что впереди сновали тральщики-миноискатели. Вдруг возле одного из них поднялся высокий столб воды. Это взорвалась мина.

— Одну мину подорвал... И вторая есть! — после второго взрыва произнес командир взвода. — Молодцы, ребята!

Теплоход благополучно вышел из бухты в открытое море. Мы с Маней присели у борта, вполголоса запели. У Мани был хороший голос. Около нас собрались бойцы и стали подпевать. Мерзли ноги, руки, но тепло было на душе, когда мы, сгрудившись, пели наши любимые советские песни.

К полуночи подул ветер, пошел снег. Теплоход покрыло белой пеленой. Высокие пенящиеся волны то порывисто падали, то снова поднимались, качая теплоход. Совсем замерзнув, мы с Маней залезли под лежащий на верхней палубе брезент и, прижавшись друг к другу, заснули. Нас разбудил резкий толчок и треск, Теплоход сильно качнуло еще раз. Мы услышали беготню на палубе и высунули голову из-под брезента.

— Наскочили на мину, тонем! Тонем! Мина! — раздавалось со всех сторон.

Теплоход накренился на правый борт. На мостике послышался спокойный голос капитана:

— Раздать пояса. Не поднимать паники!

Погас свет, перестали работать машины, но по инерции теплоход продолжал двигаться. Волны захлестывали палубу, обдавая нас. Нам тоже дали спасательные пробковые пояса.

— Глупая смерть, — сказала Маня.

— Да. Но прыгать в море мы не будем, все равно не доплывем в такую бурю,—отозвалась я.

— Машинное отделение и трюмы залило водой! Теплоход погружается!—прокричал бежавший мимо боец.

Но капитан старался вывести корабль на мель. Начали спускать лодки. Все бросились к ним. Лодки вместили немногих и, переполненные, скрылись во тьме. Мы с ужасом смотрели на черную бездну моря.

— Тамара, я закоченела, но когда представлю, что придется нырять в эти волны, меня бросает в жар, — говорила Маня, дрожа от холода.

— А ты почаще думай об этом, тогда не замерзнешь.

— Какие тут могут быть шутки, — рассердилась Маня.

Мы молча стояли, обхватив какой-то столбик. Теплоход заметно погружался, нижняя палуба была уже в воде. Волны поднимались все выше и выше, захлестывая и сковывая морозом тело. Одежда отяжелела и тянула вниз. Собравшиеся на верхней палубе бойцы хватались за перила, за все, что могло помочь удержаться на скользкой накренившейся палубе.

Кто-то прыгнул в море в надежде доплыть до берега. Внизу послышались крики. Над нашей головой в каюте радист передавал: «Идем ко дну, спасайте, тонем, тонем!»

Сильный толчок повторился, теплоход заскрипел, затрясся, и наша палуба оказалась под водой. Кто-то крикнул:

— На вторую мину напоролись!

Вокруг бушевала метель. Вода хлынула и покрыла нас с головой. «Конец», — промелькнула мысль. Мы захлебнулись соленой водой, не хватало воздуха. Но волна сошла, и снова можно было дышать. Мокрое лицо еще сильнее жег мороз.

— Хотя бы скорее смерть, — простонала Маня, выплевывая воду.

На мостике кто-то громко сообщил:

— Сели на мель, товарищи, спасены! Это не мина...

Поднялся радостный шум.

— Маня, Маня, мы спасены! — кричала я.

— Ну и что ж, все равно здесь замерзнем, — безразлично сказала она.

— А ты не падай духом. — И, заметив, что она дремлет, прижавшись к столбику, прикрикнула: — Не спи, нельзя спать!

Меня тоже клонило ко сну. Вода хлестала в лицо, временами волны перекатывались через нас, губы мерзли, сводило скулы. Но все это было уже не так страшно. Мы верили в спасение.

На верхнем мостике стали стрелять из пистолетов. Я прислушалась: где-то далеко раздавались за унывные протяжные гудки.

— Нас разыскивают!.. Девушки, крепитесь!—крикнули нам.

— Хочется спать, — медленно проговорила Маня.

— Спать нельзя, уснешь навсегда,— сказал кто-то.

Гудки приближались. Но увидеть с корабля нас не могли. Только с рассветом, когда прекратилась метель, к нам подошли четыре тральщика. Дремлющих, нас подобрали и отвезли на крымский, берег.

Кто-то мешал спать, тормошил, растирал все тело. Когда очнулась, увидела сестру в белом халате и поняла, что я в госпитале. Маня лежала рядом со мной. Обмороженные ноги болели, душил кашель, голова горела.

Из госпиталя вернулись в часть, которая вела бои на Феодосийском плацдарме.

Однажды вечером меня вызвал командир батальона и повел в штаб дивизии. По дороге он объяснил, что получен приказ найти человека, знающего местность, и направить его в разведку в тыл врага.

— Товарищ майор, Сычева прибыла, — доложил капитан, когда мы спустились в подвальное помещение большого дома, где размещался штаб дивизии.

Майор предложил мне сесть.

— Вы местная? — спросил он.

— Да, крымская.

— Где жили?

— В Симферополе, в Белогорске...

— Как раз то, что нам нужно... Пойдете в разведку?

— Пойду.

— У вас там есть знакомые, на которых можно положиться?

— Да, в Зуе и Симферополе найду надежных людей.

— Это хорошо. Но ведь туда далеко идти, больше ста километров.

— Это неважно...

— А если вас забросить на самолете? Я договорюсь с летчиками. Но вы ведь на самолете никогда не летали? А тем более не прыгали с парашютом? Да?

Я замялась.

— Вижу, что не прыгали...

— Если нужно, прыгну!

— Я сообщу летчикам, а вы поезжайте на аэродром.

Мы сели в машину и через несколько минут были на летном поле.

Капитан, переговорив с начальником аэродрома, сказал мне:

— Сейчас сделаете тренировочный прыжок.

— Хорошо,—ответила я, а у самой замерло сердце.

Летчик спросил:

— Никогда не летали?

— Нет.

Он покачал головой. Мы вошли в землянку, где были сложены парашюты. Летчик взял один, проверил его и объяснил, как им пользоваться.

— Когда прыгнете, считайте до десяти и дергайте за кольцо. Запомните крепко: ноги надо держать в коленях полусогнутыми, приземляться на правый бок. Потом тушите парашют. Отрезайте или расстегивайте лямки и быстрее укрывайте парашют. Понятно? Повторите.

Я повторила.

Через час стояла на крыле самолета. Когда посмотрела вниз, на лбу выступил холодный пот. Я затаила дыхание. Подали сигнал. На мгновение мне показалось, что не смогу заставить себя сделать прыжок, но собрала всю силу воли и, стараясь не забыть, что, выпрыгнув, по счету десять необходимо дернуть кольцо, бросилась вниз головой. С силой рванула кольцо, даже не досчитав до десяти. Парашют раскрылся. Земля казалась еще далеко. Приземлилась неожиданно, но ноги держала правильно и потому не ушиблась.

Вечером мне вручили документы.

— Запомните свою новую фамилию и имя, — сказал командир батальона.

На другой день мне привезли целый чемодан нарядов, дамскую сумку, наполненную любовными письмами, пудру, помаду, зеркальце.

Вечером майор из штаба дивизии вызвал меня и долго беседовал со мной. Он сказал, что меня выбросят в двенадцати километрах за Симферополем. Задача моя: пройти через весь город и устроиться на Феодосийском шоссе на ночь и наблюдать движение противника в направлении нашего участка фронта. По возможности добывать сведения у населения, больше слушать, меньше говорить.

— Свяжитесь с надежными людьми, они вам помогут. Будьте осторожны. Выяснив резервы в тылу, продвигайтесь к передовой. Срок пять дней. Сведения незаметно записывайте в любовных письмах, между строчками, условными для себя знаками, чтобы было понятно только вам. На обратном пути запоминайте, где находятся огневые точки противника. Вы ведь ходили в разведку, вам не впервые. Умеете по-немецки разговаривать?

— Немного.

— Будьте осторожны.

В час ночи меня, одетую во все гражданское, отвезли на аэродром. Старалась держаться спокойно, но дрожь пробегала по телу, когда летчик помогал застегивать лямки парашюта. Уже в самолете он спросил:

— Не забыли правил посадки?

— Нет.

Мы летели быстро и незаметно очутились над Симферополем.

Самолет набрал высоту. Забили зенитки, вокруг рвались снаряды. Лучи прожекторов часто прорезывали темноту, стремясь нащупать нас. Я вышла на крыло самолета, приготовилась к прыжку, но когда услышала сигнал: «Пошел!» — у меня забилось сердце, стеснило дыхание. Взглянула в темную пропасть и отступила назад, прижавшись к борту самолета.

— Ну, что ты? — закричал летчик. — Пошел!

— Куда? На зенитки?..

Еще были слышны разрывы снарядов. Мне казалось, что мы не пролетели и десяти километров, думала, летчик ошибся, и я сказала ему об этом.

— Что это тебе, паровоз, что ли? Приготовиться! — скомандовал он, повернувшись в мою сторону.

Самолет опять сделал разворот. Взявшись за кольцо парашюта, встала на край крыла. Ветер бил в лицо, обдавая острыми снежинками. Внизу темнота, но теперь я была уверена, что место прыжка точное, и чувствовала себя спокойнее. Летчик скомандовал: «Пошел!» Сделав усилие, быстро шагнула вперед и прыгнула. Волны воздуха подхватили меня и стали бросать из стороны в сторону. Просчитав до десяти, рванула кольцо. Через секунду лямки натянулись, и я повисла над бездной.

Внизу ничего не было видно. Прислушалась: не стреляют ли? И неожиданно приземлилась. Упала на правый бок. Ветер потащил меня по земле. Притянула к себе парашют за лямки, легла и затаила дыхание. Только удары моего сердца, как мне казалось, нарушали тишину. Расстегнула лямки парашюта и зарыла его в снег. Отряхнула платье и жакет, поправила платок. Зенитки стреляли, очевидно, по уходившему самолету. В стороне, километра за два от меня, показался луч света: прошла машина. Значит, там дорога, туда мне и надо.

Проваливаясь в сугробы, цепляясь за кочки, стала выбираться к дороге.

В расположение врага я шла без оружия. Даже защищаться нечем. Стало как-то не по себе. А встречаться с врагом придется, разговаривать, даже улыбаться...

Зашагала в сторону города. Мне хорошо была видна черневшая полоска шоссе, по сторонам которой разливалась снежная белизна. В морозном воздухе стояла такая тишина, словно войны и не было. Не верилось, что где-то близко находится враг.

Впереди послышались голоса. Скоро увидела машину, около которой толпились люди. С тревогой в душе приблизилась к ним. Шофер заводил мотор, а женщины, укутанные в платки, садились в кузов. «Пройти мимо — можно вызвать подозрение», — подумала я. Подошла к шоферу и попросила подвезти до города. Он показал в сторону:

— Вот хозяин.

Неподалеку стоял длинный немец. Он потирал замерзшие руки.

— Пан, можно подъехать?—кокетливо улыбаясь, спросила я.

— Я, я, — сказал он, присматриваясь ко мне и направляясь к кабине.

Почти на ходу вскочила в кузов и уселась на своем чемоданчике. Уже светало, когда мы подъехали к городу.

Неожиданно машина остановилась. Из дорожной будки к нам подошли офицер и два солдата с автоматами. Офицер осветил сидевших карманным фонариком.

— Пашпорт, мадам.

Дрожащими руками я достала паспорт, справку от врача о том, что у меня больной ребенок, который нуждается в усиленном питании, и подала офицеру. Чтобы скрыть охватившее меня волнение, открыла сумочку, достала губную помаду, подставила лицо под свет фонарика и, стараясь казаться беззаботной, стала красить похолодевшие от страха губы. Посмотрев пристально мне в лицо, а потом на фотографию, офицер сказал:

— Второй пломпа нет...

Я улыбнулась и, сделав вид, что очень занята, небрежно ответила:

— Не знаю, пан, так в Феодосии делали.

— Найн, найн. Феодос... Феодос... Найн, — сердито сказал гитлеровец, качая головой и внимательно рассматривая справку врача.

Неизвестно, чем бы кончилась проверка, если бы взгляд офицера не остановился на солдате, который влез на машину и рылся в корзинах женщин.

Офицер машинально отдал нам документы и, не сводя глаз с солдата, обнаружившего продукты, обрадованно затараторил:

— Масльо, яйки есть? Гут, гут...

Женщины начали кричать:

— Вы у детей отнимаете. Мы последние тряпки возили в деревню менять на продукты...

Но офицер навел на женщин фонарик, и те замолчали. Положив в полу шинели творог, яйца, масло, солдат выпрыгнул из кузова, офицер махнул рукой шоферу — и машина поехала.

Я подумала, что мой паспорт не очень надежен. Лучше поменьше показывать его.

Машина остановилась на окраине, и нас высадили. Чтобы не наскочить на новый патруль, я в первом попавшемся подъезде переждала до восьми часов. Потом окольными улицами пришла на вокзал. В толпе пассажиров легче всего было остаться незамеченной. Здесь неожиданно встретила свою подругу Катю. Мы с ней когда-то учились в одной школе. Я и обрадовалась встрече с ней и испугалась одновременно.

— Откуда ты, Тамара?

Я верила своей подруге, но не имела права никому открыться и потому ответила:

— Из Евпатории, на машине приехала. Теперь к родственникам иду.

— Что же ты там делаешь? Говорили, что ты в армии.

— Мало ли что скажут...

На станции раздались крики. На путях стоял груженный углем состав. На платформах его расположились женщины с корзинами и мешками, а солдаты прогоняли их, ударяя тяжелыми ботинками. Кто мог — совал фашистам деньги. Тогда они молча отходили.

— Можно пробраться без пропуска?—спросила я Катю, указывая глазами на эшелон.

— Да, я приехала на этом поезде. Добывать продукты. Ко мне тоже подошел солдат, дала ему сто рублей, и он, крикнув для порядка, ушел. В дороге было очень холодно, ветер захлестывал глаза углем и липким снегом. Видишь, какая я, — засмеялась Катя, — хотя я уже чистилась и обогревалась у бабушки.

— У какой бабушки, где это?

— А здесь недалеко...

— Ты меня не проводишь к ней? Я бы тоже отогрелась и поела. Тут ничего не купишь, а до своих далеко. Я бабушке заплачу.

— Пойдем,— согласилась Катя.

В теплой комнатке, пахнувшей свежеиспеченным хлебом, нас встретила приветливая хозяйка. Пока мы с Катей ели кашу с молоком, она, подперев щеку кулаком, пристально смотрела на нас. Глаза ее были влажны от слез.

— Твоя бабушка? — тихо спросила я Катю.

— Нет, — улыбнулась она, — я тоже только сегодня познакомилась с нею.

— Вы мне теперь все родные, — проговорила бабушка, поняв, о чем я спросила подругу. — Не насмотрюсь я на вас. Горькое времечко вам, молодым, досталось...

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒